Несчастное поколение все мы, богом покинутое поколение, где царствует антихрист и его обезьяна.
21. СУЕТА СУЕТ
В сны эти ворвалось нечто весьма реальное — долговязый, тощий, закутанный в серое человек.
— Вставайте, Иоанн из Патмоса, — сказал закутанный, — ступайте за мной.
— Вы посланы, чтобы прикончить меня? — спросил Иоанн. — Почему же вы так вежливы?
И вдруг, в яростной злобе, он закричал:
— Да не тяни ты! Кончай уж разом!
— Я не палач, — сказал долговязый человек и задумчиво, с некоторым смущением посмотрел на свои длинные пальцы. — Я хочу вывести вас отсюда, мой Иоанн: все готово — лошади, бумаги, а также люди, которые доставят вас в надежное место.
Иоанн взглянул на долговязого человека с двойственным чувством. Что это, шутка? А если он правду говорит, если он действительно явился, чтобы спасти ему жизнь, соглашаться или воспротивиться? Что бы ни ожидало его на том свете, самые страшные муки лучше суетности и ничтожества этого мира. Мрачный, порывистый, всегда алчущий новых, сильных переживаний, Иоанн, несмотря на чудовищный страх перед последним судом, ждал его с жгучим любопытством. И разве сам бог и судьба не призывали его кончить земное существование и предстать перед страшным судом? Иоанн хотел ответить искусителю отказом, хотел с насмешкой указать ему на дверь.
Но внезапно его осенила новая мысль. Разве случайно сейчас же вслед за страшными и великолепными видениями минувшей ночи бог послал ему этого странного, с ног до головы закутанного незнакомца? Не было ли это, наоборот, знамением? Это было знамение. Это была божья воля, повелевающая ему жить, запечатлеть неповторимые видения этой ночи и, странствуя по свету, возвещать о них. Разве не было в каждом пророке частицы от актера? Его, Иоанна, бог сотворил актером, наделив его частицей от пророка. Наступил час, когда пророческое в нем должно проявить себя. Иоанн познал свое призвание.
Он поднялся с нар, подошел к незнакомцу.
— Вы смахиваете на аристократа, — сказал он. — Кто вы? Кто вас послал? Кто заинтересован в том, чтобы с риском для жизни вырвать меня из рук этого сброда?
— Зачем вам знать это? — спросил незнакомец, и в его длинном бледном лице что-то дрогнуло. — Разве недостаточно вам того, что есть некто, кто хочет спасти вас? Разве вы не можете представить себе, что даже в этом одичавшем, озверелом мире существует несколько человек, которые не могут примириться с тем, чтобы скотина, подобная Кнопсу, в угоду черни прикончила на арене Иоанна из Патмоса?
И тихим голосом, так просто, что это сразу же убедило артиста в искренности пришельца, он сказал:
— Я с этим примириться не могу.
Иоанн снова сидел на нарах.
— Это в самом деле необычайно, — сказал он изумленно, больше для себя, чем для незнакомца. — Я всегда думал, что я единственный, кто так слепо любит искусство. Вам следует знать, дорогой мой, — продолжал он, — что нет никаких оснований гордиться фанатической любовью к искусству. Верьте мне, у меня немало опыта в этом. Это — дьявольски порочное, греховное и тщеславное свойство, надо стараться избавиться от него. Это болезнь. Кто страдает ею, тот заклеймен.
Он умолк. Затем продолжал уже доверчиво:
— Вы ставите меня перед неприятным выбором, незнакомец. Быть может, бог позвал меня на суд свой и я совершу грех, если попытаюсь уклониться от суда. Возможно также, что богу угодно сохранить мне жизнь, чтобы я боролся против этого зверя, против антихриста. Мне были разные видения, и, быть может, стоит описать их и рассказать о них миру, да не сойдут они со мной в могилу. Кто может знать? На всякий случай вы, незнакомец, будьте осмотрительны и не чтите меня как артиста. Возможно, что ваше поклонение мне ничуть не милее поклонения той черни, которая ползает на брюхе перед горшечником, перед обезьяной Нерона, который устроил это смехотворное наводнение в этом смехотворном городе, чтобы продекламировать дилетантские стихи подлинного Нерона.
Незнакомец облегченно вздохнул.
— Простите меня, что я недостаточно внимательно слежу за вашими словами, — сказал он. — Я понял лишь, что вы решили жить; это наполняет меня радостью, которая вытесняет всякую мысль. Вы сняли с меня большое бремя.
Он помедлил. Затем продолжал:
— Разрешите мне высказать просьбу. То, что я для вас делаю, не вполне безопасно. Исполнение моей просьбы означает для меня очень много, для вас же это будет нетрудно.
— Говорите, — сказал Иоанн. Губы его искривила надменная, горькая усмешка. Человек этот действует, значит, не из любви к искусству, а предлагает ему спасение ради какой-то личной выгоды, его безвольный подбородок с первого мгновения не понравился Иоанну.
Но Иоанн ошибся.
— Вам придется, — робко и почтительно сказал незнакомец, — чтобы не навлечь на себя подозрений, прожить некоторое время вдали от людей. Кто знает, когда мы сможем снова услышать голос вдохновеннейшего артиста греческой сцены! Не будет ли это нескромно с моей стороны, если я попрошу вас прочесть известный монолог из «Эдипа»?
Улыбка исчезла с лица Иоанна, сменившись выражением мучительного разлада, страшной боли.
— Так любите вы мое искусство? — сказал он, потрясенный. — Вы — безнадежный дурак.
— Называйте меня дураком, блаженным, чем хотите, — упрямо, настаивал царь Филипп, — но продекламируйте мне эти стихи.
И Иоанн совершил величайший в своей жизни грех, поддался искушению самой суетной из своих страстей. Он прочитал не стихи из «Эдипа», а описал видения минувшей ночи, видения своего горя, сомнений, раздавленности и своего покаяния и тем самым обесценил в глазах бога свое горе, смерть своего сына и свое собственное страдание.
И он скрылся в ночь, в пустыню, для новой борьбы.
22. ИТОГ
Кнопс рвал и метал, узнав о бегстве Иоанна. Он подозревал, что кто-нибудь из двоих — Варрон или царь Филипп — замешан в этом деле, но к ним он подступиться не смел. Тем сладострастней мстил он за бегство Иоанна остальным христианам. Для осуществления задуманного им зрелища — наводнения — он использовал лучших техников и лучшие машины. Зрители игрищ, устроенных в честь торжества справедливого дела Нерона над преступными планами узурпатора Тита, были довольны; с любопытством, с каким дети, ликуя и цепенея, наблюдают, как топят щенят, смотрела толпа на тонущих христиан. Представление затянулось до глубокой ночи. Чтобы осветить арену, часть преступников вываляли в смоле, облепили паклей и зажгли, превратив их в живые факелы. Этот последний, оригинальный трюк ошеломил зрителей чуть ли не сильнее, чем самый спектакль, живые факелы произвели впечатление не только на Междуречье, но и на всю Римскую империю и жили в памяти человечества гораздо дольше, чем значительно более серьезные события, связанные с именами настоящего и поддельного Нерона.
Восемьсот человек, погибших на этом представлении, — не такое уж большое число. Но в общем итоге во имя идеи Варрона, во имя его борьбы за шесть тысяч сестерций налога или, если угодно, во имя его идеи слияния Востока и Запада погибли уже многие тысячи человеческих жизней; неисчислимые бедствия обрушились на Сирию и Междуречье раньше, чем игре Варрона пришел конец. Еще очень многим людям суждено было за это погибнуть, не одно несчастье должно было еще постигнуть эти страны.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПОД ГОРУ.
1. РАЗУМ И ВОЕННОЕ СЧАСТЬЕ
Губернатор Цейон читал и выслушивал донесения о том, что происходило по ту сторону Евфрата, и удивление его было так велико, что почти заглушало гнев. Мыслимо ли? Или Минерва, богиня разума, совершенно отступилась от мира, предоставила его самому себе? Неужели такой нелепый фарс, как наводнение в Апамее, мог заставить взбунтоваться целую провинцию? Неужели нашлись люди, способные поверить, что он, Цейон, затопил святилище «богини Сирии» ради того, чтобы отомстить двум-трем жалким туземцам? Нашлись головы, которые можно было околпачить басней, что это «сигнал»? Сообщения с границы говорили: да, именно так. Донесения из Месопотамии убеждали его: метод Варрона — правильный метод. Чем увереннее делаешь ставку на человеческую глупость, тем больше шансов на успех.
Это открытие глубоко поразило его, тем глубже, что он понял: средств для успешной борьбы с этим фарсом в его распоряжении нет. Послать войска в Месопотамию нельзя, не рискуя вызвать войну с парфянами. А вступить в переговоры с Артабаном о выдаче Лже-Нерона опять-таки нельзя, так как Артабан ведь им, Цейоном, не признан. Договариваться можно лишь с Пакором, но Пакор недостаточно силен, чтобы разбить Нерона. Это был заколдованный круг, из которого не было выхода.
Робко проходил теперь Цейон мимо ларца с восковым изображением своего предка — предка, который так позорно дал одолеть себя варварам. Губернатор стал осмотрителен. Лишь изредка проглядывал в нем прежний Дергунчик. Его приближенным уже не приходилось жаловаться, что он действует слишком опрометчиво, подчиняясь порыву. Напротив, если прежде он принимал слишком поспешные решения, то теперь его лишь с трудом можно было побудить на какой-нибудь шаг. Он уже не осмеливался пальцем пошевельнуть, не заручившись предварительно согласием Палатина. Его курьеры отправлялись за море, мчались в Рим. Но Рим давал бессодержательные директивы, означавшие не решение, а отсрочку решения. Пусть Цейон, приказывал Рим, ограничится обороной, пока самозванец тревожит лишь границы Сирии, а не самую столицу. По секрету ему сообщали, что император все больше впадает в состояние апатии и что решений, подписей от него добиться очень трудно. При таких обстоятельствах нельзя рисковать серьезной распрей с парфянами, а тем более войной.
Эта политика была разумна, но и недостойна. Он, Цейон, командующий армией из семи корпусов, вынужден сидеть, сложа руки, и наблюдать, как дураки и обманщики во главе полчищ варваров нападают на его города, грабят их, срывают орлы и знамена римского императора, растаптывают их, заменяют шутовскими штандартами мошенника. Порой Цейон почти задыхался от гнева, так велика была разница между тем, что ему приходилось делать, и тем, что он порывался начать, и случалось, он не мог вынести этой двойственности, в нем просыпался прежний Цейон. Однажды он вскочил среди ночи и вызвал своего секретаря. Маленький, тощий, в ночном белье стоял он с судорожно вздернутыми плечами, вытянув сухую, костлявую голову с лихорадочными пятнами на бледном лице; тонким, скрипучим голосом диктовал секретарю приказы: Пятому, Шестому, Десятому легионам выступить, сосредоточиться в Лариссе, у Суры, перейти Евфрат. Но раньше еще, чем эти приказы были заготовлены, разум победил, и Цейон отменил их.
Скрежеща зубами, он говорил себе, что Минерва — строгая богиня, что она требует от верующих в нее терпения и терпения. Разум не в почете. Массы венчают успехом неразумного, а разумного осмеивают, как труса. А ведь немного надо мужества, чтобы ринуться в бой; но терпеливо выносить насмешки и оскорбления, выжидать, пока придет время, и, наконец, пожать позднюю жатву, — для этого нужна храбрость, нужна железная выдержка. Ему, Цейону, придется теперь поучиться самообладанию, пройти горькую школу мудрости. Ибо вряд ли Лже-Нерон легко даст себя устранить. Он все прочнее водворяется на границах Сирии. Одна за другой переходят к нему маленькие крепости на Евфрате.
Офицеры Цейона роптали. Непрерывная партизанская война на границах раздражала их до бешенства. Это было просто смешно: сложа руки смотреть, как горсть бандитов беспрепятственно ведет свою игру, посягая на мировую державу. Многие открыто говорили, что если так будет продолжаться, то они предпочтут перейти на сторону претендента Нерона, кто бы он ни был.
То, что Цейон, очевидно, не осмеливался перейти Евфрат, еще сильнее разжигало дерзость нероновского фельдмаршала Требона. В конце концов он стал даже готовиться к нападению на крепость Суру, господствующую над средним течением Евфрата, стянул войска на правом берегу, к северу от Суры, велел возвести укрепления на левом берегу, подвез тараны и катапульты, приступил к регулярной осаде крепости.
Генерал Ауфид, командир южного участка, может быть, и хотел бы, повинуясь досадным указаниям из Антиохии, ограничиться обороной. Но если наглый противник наступает тебе на ноги, можно ли не ответить? Можно ли спокойно взирать, как вокруг выравниваются возвышения, строятся укрепления и валы, подвозятся осадные машины и материалы для постройки плавучего моста, если чувствуешь себя достаточно крепким для того, чтобы хорошей атакой положить конец всей этой чертовщине? Не обязан ли добросовестный офицер своевременно помешать приготовлениям к осаде, пока можно еще дать отпор врагу относительно небольшими силами? Если генерал Ауфид так и поступит, следует ли это назвать наступлением или это еще оборона?
Генерал Ауфид назвал это обороной, неожиданно перешел с многочисленными силами Евфрат, уничтожил укрепления и машины Требона, продвинулся до реки Белихус. Здесь стояли, на другом берегу реки, парфянские латники, отборные войска, половина кавалерийского полка. Подобно римлянам и по тем же основаниям парфяне также получили приказ ограничиться обороной. Они поэтому не нападали, но стояли мощной железной стеной.
Полковника Фронтона мучило любопытство профессионала, ему хотелось взглянуть на приготовления Требона к осаде. Пользуясь странным нейтралитетом, который все еще соблюдала Эдесса по отношению к его особе, он получил при поддержке Варрона пропуск.
Как раз в то утро, когда Ауфид предпринял свою атаку, Фронтон под видом любознательного путешественника верхом объезжал окрестности Суры. На одном из возвышений к западу от Белихуса он присоединился к маленькому отряду войск Требона. Это были части из эдесского гарнизона под командованием некоего лейтенанта Люция. Отряд был отброшен сюда в результате атаки Ауфида.
Полковник Фронтон придержал коня, остановился на маленьком возвышении, наблюдал, смотрел. Долина под ним лежала в тумане, атака Ауфида, действия его войск и войск неприятеля превратили всю местность в сплошное облако пыли, в котором двигались бесформенные людские массы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52