— А моих людей вы не считаете надежными, Варрон? — спросил император.
— Я считаю моих людей более надежными, — возразил Варрон.
— Вы очень смелы, мой друг, — сказал Нерон, делая вид, что на его царственное лицо набегает тень маленького мрачного облака. — Неужели вы думаете, что такие доводы сделают меня благосклоннее к вашей просьбе?
Варрон сдержался.
— Подумайте о том, — еще раз попросил он, — какой клевете дал бы повод несчастный случай с нашей Актой, если бы он приключился с ней в пути. К каким неожиданным последствиям это привело бы. Весь мир скажет, что Акта узнала в нашем Нероне не его величество императора, а некоего горшечника Теренция. Это было бы колоссальным торжеством для Цейона и людей на Палатине. С нашей Актой ничего приключиться не должно, — заклинал он императора.
— Вот потому-то я и даю ей для охраны моих людей, — с дружеской улыбкой сказал Нерон.
Но теперь Варрон потерял самообладание. Он подошел близко к Нерону и сказал ему прямо в лицо:
— Плохо это кончится, если Акта поедет с твоими людьми, плохо и для тебя — этому не бывать.
Он говорил тихо, но таким решительным, даже яростным тоном, что Теренций испугался. Но Теренций не хотел замечать, что он сейчас для Варрона Теренций, а не Нерон. Он возразил:
— Как ты этому помешаешь?
— Чем допустить, — сказал Варрон, — чтобы Акта попала в руки твоей сволочи, я уж лучше заставлю ее сказать, кто ты такой. И некая Кайя скажет, кто ты такой, да и сам Варрон это скажет.
Теренций побледнел. Но он продолжал оставаться Нероном и сохранил свой легкий тон, тон императора, который поддразнивает своего друга.
— Варрон очень волнуется, — улыбнулся он, — из-за этой малютки. Я еще никогда не видел его в таком волнении. Кто мог бы подумать, что наш Варрон способен еще так влюбляться. Я прощаю влюбленному его выходку. Но твою просьбу я, как ни жаль, на этот раз исполнить не могу, — закончил он не то насмешливо, не то с сожалением. — Не ты, а я дам охрану Акте.
Теренций ожидал, что Варрон взбесится, раскричится, он ожидал взрыва. К этому он был готов, этот бой надо было в один прекрасный день выдержать. Он этого и боялся и хотел. Он всей душой ненавидел Акту и всей душой ненавидел Варрона и знал, что эта ненависть даст ему силу одержать верх в споре с Варроном, остаться Нероном.
Но Варрон не вспылил. Варрон не впал в бешенство. Напротив, с его лица исчезли последние следы гнева. Он несколько отступил, чтобы ему, дальнозоркому, лучше разглядеть собеседника, его рот сложился в невероятно высокомерную, добродушно-презрительную усмешку, и, не повышая голоса, но, уверенный в действии своих слов и в повиновении «создания», он бросил ему:
— Куш, Теренций.
И ушел.
Теренций смотрел вслед Варрону, весь оцепенев, неподвижный, бледный, с искаженным лицом. Затем, очень скоро, он решительно вычеркнул из сознания эти чудовищные слова. Этого не было. Этого он не слышал. Если бы это было, если бы он это слышал, его месть была бы страшна, превзошла бы всякое воображение, он публично подверг бы невиданным пыткам Варрона, Акту, Кайю и потом велел бы их казнить. Но он не мог этого сделать. Пока еще — не мог. А следовательно, он не слышал слов Варрона, их не было.
Клавдия Акта поехала с охраной, которую предоставил ей Варрон, и благополучно вернулась в Антиохию, в Рим.
14. ОРЕОЛ
Отъезд Акты, казалось, не задел императора. Нерон становился все неуязвимее под броней веры в свой божественный ореол, в свое царское величие.
Он окружил себя великолепием, как это сделал бы настоящий Нерон. Деньги были. Их доставляли завоеванные сирийские города. Имущество общин и отдельных лиц, скомпрометированных в качестве сторонников Тита и противников Нерона, подвергалось конфискации. Артабан, царь Филипп, другие цари, верховные жрецы, шейхи Междуречья и Аравии давали деньги в большом количестве. Нерон мог предаться своей страсти — возведению колоссальных построек. Он восстановил потопленную Апамею, великолепно отстроил ее, назвал ее Неронией. Выстроил там стадион, театр, храм своему гению; и богине Тарате он отстроил новый пышный храм.
Вместе с тем он приступил к осуществлению своей заветной мечты. Скала, которая высилась над Эдессой, по его замыслу, должна была превратиться в гигантский барельеф, который, по образцу восточных памятников, сохранит для вечности черты императора. Обожествленных императоров обычно изображали уносящимися в небеса на орле. Он, Нерон, дал скульптору более смелый мотив. Он хотел унестись верхом на летучей мыши и требовал реалистического изображения: не приукрашивать его собственных черт; уродливую, жуткую морду и обезьяньи когти животного, на котором он будет изображен сидящим верхом, передать во всем их голом безобразии; все увеличить до исполинских размеров.
Советники императора покачивали головой, находя этот символ слишком смелым. Правда, большая часть населения верила, что летучая мышь приносит счастье, но многие связывали с ней понятие о подземном царстве, о смерти.
Нерон смеялся над этими опасениями. Что — смерть, что — подземный мир? Предрассудок, бессмыслица. Разве он не был, говоря словами известного классика, «императором до самой сердцевины»? То, что он думал, то, что он чувствовал, — это были императорские, божественные идеи, и если его Даймонион приказывал ему избрать мотив с летучей мышью, то перед этим его внутренним голосом все возражения были только смешны.
Он был смел до безумия, как Нерон в годы своего расцвета. Он приказал — на что до сих пор не отваживался ни один римский император, — по примеру великого царя парфянского, нести впереди себя огонь, символ царского величия. Затем он велел отчеканить золотую монету, на которой его лицо было изображено двойной линией, — смелый намек на то, что он дважды Нерон, умерший и воскресший, как бог Озирис. С трудом уговорили императора министры отсрочить выпуск этой монеты, они боялись, что двойной Нерон, изображенный на ней, даст насмешливым сирийцам повод к злым шуткам. Но сам Нерон любил эту монету с двойным профилем и часто ею любовался.
Как прежний Нерон публично выступал в греческих городах, так и новый выступал в театрах Самосаты, Лариссы, Эдессы и сиял от удовольствия, когда судья присуждал ему венок. Толпа ликовала, толпа была счастлива видеть своего императора на сцене, а он, окрыленный ее энтузиазмом и чувством своего величия, превосходил самого себя.
Он теперь искал общества своего опасного друга-врага, Варрона. Варрон не улыбнулся, когда он доверил ему тайну пещеры. Варрон был ошеломлен. Варрон знал, что он, Нерон, обладает «ореолом». Нерон заигрывал с ним, искал новых и новых подтверждений того, что этот человек в него верит. Он старался вызвать в нем раздражение, кольнуть его, чтобы уловить в его словах, в его поведении что-нибудь, напоминавшее о мятеже, какой-нибудь намек на прошлое.
Но Варрон оставался смиренным, оставался царедворцем, который счастлив тем, что его величество допускает его перед свои светлые очи. Слова «куш, Теренций» не были произнесены. Нерон нередко нуждался в инструкциях и указаниях по части того, как вести себя в тех или иных случаях. Варрон давал ему скромные советы. Нерон следовал им; но как раз в присутствии Варрона он им не следовал.
Нерон становился все более дерзким в своих намеках.
Однажды сенатор нашел его погруженным в созерцание золотой монеты с двойным профилем.
— Скажите откровенно, — вызывающе спросил Нерон, — вы не находите этот рисунок слишком претенциозным?
— Это гордый, смелый символ, — возразил с непроницаемым видом Варрон, переводя взгляд с головы в натуре на две головы на золоте.
Но Нерон-Теренций ответил мечтательно, самодовольно:
— Да, мой Варрон, надо спуститься к летучим мышам, чтобы отважиться на такую мудрую смелость.
15. БОГ НА ЛЕТУЧЕЙ МЫШИ
Каким прочным ни казалось господство Нерона, внутреннее сопротивление в стране нарастало. В подвластных Нерону областях жилось нехорошо. Внешне царил, правда, порядок, но он достигался террором и лишениями.
На главных площадях городов поставлены были железные и каменные доски, где в пышной широковещательной форме перечислялись привилегии, предоставленные Нероном вновь покоренным областям и городам. Но пока это были пустые юридические формулы. Пока присутствие нового императора было сопряжено для маленьких стран Междуречья с тяготами, гораздо более чувствительными, чем прежние налоги. Князья старались взвалить эти тяготы на плечи арендаторов и предпринимателей. Те, в свою очередь, на крестьян и ремесленников, которые опять-таки нажимали на рабов; таким образом, все ощущали это новое бремя.
Не повезло и торговле. Рим чинил всякие затруднения на сирийской границе. Караваны, возившие китайские шелка, арабские пряности, жемчуг Красного моря, товары Индии в Римскую империю и выменивавшие на них римские продукты, искали других путей. Главные источники дохода Месопотамии иссякали.
Все ждали, что вместе с Нероном придет процветание, изобилие, ждали, что, когда страна избавится от римских пошлин и налогов, каждому будет пирог вместо хлеба, вино вместо воды. Но никаких пирогов не было, напротив, даже хлеба стало не хватать, а в вино приходилось подливать все больше воды. Конечно, тот, кто непосредственно имел дело с Нероном и его приближенными, тот жирел, у того прибавлялось денег и спеси. Таких было немало: его чиновники и поставщики, его солдаты и полиция, те, кто строил для него и его приближенных замки, дома и дороги, те, кто шил мундиры для его армии и ковал для нее оружие. Немало их было, не меньше, чем один из десяти. Но пирог и жаркое, которые они ели, которые ел каждый десятый, были вырваны изо рта у других, у девяти из десятка.
Ропот недовольных не умолкал. Мрачные пророчества Иоанна из Патмоса, святого актера, который по-прежнему скрывался в пустыне, все более тревожили массу. Теперь уже никто не хотел верить, что Апамею затопили действительно христиане. Отъезд Клавдии Акты, любимицы народа, также возбуждал сомнения насчет Нерона. Люди, ограбленные Кнопсом и Требоном или как-нибудь иначе обойденные, униженные, ненавидели и сеяли ненависть. У убитых были друзья и сторонники, которые не забывали и не молчали. К тому же начались нескончаемые трения между офицерами и чиновниками Требона и туземными сановниками и военными. С давних пор римские офицеры смотрели сверху вниз на своих восточных товарищей, восточные солдаты назывались «вспомогательными войсками»; римляне и теперь со снисходительным пренебрежением относились к туземным генералам. Филипп и Маллук возмущались манией величия Нерона, произволом и наглостью его приближенных. Ведь в конечном счете именно они дали власть римскому императору и помогали ему держаться на поверхности. Они с гневом убеждались, что потеряли всякую власть над обманщиками, дураками и разбойниками, которых они вынуждены были призвать на помощь для охраны своего суверенитета и своих старых владений. Поддерживая Нерона перед внешним миром, они внутри вели медленную, подспудную, подлинно восточную войну против Нерона, войну на истощение. Варрон старался по мере сил сгладить противоречия; но это плохо удавалось ему, вражда между восточными офицерами и западными чиновниками продолжала возрастать.
Нерон Теренций не хотел замечать всех этих трудностей. Он опьянялся звучанием слов «империя, власть, армия, народ, Восток»; но, по существу, вопросы политики и хозяйства были ему безразличны и интересовали его лишь постольку, поскольку служили предлогом для звонкой риторики. Императорская власть, роль предводителя означали для него блеск, стечение народа, парады, возведение построек, празднества, «ореол» и прежде всего — речи, речи. Когда же дело касалось политических и экономических вопросов, он снисходительно кивал головой и укрывался за броней своего «царского величия» в убеждении, что если бы ему действительно угрожали серьезные трудности, то его внутренний голос подсказал бы ему правильный путь.
Серьезно он относился только к одному: к охране своего императорского величия. Он возобновил и усилил законы против оскорбления величества, упраздненные Флавиями. Его сенат вынужден был судить за этого рода преступления с такой строгостью, как, бывало, во времена Тиберия и Калигулы. Были изданы суровые декреты. Никто, кроме императора, не смел пользоваться смарагдом, чтобы лучше видеть. Запрещено было браниться и рыгать перед изображением императора. Малейшая провинность в этом отношении, даже нечаянная, каралась. Доносы процветали.
За оскорбление величества, в конце концов был осужден и ковровый фабрикант Ниттайи. Он давал много денег на спортивные цели, устроил на своей вилле тот красивый двор для игр, где в свое время встречались иногда Варрон и полковник Фронтон, покровительствовал искусству. Но однажды он не к месту проявил бережливость: из-за превышения первоначальной сметы отказался взять на фабрике на Красной улице заказанную им статую Митры. Теперь против него было выдвинуто обвинение: он будто бы, собираясь отправлять естественную нужду, не снимал с пальца перстня, в который была вделана камея с изображением головы Нерона. Сенат присудил его к ссылке. Император удовольствовался тем, что конфисковал его имущество. Нерон и Кнопс посмеивались. Теперь торговец коврами Ниттайи уже не мог притеснять честных горшечников в тех случаях, когда заказ не укладывался в скудную сумму, которой он предполагал отделаться.
Распространение слухов о мужском бессилии Нерона император также толковал как оскорбление величества. Так как эти слухи нельзя было заглушить запретами, он пытался действовать другими путями. На глазах у всех к нему в спальню приводили по его приказанию женщин — знатных и простолюдинок; а затем через несколько дней эти женщины исчезали. Всюду шепотом, на ухо рассказывали, что боги, завидуя счастью Нерона, не позволяли ему наслаждаться утехами любви и умерщвляли каждую женщину, к которой он прикасался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52