Шарбиль был, кроме того, любопытен и очень стар и никогда в жизни он не переживал еще такого зрелища, как затопление храма Тараты. К тому же, и это, пожалуй, было главным толчком, ему нашептывал один голос, который он старался не допускать даже до сознания: пожалуй, если любимая святыня в Апамее будет надолго выведена из строя, то к его храму в Эдессе увеличится поток паломников. Издавна уже верховному жрецу Шарбилю приписывали дар пророчества. И вот теперь он принялся по движению священных рыб и по внутренностям жертвенных животных предсказывать жестокие, темные времена, события с какими-то темными высокими водами, которые нанесут его богине Тарате глубокое оскорбление...
Тем временем Требон и Кнопс рьяно взялись за выполнение плана. Требон подготовлял его техническую часть, Кнопс — психологическую: голос народа! Требон, едва ли не так же, как и сам Кнопс, был горд тем, что в момент, когда эти благородные господа зашли в тупик и не находили выхода, именно Кнопс предложил свою спасительную идею. День и ночь мечтал капитан о том, как он первым поднимется на стены утопающего под разлившимися водами Евфрата города и добудет себе «Стенной венец» — отличие, которого ему как раз не хватает.
Императору делали обо всем этом предприятии лишь туманные намеки, вроде того, что популярность его сразу очень сильно поднимется, что в ближайшем будущем предстоит счастливый поворот событий. Достаточно будет заставить его вовремя показаться в утопающем городе. Если он ни о чем не будет знать, то тем выразительнее будет его возмущение низостью этого преступления.
15. ВЕЛИКОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Территория города Апамеи расположена была по обоим берегам реки Евфрата. На правом берегу, по пологому склону холма, поднималась более новая часть города, увенчанная цитаделью. На левом берегу, низменном, разместился старый город. Здесь был тот самый старинный пруд с рыбами Тараты, который сыграл роль в решении Шарбиля; это был ответвленный от Евфрата солено-пресный водоем, к нему примыкал древний святейший храм богини. Старый и новый город соединялись мостом. Население старого города состояло исключительно из сирийцев; в новом городе, Селевкин, большинство населения было тоже сирийское; защиту города нес сильный римский гарнизон.
Несколько выше Апамеи от Евфрата отходил «Канал Горбата», снабжавший водой всю округу. Воды реки и канала исстари регулировались плотинами и шлюзами, построенными, по преданию, легендарной царицей Семирамидой; теперь они назывались «Плотинами Горбата» и слыли техническим чудом. Опытные сторожа обслуживали хитрый и вместе с тем очень простой механизм этих плотин. Никто не запомнил, чтобы здесь когда-либо случались более или менее серьезные повреждения.
Тем ужаснее потрясены были жители старого города Апамеи, когда в одну апрельскую ночь Евфрат внезапно вломился в их улицы и жилища и затопил все мгновенно и неотвратимо. Раньше, чем можно было поверить в это, вся территория старого города была сплошным желтым, тихо плещущимся озером. Ответвленный с незапамятных времен солено-пресный водоем с рыбами Тараты соединился с общим потоком, от которого его некогда отделили, священные рыбы уплыли, вся нижняя часть храма исчезла под клокочущими водами. По озеру, которое было раньше городом Апамеей, плыли между наспех сколоченными лодками домашняя утварь, скот, течением уже уносило первые трупы. Жутко поднимались над тихо плещущей водой крики потрясенных людей, рев и мычание скота. Сшитые из бараньих шкур плоты с нагими и полуодетыми людьми плыли по улицам, по которым еще вчера двигались носилки, повозки, всадники.
Никто не постигал, как могла так внезапно разразиться катастрофа. Лишь через несколько часов где-то на берегу по нижнему течению Евфрата нашли одного из сторожей «Плотины Горбата», связанного и с кляпом во рту. Когда полумертвого от муки и ужаса человека развязали, он рассказал: один из его помощников вместе с кучкой неизвестных внезапно напали на него, повалили, связали и бросили в реку; что было дальше, он не знает, это чудо и огромная милость богов, что его живым прибило к берегу и что он спасся. Имя помощника, напавшего на него, а затем, очевидно, по безумию ли или по злому умыслу открывшего плотину. — Симай. Он христианин.
Так же быстро, как за несколько часов до того разлились воды Евфрата по низменной части Апамеи, в высоко расположенной Селевкии разнеслась весть, что потоп этот — деяние преступных рук. Уже и христианин Симай признался, что его нанял для этой цели правительственный писарь Аристон. Население города охватила бешеная злоба. Еще до полудня стало определенно известно, что христиане, эти подонки человечества, подкупленные преступным правительством узурпатора Тита, взялись разрушить святыню богини Тараты и ее прекрасный город, так как сирийцы помышляли отказаться от повиновения Титу и вернуться к своему законному императору Нерону.
О том, что христиане — бунтари, знал весь свет. Они не признавали собственности и семьи, от них можно было ждать любого злодеяния. Жители Апамеи обрушились на них, врывались в их дома, убивали, громили их убогий скарб.
Римские солдаты явно сочувствовали населению. Всеми силами старались они помочь тем, кому угрожала опасность. Перевозили людей на лодках и плотах на правый, высокий берег, спасали, что можно было спасти, из сил выбивались, чтобы восстановить мост, сорванный в первые минуты наводнения. Солдаты, которым пришлось остаться в крепости — крепость охраняла правый берег реки, — стояли на сторожевых башнях и бастионах и с любопытством глазели на потоп. Вчера еще их крепость находилась на берегу реки, сегодня она стояла на берегу широкого озера. Диковинно распростерлось это желтоватое озеро под голубым небом с белыми набухшими весенними облаками. Причудливо торчали из воды верхушки домов. На крышах в важной и комической позе застыли на одной ноге цапли, между желтыми водами и светлым небом носились с криком стаи водяных птиц. По озеру, в котором утонул город Апамея, хлопотливо сновало между крышами все больше и больше лодок, сшитых из бараньих шкур, плотов, переполненных спасающими, грабящими, отчаявшимися и всяким сбродом. Необычайное зрелище представлял собою храм Тараты. Солдатам видно было святилище, с которого сорвана была крыша. Непристойные символы богини, высокие каменные изображения фаллоса почти доверху покрыты были водой, торчали только самые кончики их. Гигантскому бронзовому уродливому изваянию самой богини, стоявшему в полунише, над алтарем, вода доходила уже выше голых грудей, из воды поднималась только голова с короной, да одна рука, держащая веретено. Тут же плавали куски дерева и всякая священная утварь. Призрачно и грозно высилась над водой голова богини, и когда кто-то из солдат сострил насчет ее рыбьего хвоста, который мог бы ей теперь пригодиться, никто не посмел рассмеяться.
Но кто это плывет сюда, вон оттуда — с севера, на больших лодках? Римское оружие, римские доспехи — это свои! Да, наконец-то они, части их Четырнадцатого легиона, которые стояли в Эдессе и Самосате. Вот и сам он — общий любимец, великий капитан Требой со своими людьми. Тысячу раз солдаты из гарнизона Апамеи спрашивали себя с любопытством, с надеждой, со страхом: явится ли он? Скоро ли он явится? Дерзнет ли? И что делать, если он явится? Вступить с ним в бой? Или открыть ему ворота?
И вот он здесь. Он явился вместе с великим потопом. Как быстро они проплыли это огромное расстояние! Его саперы сразу же присоединяются к саперам из гарнизона, вместе с ними принимаются за восстановление моста. Понтоны погружаются в поток, всплывают, появляются веревки, мешки связываются, тросы опускаются в воду, натягиваются, тянут, подымают. Тут же, смеясь, жестикулируя, стоит Требон, приказывает, ругается, кричит, подгоняет. Мост — единственный подступ к цитадели.
Как будто все готово. Мост стал длиннее, он изгибается, плывет, шатается, но держится. И вот толстый, молодцеватый и наглый, он, капитан Требон, любимец армии, герой, первым вступает на мост: массивный, тяжелый, обвешанный оружием, верхом на коне Победителе.
Он скачет без всякого прикрытия впереди всех. Никаких предосторожностей. Небрежно висит сбоку его щит. Из орудий можно было бы без труда разнести в куски его и весь его отряд. Беззащитный капитан пошел бы, конечно, ко дну. Теперь уж и орудий не надо, теперь достаточно стрел, а скоро уж и дротиков довольно будет, чтобы расправиться с ним. Спокойно скачет он по гремящим бревнам над желтыми водами, на его панцире, на перевязях его коня сверкают под светлым весенним небом знаки отличия.
Вот они уж на этом конце моста, перед большими крепостными воротами, преграждающими дальнейший путь. Что делать? Есть еще минута — последняя, — еще можно принять решение. Забросать, как предписывает устав, «врага» камнями, этими огромными плитами, которые всегда находятся под рукой? Вылить на него кипящую смолу, которая всегда наготове? Начальник, беспомощный, нерешительный, вместо того, чтобы отдать четкий приказ, оглядывается на солдат. Те бурно требуют: открыть ворота, впустить великого капитана!
Но это не входит в планы Требона. Он не желает просто пройти в ворота. Он хочет завоевать город, подняться на его стены. Стоящие на бастионе люди широко раскрывают глаза. Требон приказывает своим солдатам поднять щиты над головами и сдвинуть их, образовать «черепаху». Это адски трудно на шатающемся мосту, это фокус, мои милые. А теперь — клянусь адом и Геркулесом, он вскакивает, — кто бы поверил! — на щиты крайнего звена, такой тяжелый человек, в таком тяжелом снаряжении. Кряхтя, неуклюже, широко расставляя ноги, шагает он по громыхающим щитам. Ему подают лестницу. Он приставляет ее к стене. Начинает взбираться.
Наверху солдаты в полной растерянности окружили молодого начальника. Несколько человек взялись за тяжелую каменную плиту, собираются сбросить ее. Но, глядя на товарищей, которые машут руками, что-то кричат, рукоплещут великому капитану, они не решаются. Это и впрямь захватывающее зрелище — восхождение капитана на стену. Ступенька за ступенькой. Все шатается — мост, солдаты со своими щитами, вся «черепаха», шатается лестница, — но капитан не падает, он сохраняет равновесие. Смеясь, кряхтя, взбирается он на стену. Бросает боевой клич Четырнадцатого легиона:
— Марс и Четырнадцатый!
Взбирается.
Кладет руку на край стены. Вскидывает туда всего себя. Стоит.
— Вот и мы, ребята, — говорит он на славном, родном, далматинском диалекте, раскатисто гремит его знаменитый жирный смех.
16. ПЕВЕЦ ВЕЛИКОГО ПОТОПА
Под вечер прибыл сам император, встреченный восторженными и бурными криками войск и населения. Наскоро приведя себя в порядок, он вместе с Варроном, Требоном и Кнопсом поднялся на башню цитадели. Башня состояла из восьми суживающихся кверху этажей, каждый этаж обведен был каменной стеной. С последнего этажа император окинул взглядом погружающуюся в воду старую часть города. Советники растолковали ему всю чудовищность содеянного здесь зла и преступления, указали местонахождение наиболее важных зданий, доложили, какие спасательные меры приняты.
Через некоторое время император отпустил свою свиту. Советники собрались на площадке этажом ниже. Император пожелал остаться один на вершине башни. Он надеется, пояснил он, что вид утопающего города вдохновит его и он, может быть, дополнит свой роман в стихах «Четыре века» песней о великом потопе, потопе, от которого спасся один только Девкалион.
Так одиноко стоял он на вершине башни. На площадках остальных семи этажей теснились его придворные и солдаты; у подножия башни толпился со страхом и любопытством народ, а с лодок и плотов, плывших по мутным водам, проглотившим старый город, многие тысячи глаз благоговейно и неотрывно смотрели на вершину башни, где стоял он. А он упивался жутким и волнующим зрелищем утопающего города.
Никто не осведомил его, как в действительности произошло это наводнение; но его внутренний голос, его Даймонион, безошибочно говорил ему, что эти воды раскованы были не случайно, а в его честь. Высоко вздымалась его грудь. Тот день, в римском сенате, который до сих пор был вершиной его жизни, отошел в тень перед сегодняшним, еще более великим днем... Ради императора гибнет этот город, а чернь вокруг, теснясь у ног императора, робко, благоговейно приветствует его, как спасителя и избавителя. Сверх ожидания, исполнился сон его матери, исполнились его собственные сны.
Он начал декламировать стихи из эпопеи о великом потопе. Он хорошо заучил эти стихи Нерона, они стали его собственными. Перед лицом гибнущей Апамеи он декламирует и поет их, стихи о Медном веке, который по велению Зевса погружается в воды. Он бросает стихи в светлую даль, в вечереющее сумрачное небо, он декламирует под крики водяных птиц, ударяя в такт по струнам воображаемой цитры.
Народ у подножия башни, на плотах и лодках, не отрывает от него глаз. Народы Востока всегда надеялись, что император покажет свое искусство не только римлянам, коринфянам, афинянам, но и им. И вот час этот настал. Их император стоит во всем своем величии над утопающим городом, он — певец, спаситель, он прислушивается к голосу своего гения и являет им свой светлый лик. Зачарованные, благоговея, обращают они к нему свои взоры.
Он же, овеваемый вечерним ветром, глядя на широко разлившиеся воды, декламирует и поет под аккомпанемент воображаемой цитры. Пока знакомые стихи слетают с его губ, он предается мечтам. Он чудесно восстановит этот гибнущий город, назовет его Нероний. Разве в свое время он не отстроил Рим со сказочной быстротой и с необычайным великолепием? Всю эту страну он покроет чудесными зданиями и произведениями искусства. Он прикажет, как рисовалось ему в ту ночь в храме Тараты, высечь на скалах Эдессы, по примеру восточных царей, во всем великолепии свое изображение, чтобы его, Нерона, лик был навеки запечатлен на склонах гор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52