Ему никак не удавалось угадать ее профессию, он колебался между водопроводчицей и музыкантшей. Недели две назад она любезно попросила его выйти из чулана, чтобы сварить трубу на потолке. Он поставил стул на лестничную площадку и смотрел, как сосредоточенно и осторожно она работает. Позвякивали инструменты, горело пламя паяльника… И тут он почувствовал, как его неумолимо сносит в сторону так страшившего его запретного хаоса. С тех пор дважды в день, в одиннадцать и в четыре, она выносила ему горячий кофе.
Вейренк услышал, как она ставит сумку на шестом этаже. Внезапное желание выйти уже наконец из чулана и никогда больше не сталкиваться с этой девицей словно подкинуло его на стуле. Он сжал кулаки и поднял голову к форточке, вглядываясь в свое отражение в пыльном стекле. Дурацкие волосы, стертые черты лица – просто урод, невидимка. Ощутив прилив вдохновения, Вейренк закрыл глаза, забормотал:

– Ты нерешителен, душа твоя томится.
Ты Трою покорил, ты за день превратил
В пыль – стены, а в любовь – сопротивленья пыл.
И что же, ты готов склониться пред девицей? Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, перевод стихов М. Яснова.



Нет, ни за что. Успокоившись, Вейренк сел на место – эти четыре строчки разом остудили его. Иногда ему требовалось шесть или даже восемь строк, случалось, хватало и двух. Довольный собой, он снова взялся за переписывание. Соринки выпадают из глаз, птицы улетают, мастерство остается. Не больно-то и хотелось.

Переложив ребенка на другую руку, Камилла остановилась передохнуть на шестом этаже. Проще всего было бы сейчас уйти и вернуться только в восемь, когда ее охранника сменят. Девять заповедей героя – это спасение бегством, уверяла ее подруга-турчанка, виолончелистка, игравшая в церкви Сент-Юсташ. У нее были поговорки на все случаи жизни, нелепые, туманные и благотворные. Судя по всему, существовала и десятая заповедь, но Камилла ничего о ней не знала и предпочла придумать ее на свой лад. Она вынула из сумки почту и продукты и позвонила в левую дверь. Эта лестница стала слишком крутой для Йоланды – ноги ее не слушались, да и вес стал избыточным.
– Ну куда это годится, – сказала Йоланда, отпирая дверь. – Мать-одиночка.
Каждый день старая Йоланда испускала один и тот же стон. Камилла входила, клала почту и продукты на стол. Потом пожилая дама, непонятно почему, согревала ей молоко, словно грудному младенцу.
– Меньше народу – больше кислороду, – заученно отвечала Камилла, усаживаясь.
– Ерунда. Женщина не должна жить одна. Даже если от мужиков одни неприятности.
– Проблема в том, Йоланда, что от баб тоже одни неприятности.
Эти фразы, слово в слово, они уже произнесли раз по сто, но Йоланда явно об этом не помнила. Последнее замечание повергло толстуху в задумчивое молчание.
– Получается, – сказала Йоланда, – что лучше жить порознь, раз от любви одни неприятности и у тех, и у других.
– Возможно.
– Но ты, детка, тоже не ерепенься. Потому что в любви нельзя делать что хочется.
– Йоланда, кто ж тогда делает за нас то, что нам не хочется?
Камилла улыбнулась, но Йоланда только посопела в ответ, водя тяжелой ладонью туда-сюда по скатерти в поисках несуществующих крошек. Кто? Могучие, молча договорила за нее Камилла, зная, что Йоланде повсюду чудится рука могучих-повелителей-наших – она культивировала свою личную языческую мини-религию, но не распространялась о ней, боясь, как бы ее у нее не отобрали.
Камилла замедлила шаг за восемь ступенек до квартиры. «Могучие», – подумала она. К ней приставили парня с кривой улыбкой, который торчит в чулане на ее лестничной площадке. Не такой уж и красивый, если не зацикливаться на этом. Красив как черт – если сдуру позволишь себе задуматься. Камилла всегда попадалась на затуманенные взгляды и вкрадчивые голоса – именно так она задержалась на пятнадцать лет в объятиях Адамберга и поклялась себе туда не возвращаться. Ни к нему, ни к кому другому – надо держаться подальше от чуткой мягкости и опасной нежности. Земля носит достаточно среднестатистических мужиков, чтобы можно было, если уж приспичит, развеяться, не вдаваясь в тонкости, и усталой, но довольной вернуться домой. И забыть навсегда. Камилле компания была не нужна. Какого рожна этот парень – явно не без потворства Могучих – смутил ее чувства бархатным тембром и отвислой губой? Она положила руку на головку Тома, который сладко спал, слюнявя ей плечо. Вейренк. Рыжий брюнет. Соринка в глазу и неуместное волнение. Осторожность, бдительность, спасайся кто может.

VII

Стоило ему расстаться с Арианой, как на бульвар Сен-Марсель обрушился ливень с градом, кроша контуры парижской улицы и превращая ее в заурядную деревенскую дорогу, размытую потопом. Адамберг шел и радовался жизни – он вообще любил ходить под грохот воды, а в частности торжествовал, что закрыл дело гаврского убийцы, хоть и двадцать три года спустя. Он взглянул на статую Жанны д'Арк, стоически встречающую град побоев. Адамбергу было очень ее жалко – вот если бы ему слышались всякие голоса и приказывали, что сделать и куда пойти, – не приведи господь. Ему и собственные-то инструкции было трудно исполнить, да что там – даже разобраться в них, а уж от небесных указаний он бы точно отлынивал. После краткой героической эпопеи голоса завели бы его в ров со львами – такие истории добром не кончаются. С другой стороны, Адамберг готов был добросовестно собирать камни, которые небо щедро разбрасывало у него на пути. Ему не хватало одного камешка для Конторы, вот он его и искал.
По прошествии пяти недель вынужденного отпуска, навязанного окружным комиссаром, Адамберг спустился с пиренейских высот в свою парижскую Контору. Он привез с собой три десятка отполированных рекой серых камешков и разложил их по столам своих сотрудников. Камни можно было использовать в качестве пресс-папье или в иных целях, коли таковые найдутся. От столь неожиданного дара природы никто не посмел отказаться – даже те, у кого не возникало ни малейшего желания иметь его на своем рабочем столе. К тому же оный дар никак не объяснял тот факт, что в придачу к гальке комиссар привез с гор еще и обручальное кольцо – оно сверкало у него на пальце, высекая то тут, то там искорки любопытства. Если Адамберг женился, почему он не предупредил коллег? А главное, на ком женился и когда? На матери своего сына, что было бы логично? На своем брате, что было бы странно? На лебедушке, что было бы сказочно? Учитывая, что речь шла об Адамберге, все гипотезы принимались как возможные и любопытный шепоток порхал от кабинета к кабинету, от камешка к пресс-папье.
Надежды возлагались на майора Данглара – считалось, что он-то уж сможет пролить свет на это событие: во-первых, потому что, будучи самым давним напарником Адамберга, он мог не смущаться и не ходить вокруг да около, а во-вторых, все знали, что Данглар терпеть не мог Вопросы, остающиеся без ответа. Вопросы без ответа, словно наглые одуванчики, росли на грядках его бытия. Одуванчики превращались в мириады сомнений, мириады питали его смятение, смятение отравляло ему жизнь. Данглар трудился не покладая рук над искоренением Вопросов без ответа – так маньяк упорно выискивает и стряхивает пылинки, осевшие ему на пиджак. Этот титанический труд заводил его, как правило, в тупик, а тупик вел к безысходности. Последняя гнала Данглара в погреб уголовного розыска, где бережно хранилась бутылка белого вина, а уж бутылка умела растворить в себе слишком заковыристый Вопрос. Данглар так тщательно прятал свою заначку вовсе не потому, что боялся Адамберга – комиссар был в курсе его страшной тайны – не иначе как голоса ему нашептали. Просто ему было так тяжело спускаться и подниматься по винтовой лестнице, что он тянул время, прежде чем припасть к растворителю. Данглар усердно грыз гранит своих сомнений и параллельно с этим – кончики карандашей, а в этом деле ни один грызун ему в подметки не годился.
Теория Адамберга отвергала подобную грызню в принципе и постулировала, что совокупность сомнений, которые может вынести человек в один присест, не будет расти бесконечно, а достигнет порога, равного трем-четырем вопросам в единицу времени. Это вовсе не означало, что других сомнений не существует, просто в человеческом мозгу могли полноценно сожительствовать только три-четыре. Отсюда следовало, что маниакальное упорство, с каким Данглар пытался их искоренить, было лишено всякого смысла, поскольку, уничтожая два безответных вопроса из четырех, он просто высвобождал место для двух других, которые вообще бы не возникли, достань ему терпения вынести предыдущие.
Данглар эту гипотезу бойкотировал. Он подозревал, что Адамберг до одури любит неопределенность. Настолько, что порождает ее сам, затуманивая ясные перспективы ради одного только удовольствия безответственно шляться в них, словно под дождем. Если мы не знаем, ничего не знаем, так чего дергаться?
Беспощадные схватки между меткими «почему?» Данглара и беспечными «не знаю» комиссара накладывали отпечаток на все их расследования. Никто даже не пытался вникнуть в суть ожесточенной битвы между четкостью и неточностью, но внутренне каждый принимал чью-то сторону. Одни, будучи позитивистами, считали, что Адамберг нарочно затягивает следствие, с наслаждением мутит воду, не преминув при этом посеять по дороге своих помощников без путевого листа и руководства к действию. Другие, витатели в облаках, названные так в память, не к ночи будь помянут, десанта бригады в Квебек, См.: Фред Варгас. Игра Нептуна.

полагали, что результаты, которых добивается комиссар, с лихвой оправдывают разброд и шатание следствия, хотя суть этого метода и ускользала от них. В зависимости от настроения и непредвиденных случайностей, чреватых излишней нервозностью или, напротив, попустительством, один и тот же человек мог проснуться позитивистом, а назавтра стать витателем в облаках, или наоборот. Только Данглар и Адамберг гордо хранили верность своему лагерю и не меняли убеждений.
В числе безответных Вопросов, не представлявших опасности, сверкало обручальное кольцо на пальце комиссара. Данглар выбрал этот дождливый день, чтобы, бегло взглянув на него, молча выразить Адамбергу свое недоумение. Комиссар снял промокший пиджак, сел на краешек стула и вытянул руку. Эта непропорционально большая рука, утяжеленная двумя постоянно бившимися друг о друга часами на запястье, а теперь еще и украшенная обручальным кольцом, никак не вязалась с его безнадежно небрежным облачением. Рука дворянина, пришитая крестьянину, неуместная элегантность обветренного горца.
– Я похоронил отца, Данглар, – спокойно объяснил Адамберг. – Мы сидели с ним под голубятней, смотрели на сарыча, который кружил над нами. Светило солнце, он упал.
– Почему вы ничего не сказали? – проворчал Данглар, которого почему-то обижала скрытность комиссара.
– Я лежал рядом с ним, пока не стемнело, придерживая его голову на своем плече. Я бы и сейчас там лежал, но к ночи нас нашла группа охотников. Когда закрывали гроб, я снял с его руки это кольцо. А вы думали, я женился? На Камилле?
– Такая мысль пришла мне в голову.
Адамберг улыбнулся:
– Ну вот и ответ на ваш вопрос. Вы знаете лучше меня, что я раз десять отпускал от себя Камиллу, не сомневаясь, что поезд пройдет и в одиннадцатый раз, в тот день, когда меня это устроит. А он ушел.
– Ну, как знать, может, стрелочники виноваты.
– Поезда, как и люди, не любят ходить по замкнутому кругу. В какой-то момент это начинает их раздражать. Похоронив отца, я начал собирать гальку в реке. Вот это у меня получается. Вообразите себе долготерпение воды, текущей по камешкам. Да и они ничего, не протестуют, хотя река между делом смывает с них все шероховатости. В итоге побеждает вода.
– Если уж на то пошло, я на стороне камней, а не воды.
– С вас станется, – лениво проговорил Адамберг. – Кстати о камнях и воде, Данглар. Во-первых, в моем новом доме живет призрак. Кровожадная и алчная монахиня, павшая от кулака одного дубильщика в 1771 году. Он ее просто расплющил. Вот так. Она проживает в текучем состоянии у меня на чердаке. Это в том, что касается воды.
– Понятно, – осторожно сказал Данглар. – А камней?
– Я встречался с новым судебным медиком.
– Говорят, она элегантна, холодна и непреклонна.
– И жутко талантлива, Данглар. Вы знакомы с ее диссертацией об убийцах, расщепленных пополам?
Вопрос с оплаченным ответом – Данглар читал все, вплоть до противопожарной инструкции, пришпиленной к двери гостиничного номера.
– Раздвоенных, – поправил его Данглар. – «Две стороны одного преступления». Эта книжонка наделала много шума.
– Дело в том, что чуть больше двадцати лет назад мы разругались в пух и прах в забегаловке в Гавре.
– И остались врагами?
– Отнюдь. Милые бранятся – только тешатся. Правда, я не советую вам идти с ней в кафе, она такие смеси изобретает, что английский моряк на ногах не устоит. Ариана занимается трупами с Порт-де-ла-Шапель. Она считает, что парней убила женщина. Сегодня вечером она представит свои первые заключения.
– Женщина?
Данглар возмущенно распрямил свое поникшее тело. Мысль о том, что женщина может убить, выводила его из себя.
– Твоя Ариана видела их габариты? Что она заливает?
– Осторожнее на поворотах. Доктор Лагард никогда не ошибается или почти никогда. Передадим ее заключение Наркотделу, чтобы они отстали.
– Мортье не остановишь. Он уже несколько месяцев бьется с дилерами между Порт-де-Клиньянкур и Порт-де-ла-Шапель. У него сейчас плохая ситуация, ему подавай результаты. Он два раза утром звонил, как с цепи сорвался.
– Ну и пусть. Вода свое возьмет.
– Что вы собираетесь делать?
– С монахиней?
– С Диалой и Пайкой.
Адамберг бросил на Данглара затуманенный взгляд.
– Так зовут ваших покойников, – объяснил Данглар. – Диала Тунде и Дидье Пайо по прозвищу Пайка. Зайдем вечером в морг?
– Вечером я в Нормандии. На концерте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40