– А, – сказал Данглар, тяжело поднимаясь. – Ищете стрелочника?
– Куда мне, капитан. Я довольствуюсь тем, что сижу с ребенком, пока она играет.
– Майор. Я уже майор. Помните, вы присутствовали на торжественной церемонии. Что за концерт? – спросил Данглар, принимавший близко к сердцу все, что касалось Камиллы.
– Что-то важное, наверняка. Британский оркестр древних инструментов.
– «Leeds Baroque Ensemble»?
– Что-то в этом роде, – подтвердил Адамберг, который не мог запомнить ни одного английского слова. – Только не спрашивайте, что она исполняет, я понятия не имею.
Адамберг встал, накинул промокший пиджак на плечо.
– В мое отсутствие смотрите за котом, за Мортье, за покойниками и за настроением лейтенанта Ноэля, оно у него все хуже и хуже. Я не могу разорваться.
– О чем разговор, ведь вы заделались любящим отцом, – проворчал Данглар.
– Я вас за язык не тянул, капитан.
Адамберг всегда с удовольствием выслушивал брюзгливые упреки Данглара, признавая, как правило, их обоснованность. Майор, как хорошая наседка, уже столько лет воспитывал один пятерых детей, а до Адамберга только сейчас дошло, что новорожденный имеет к нему какое-то отношение. Спасибо еще, имя его запомнил. Тома Адамберг, или Том. Данглар засчитал очко в его пользу, он всегда был уверен, что комиссар небезнадежен.

VIII

За сто тридцать шесть километров, которые отделяли Адамберга от деревни Аронкур в департаменте Эр, его одежда успела высохнуть в машине. Ему оставалось только разгладить ее ладонью, принять пристойный облик и найти бар, где он мог бы в тепле дожидаться назначенного часа. Примостившись на видавшей виды банкетке перед кружкой пива, комиссар изучал группу мужчин, которые с шумом заполнили весь зал, прервав его сладкую дремоту.
– От такого, хочешь, скажу? – спросил высокий блондин, приподняв кепку одним движением большого пальца.
«Хочешь не хочешь, – подумал Адамберг, – этот все равно скажет».
– От такого, я тебе скажу… Во рту пересыхает.
– Во-во, Робер, – одобрил его сосед, наполняя щедрым жестом шесть бокалов.
Значит, высокий, словно топором деланный блондин, звался Робером. И у него пересохло во рту. Настало время аперитива, мужики втянули голову в плечи, сомкнули пальцы на бокалах, угрожающе выставили подбородок. Деревенский колокол пробил час торжественного собрания мужей, час сентенций и многозначительных кивков, возвышенной и потешной сельской риторики. Адамберг знал ее наизусть. Он родился в ее музыке, вырос под ее патетические звуки, помнил ее ритмы и темы, вариации и контрапункты, узнавал главных исполнителей. Робер взмахнул смычком, и оркестранты тут же расположились согласно принятому и неколебимому порядку.
– Я больше тебе скажу, – заявил мужчина слева. – От этого не просто во рту пересыхает, но и голова кругом идет.
– Во-во.
Адамберг повернулся, чтобы рассмотреть человека, на которого была возложена нелегкая, но столь необходимая обязанность размечать, словно щипком контрабаса, все повороты в беседе. Худой коротышка, мальчик для битья. Само собой, здесь как и везде.
– Тот, кто это сделал, – сообщил сутулый верзила в дальнем конце стола, – просто нелюдь какая-то.
– Животное.
– Хуже.
– Во-во.
Вступление и тема. Адамберг вынул вздувшийся от сырости блокнот и принялся зарисовывать лица музыкантов. Вылитые нормандцы, чего уж тут. Он узнавал в них черты своего друга Бертена, потомка Тора-громовержца и по совместительству хозяина кафе на парижской площади. Квадратная челюсть, высокие скулы, светлые волосы и ускользающий взгляд бледно-голубых глаз. Адамберг впервые ступил на землю промозглых лугов Нормандии.
– Я считаю, – снова подал голос Робер, – это дело рук какого-нибудь юнца. Маньяка.
– Маньяк не обязательно юнец.
Контрапунктом выступал самый пожилой из собравшихся, он сидел во главе стола. Все лица с выражением крайней заинтересованности обернулись к нему.
– Потому что молодой маньяк стареет, и из него получается пожилой маньяк.
– Как посмотреть, – пробурчал Робер.
Роберу выпала сложная, но столь же нужная роль – оппонировать старику.
– Так и посмотреть. Тот, кто это сделал, – маньяк, и точка.
– Дикарь.
– Во-во.
Повторение темы и ее развитие.
– Потому что убийство убийству рознь, – вмешался сосед Робера, не такой блондин, как все остальные.
– Как посмотреть.
– Так и посмотреть, – отрезал старик. – Парень, который это сделал, хотел убить, ясно? Два выстрела в бок, и готово. Он даже тело не тронул. Знаешь, кто он после этого?
– Убийца.
– Во-во.
Адамберг прекратил рисовать и прислушался. Старик повернулся и скользнул по нему взглядом.
– Вообще-то, – сказал Робер, – Бретийи – не совсем наш район, до него километров тридцать, как ни крути. Что нам с того?
– Мы опозорены, Робер, вот что.
– Я думаю, убийца не из Бретийи. Тут поработал парижанин. А ты как думаешь, Анжельбер?
Старика во главе стола звали, следовательно, Анжельбер.
– Ну, парижане еще большие маньяки, чем все остальные.
– При такой-то жизни.
За столом воцарилось молчание, и несколько лиц украдкой обернулись на Адамберга. В час собрания мужей чужака неминуемо заметят, изучат, потом примут или отвергнут. В Нормандии, как и везде, только в Нормандии, наверно, в большей степени, чем где бы то ни было.
– С чего вы взяли, что я парижанин? – спокойно спросил Адамберг.
Старик показал подбородком на книгу, лежавшую на столике комиссара рядом с кружкой пива.
– Билетик, – пояснил он. – Который у вас вместо закладки. Билетик парижского метро. Что мы, слепые?
– Я не парижанин.
– Но и не здешний.
– Я из Пиренеев.
Робер поднял руку, потом тяжело опустил ее на стол.
– Гасконец, – заключил он, как припечатал.
– Беарнец, – поправил Адамберг.
Предварительные слушания и прения сторон.
– Не его вина, что горцы сильно напортачили, – отозвался с противоположного конца стола Илер, старик не очень старый, но совершенно лысый.
– Когда это? – спросил самый темноволосый.
– Неважно, Освальд, давным-давно.
– Бретонцы тоже, еще неизвестно, кто больше. Беарнцы хотя бы не пытаются отобрать у нас Мон-Сен-Мишель.
– Нет, – признал Анжельбер.
– В любом случае, – решился Робер, изучая Адамберга, – вы не похожи на парня, приплывшего на драккаре. Откуда вообще взялись беарнцы?
– С гор, – ответил Адамберг. – Гора выплюнула их вместе с потоком лавы, потом они стекли по склонам и застыли – так получились беарнцы.
– Ну конечно, – подтвердил тот, кто размечал паузы.
Мужи молча ждали, и было очевидно, что их интересуют причины присутствия чужака в Аронкуре.
– Я ищу замок.
– Это просто. Там сегодня концерт.
– Я сопровождаю одного из музыкантов.
Освальд достал из внутреннего кармана местную газету и аккуратно развернул ее.
– Тут фотография оркестра, – сказал он.
Его, таким образом, приглашали подойти к столу. Адамберг преодолел несколько метров с кружкой пива в руке и посмотрел на страницу, которую протягивал ему Освальд.
– Вот, – сказал он, ткнув пальцем в снимок, – альтистка.
– Эта красотка?
– Ну.
Робер снова наполнил бокалы, и этот жест продиктован был желанием не просто выпить еще по стаканчику, но и отметить важность новой паузы. В настоящий момент мужское собрание мучилось вечным вопросом: кем эта женщина приходилась чужаку? Любовницей? Женой? Сестрой? Подругой? Кузиной?
– И вы ее сопровождаете, – уточнил Илер.
Адамберг кивнул. Хоть ему и говорили, что нормандцы никогда не задают прямых вопросов, он всегда считал это легендой и теперь купался в их гордом безмолвии. Кто задает слишком много вопросов, выдает сам себя, а это недостойно настоящего мужчины. Растерявшись, мужи обратили взоры на старейшину. Анжельбер с хрустом почесал ногтями небритый подбородок.
– Это ваша жена, – постановил он.
– Бывшая, – сказал Адамберг.
– И вы все-таки ее сопровождаете.
– Из вежливости.
– Ну конечно, – подтвердил разметчик.
– Женщины… – тихо сказал Анжельбер, – сегодня они есть, завтра их нет.
– Они нам не нужны, когда они есть, и нужны, когда их уже нет, – заметил Робер.
– Они нас бросают, – согласился Адамберг.
– И с чего бы это, – осмелился Освальд.
– Потому что мы ведем себя недостаточно вежливо, – пояснил Адамберг. – Я, по крайней мере.
Этот парень не увиливал от вопросов, и у него были неприятности с женщинами – собрание мужей присудило два очка в пользу Адамберга. Анжельбер указал ему на стул.
– Сядь сюда, за те же деньги, – предложил он.
Он перешел на «ты» в знак временного допуска горца на ассамблею равнинных нормандцев. Адамбергу придвинули бокал белого вина. Их полку на сегодня прибыло, завтра будет о чем поговорить.
– А кого убили-то? В Бретийи? – спросил Адамберг, сделав достаточное количество глотков.
– Убили? Забили, ты хочешь сказать? Зарезали, как паршивого пса?
Освальд вытащил из кармана еще одну газету и протянул ее Адамбергу, тыча пальцем в снимок.
– Вообще-то, – Робер гнул свое, – лучше быть невежливым до и вежливым после. С женщинами. Меньше было бы неприятностей.
– Кто знает, – сказал старик.
– Пойди пойми, – добавил разметчик.
Адамберг, нахмурившись, пытался вникнуть в текст статьи. В луже крови плавал красный зверь. Подпись под снимком гласила: «Чудовищное варварство в Бретийи». Он сложил газету, чтобы прочесть название: «Егерь Запада».
– Ты охотник? – спросил Освальд.
– Нет.
– Тогда тебе не понять. Такого оленя, к тому же с восемью отростками на рогах, подобным образом не убивают. Это варварство.
– С семью, – поправил Илер.
– Извини, – сказал Освальд, посуровев, – у этого оленя было восемь отростков.
– Семь.
Стычка, опасность взрыва. Адамберг поспешил вмешаться:
– На фотографии не видно, семь или восемь.
Все с облегчением глотнули вина. Само собой, добрая ссора занимала определенное место в партитуре мужской ассамблеи, но сегодня, в присутствии чужака, у них были другие приоритеты.
– Такое, – сказал Робер, ткнув толстым пальцем в снимок, – не мог совершить охотник. Этот тип и не дотронулся до зверя, ничего не взял, даже трофеи.
– Трофеи?
– Рога и нижнюю часть правой передней ноги. Он распотрошил зверя просто ради удовольствия. Маньяк. И что, спрашивается, себе думают полицейские из Эвре? А ничего. Им плевать.
– Потому что это не убийство, – отозвался второй оппонент.
– Сказать тебе? Будь то человек или зверь, когда он устраивает такую мясорубку, это значит – у него не все дома. Кто тебе поручится, что он потом женщину не зарежет? Убийцам тоже надо на ком-то тренироваться, между прочим.
– Это верно, – сказал Адамберг, вспомнив о дюжине крыс в порту Гавра.
– В полиции одни козлы, им это даже в голову не приходит. Болваны.
– Подумаешь, олень, – возразил возражатель.
– Ты тоже болван, Альфонс. На месте полицейских я начал бы искать этого типа, и чем быстрее, тем лучше.
– Я бы тоже, – прошептал Адамберг.
– Вот видишь, даже Беарнец со мной согласен. Потому что такое зверство, слышишь меня, Альфонс, означает, что где-то здесь бродит сумасшедший. И поверь мне, ты еще о нем услышишь, потому что я никогда не ошибаюсь.
– Беарнец согласен, – добавил Адамберг, пока старик снова наполнял его бокал.
– Вот видишь. И это при том, что он не охотник.
– Нет, – сказал Адамберг, – он полицейский.
Рука Анжельбера замерла в воздухе, бутылка остановилась на полпути к бокалу. Адамберг встретился с ним взглядом. Вызов был брошен. Легким движением руки комиссар дал понять, что он тем не менее не прочь выпить. Анжельбер не шелохнулся.
– Мы тут полицейских не особенно любим, – произнес он, даже не пошевелив рукой.
– Их нигде не любят, – уточнил Адамберг.
– Здесь еще меньше, чем везде.
– Я же не говорил, что люблю их, я сказал, что я – полицейский.
– Ты их не любишь?
– А зачем?
Старик зажмурился, собираясь с силами для неожиданной дуэли:
– А зачем ты им стал?
– От невежливости.
Этот быстрый ответ стрелой пролетел над головами собравшихся, Адамберга в том числе, который сам не смог бы объяснить, что он имел в виду. Но никто не осмелился выдать свое недоумение.
– Во-во, – подвел итог разметчик.
И рука Анжельбера, замершая, словно в стоп-кадре, продолжила свое движение, бутылка наклонилась, и бокал Адамберга наконец наполнился.
– Или вот из-за такого, – продолжил Адамберг, показывая на растерзанного оленя. – Когда это произошло?
– Месяц назад. Оставь газету себе, если хочешь. Полицейским из Эвре плевать.
– Козлы, – сказал Робер.
– Что это? – спросил Адамберг, указывая на пятно рядом с телом.
– Сердце, – с отвращением сказал Илер. – Он влепил ему две пули в бок, потом вырезал сердце и расквасил его.
– А что, есть такая традиция? У оленя вырезают сердце?
Все снова помолчали в нерешительности.
– Объясни ему, Робер, – приказал Анжельбер.
– Обалдеть можно, ты горец и ничего не смыслишь в охоте.
– Ну, я взрослых сопровождал, – признался Адамберг. – Диких голубей таскал, как все мальчишки.
– И на том спасибо.
– Но на этом остановился.
– Убив оленя, – начал Робер, – ты снимаешь с него шкуру, стелешь ее ковром. На нее – трофеи и задний окорок. Внутренности не трогаешь. Переворачиваешь тушу, вырезаешь филейные части. Потом отрубаешь голову, чтобы забрать рога. Закончив, оборачиваешь зверя в его же шкуру.
– Во-во.
– Но к сердцу даже не притрагиваешься, черт побери! Раньше, бывало, его тоже вырезали. Но мир не стоит на месте. Сегодня сердце оставляют зверю.
– А кто его вырезал раньше?
– Неважно, Освальд, это было давным-давно.
– Наш-то хотел только убивать и уродовать, – сказал Альфонс. – Даже рога не забрал. Хотя те, кто ничего в этом не смыслит, охотятся именно за рогами.
Адамберг поднял глаза на развесистые рога, висящие над входной дверью.
– Нет, – сказал Робер, – это дермо.
«Дерьмо», – перевел Адамберг.
– Тише ты, – Анжельбер кивнул на барную стойку, где хозяин сражался в домино с двумя юнцами, слишком еще зелеными, чтобы присоединиться к мужам.
Робер бросил взгляд на хозяина, потом снова посмотрел на комиссара.
– Он чужак, – объяснил он шепотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40