Смотри не продай его.
– Давай дальше, Освальд.
Освальд разлил кальвадос и, вздохнув, сел на место. Поднял на Адамберга прозрачные глаза и одним махом осушил рюмку:
– Твое здоровье.
– Спасибо.
– Знаешь что?
Сейчас узнаю, подумал Адамберг.
– Впервые в жизни чужак увезет трофеи из наших краев. Всякое я повидал за свою жизнь, но такое…
«Всякое – это перебор», – подумал Адамберг. С другой стороны, история с рогами – серьезное событие. «Вы получили их, немногое содеяв». Комиссар с удивлением и досадой понял, что запомнил стихи Вейренка.
– Тебе не хочется, чтобы я их увозил? – спросил он.
Столкнувшись со столь интимным и к тому же заданным в лоб вопросом, Освальд ушел от прямого ответа.
– Робер, наверно, здорово тебя ценит, раз решил тебе их подарить. Будем надеяться, он знает, что делает. Робер, как правило, не ошибается.
– Тогда все не так страшно, – улыбнулся Адамберг.
– В общем-то нет.
– И что дальше, Освальд?
– Я же сказал. Дальше он увидел Тень.
– Расскажи.
– Такая длинная тетка, если вообще можно назвать теткой что-то серое, укутанное, без лица. Короче, смерть, Беарнец. При сестре я бы так не говорил, но как мужчина мужчине могу сказать тебе прямо. Нет?
– Можешь.
– Так вот. Это была смерть. Она шла как-то не по-людски. Словно плыла по кладбищу, неторопливо, прямая как жердь. Никуда не спешила.
– Твой племянник выпивает?
– Нет пока. Он, может, и спит со своей девицей, но это еще не значит, что он мужик. Что там делала эта Тень, я не могу тебе сказать. За кем она приходила. Мы потом ждали, вдруг кто помрет в деревне. Но нет, обошлось.
– Он больше ничего не заметил?
– Он, сам понимаешь, дунул домой, только его и видели. Поставь себя на его место. Зачем она явилась, Беарнец? Почему именно к нам?
– Понятия не имею, Освальд.
– Кюре говорит, такое уже было в 1809-м, и в тот год не уродились яблоки. Ветки были голые, как моя рука.
– Никаких других последствий не было отмечено? Кроме яблок?
Освальд снова взглянул на Адамберга:
– Робер сказал, ты тоже видел Тень.
– Я ее не видел, я только думал о ней. Мне чудится какая-то дымка, темная взвесь, особенно когда я в Конторе. Врачи сказали бы, что у меня навязчивая идея. Или что я погружаюсь в дурные воспоминания.
– Доктора не нанимались в этом разбираться.
– Может, они и правы. Может, это просто черные мысли. Которые засели в голове и никак не выйдут.
– Как рога оленя, пока они не выросли.
– Точно, – вдруг улыбнулся Адамберг.
Это сравнение очень ему понравилось, оно практически разрешало загадку его Тени. Груз тягостных раздумий уже сформировался у него в голове, но пока не вылупился наружу. Родовые схватки в каком-то смысле.
– И эта идея возникает у тебя только на работе, – задумчиво произнес Освальд. – Тут, например, ее у тебя нет.
– Нет.
– Нечто, наверное, вошло к тебе в Контору, – предположил Освальд, сопровождая свой рассказ жестами. – А потом оно влезло тебе в башку, потому что ты у них начальник. В общем, все логично.
Освальд допил остатки кальвадоса.
– Или потому, что ты – это ты, – добавил он. – Я привел тебе мальчишку. Он ждет снаружи.
Выхода не было. Адамберг последовал за Освальдом в ночь.
– Ты не обулся, – заметил Освальд.
– Ничего, обойдусь. Идеи могут пройти и через ступни.
– Будь это так, – усмехнулся Освальд, – у моей сестры от идей бы отбоя не было.
– А разве это не так?
– Знаешь ли, она страшно душевная – быка растрогает, но тут у нее пусто. Хоть она и моя сестра.
– А Грасьен?
– Он – другое дело, в отца пошел, тот-то был хитрая бестия.
– А где он?
Освальд замкнулся, втянул усики в раковину.
– Амедей бросил твою сестру? – не отставал Адамберг.
– Откуда ты знаешь, как его зовут?
– На фотографии в кухне написано.
– Амедей умер. Давно уже. Тут о нем не говорят.
– Почему? – спросил Адамберг, проигнорировав предупреждение.
– Зачем тебе?
– Мало ли что. Из-за Тени, понимаешь? Надо быть начеку.
– Ну ладно, – уступил Освальд.
– Мой сосед говорит, что покойники не уйдут, пока не закончат свою жизнь. Они вызывают у живых зуд, который не проходит веками.
– Ты хочешь сказать, что Амедей еще не закончил свою жизнь?
– Тебе виднее.
– Как-то ночью он возвращался от женщины, – сдержанно начал Освальд. – Принял ванну, чтобы сестра ничего не учуяла. И утонул.
– В ванне?
– Я ж говорю. Ему стало плохо. А в ванне-то вода, правда же? И когда у тебя башка под водой, ты тонешь в ванне так же хорошо, как в пруду. Ну вот, это и свело на нет остатки мыслей у Эрманс.
– Следствие было?
– Разумеется. Они тут как навозные мухи гудели три недели. Легавые, сам знаешь.
– Они подозревали твою сестру?
– Да они чуть с ума ее не свели. Бедняжка. Она даже корзину с яблоками не в силах поднять. А уж утопить в ванне такого битюга, как Амедей, и подавно. Но главное, она влюблена была по уши в этого придурка.
– Ты ж говорил, он был хитрая бестия.
– А тебе, Беарнец, палец в рот не клади.
– Объясни.
– Амедей не был отцом мальчишки. Грасьен родился раньше, он от первого мужа. Который тоже умер, к твоему сведению. Через два года после свадьбы.
– Как его звали?
– Лотарингец. Он был не местный. Он себе косой по ногам заехал.
– Не везет твоей сестре.
– Да уж. Поэтому тут над ее закидонами не издеваются. Если ей так легче, то пусть.
– Конечно, Освальд.
Нормандец кивнул, испытывая явное облегчение оттого, что они закрыли тему.
– Ты не обязан трубить об этом на весь мир со своей горы. Ее история не должна выходить за пределы деревни. Наплевать и забыть.
– Я никогда ничего не рассказываю.
– А у тебя нет историй, которые не должны выходить за пределы твоей горы?
– Одна есть. Но сейчас она как раз выходит.
– Плохо, – сказал Освальд, покачав головой. – Начинается с малого, а потом дракон вылетает из пещеры.

Племянник Освальда, у которого, как и у дяди, щек было не видно под веснушками, сгорбившись стоял перед Адамбергом. Он побоялся отказаться от встречи с комиссаром из Парижа, но это было для него настоящим испытанием. Потупившись, он рассказал о той ночи, когда увидел Тень, и его описание совпадало с тем, что говорил Освальд.
– Ты матери сказал?
– Конечно.
– И она захотела, чтобы ты рассказал все мне?
– Да. После того как вы приехали на концерт.
– А почему, не знаешь?
Парень вдруг замкнулся.
– Тут люди невесть что болтают. Мать тоже всякое выдумывает, но ее просто надо научиться понимать, вот и все. И ваш интерес – лишнее тому доказательство.
– Твоя мать права, – сказал Адамберг, чтобы успокоить молодого человека.
– Каждый самовыражается по-своему, – упорствовал Грасьен. – И это еще не значит, что один способ лучше другого.
– Нет, не значит, – согласился Адамберг. – Еще один вопрос, и я тебя отпущу. Закрой глаза и скажи мне, как я выгляжу и во что одет.
– Правда, что ль?
– Ну комиссар же просит, – вмешался Освальд.
– Вы не очень высокого роста, – робко начал Грасьен, – не выше дяди. Волосы темные… все говорить?
– Все, что можешь.
– Причесаны кое-как, часть волос лезет в глаза, остальные зачесаны назад. Большой нос, карие глаза, черный пиджак с кучей карманов, рукава засучены. Брюки… тоже черные, потрепанные, и вы босиком.
– Рубашка? Свитер? Галстук? Сосредоточься.
Грасьен помотал головой и зажмурился.
– Нет, – твердо сказал он.
– А что же тогда?
– Серая футболка.
– Открывай глаза. Ты отличный свидетель, а это большая редкость.
Юноша улыбнулся и расслабился, радуясь, что сдал экзамен.
– А тут темно, – добавил он гордо.
– Вот именно.
– Вы мне не верите? Про тень?
– Смутные воспоминания легко исказить по прошествии времени. Что, по-твоему, делала тень? Гуляла? Плыла куда глаза глядят?
– Нет.
– Что-то высматривала? Шаталась, выжидала? У нее было назначено свидание?
– Нет. Мне кажется, она что-то искала, могилу, может быть, но особо не торопилась. Она медленно шла.
– Что тебя так напугало?
– То, как она шла, и еще ее рост. И потом эта серая ткань. Меня до сих пор трясет.
– Постарайся ее забыть, я ею займусь.
– А что можно сделать, если это смерть?
– Посмотрим, – сказал Адамберг. – Что-нибудь придумаем.

XXIV

Проснувшись, Вейренк увидел, что комиссар уже собрался. Он спал плохо, не раздеваясь, ему чудился то виноградник, то Верхний луг. Либо то, либо другое. Отец поднял его с земли, ему было больно. В ноябре или в феврале? После позднего сбора винограда или до? Он уже весьма туманно представлял себе эту сцену, и в висках начинала пульсировать боль. Виной тому было либо терпкое вино в аронкурском кафе, либо неприятная путаница в воспоминаниях.
– Поехали, Вейренк. Не забудьте – в ванную комнату в обуви нельзя. Она и так настрадалась.
Сестра Освальда накормила их до отвала – после такого завтрака даже пахари могут запросто продержаться до обеда. Адамберг напрасно готовился увидеть трагическую картину – Эрманс оказалась весела, словоохотлива и мила до такой степени, что и вправду способна была бы растрогать целое стадо. Высокая и тощая, она передвигалась так осторожно, будто беспрестанно удивлялась самому факту своего существования. Болтовня ее касалась по большей части разных разностей, изобиловала всякими бессмыслицами и нелепицами и явно могла длиться часами. Сплести такое тонкое словесное кружево, состоящее сплошь из ажура, под силу только настоящему художнику.
– …поесть, прежде чем идти на работу, каждый день повторяю, – доносилось до Адамберга. – Работа утомительная, ну да, как подумаешь, сколько работы… Такие дела. Вам тоже надо работать, никуда не денешься, я видела, вы приехали на машине, у Освальда две машины, одна для работы, грузовичок-то ему не грех вымыть. А то от него сплошная грязь, а это тоже работа, ну и вот. Я вам яйца сварила, не вкрутую. Грасьен яйца не будет, такие дела. Он как всегда, и все как всегда, то они есть, то их нет, как тут управишься.
– Эрманс, кто просил вас со мной поговорить? – осторожно спросил Адамберг. – Про привидение на кладбище?
– Ведь правда же? Я вот и Освальду сказала. Ну и вот, так-то оно лучше, пусть уж пользы не будет, только б не было беды, такие дела.
– Да, такие дела, – влез Адамберг, пытаясь нырнуть в этот словесный водоворот. – Кто-то посоветовал вам обратиться ко мне? Илер? Анжельбер? Ахилл? Кюре?
– Правда же? Нечего на кладбище грязь разводить, а потом еще удивляются, а я Освальду говорю – чего тут такого. Ну и вот.
– Мы оставим вас, Эрманс, – сказал Адамберг, переглянувшись с Вейренком, который знаком показал ему, что с этим пора завязывать. Они обулись снаружи, позаботившись о том, чтобы оставить спальню в первозданном виде, словно это была декорация. Из-за двери до них доносился голос Эрманс – она продолжала говорить сама с собой:
– Ну да, работа, такие дела. Чего захотели.
– У нее не все дома, – грустно сказал Вейренк, зашнуровывая ботинки. – Либо там с рожденья никого не было, либо она всех по дороге растеряла.
– Думаю, по дороге. Двух молодых мужей, во всяком случае. Они умерли один за другим. Об этом можно говорить только здесь, выносить эту историю за пределы Оппортюн строго воспрещается.
– Вот почему Илер намекает, что Эрманс приносит несчастье. Мужчины боятся, что умрут, если на ней женятся.
– Если на тебя падает подозрение, то от него уже не отделаться. Оно впивается в кожу как клещ. Клеща можно вытащить, но лапки остаются внутри и продолжают дергаться.
«Что-то вроде паука у Лусио», – добавил про себя Адамберг.
– Вы тут уже завели себе приятелей, так кто же, по-вашему, направил ее к вам?
– Не знаю, Вейренк. Может, и никто. Она наверняка беспокоилась за сына. Полагаю, она до смерти боится жандармов, с тех пор как они расследовали смерть Амедея. А Освальд рассказал ей обо мне.
– Местные жители думают, что она умертвила своих мужей?
– Не то чтобы они так думали, но вопросы себе задают по этому поводу. Убить можно действием или помыслом. По дороге заедем на кладбище.
– И что мы там будем искать?
– Попробуем понять, что там делала освальдовская тень. Я обещал парню, что займусь ею. Но Робер назвал ее привидением, а Эрманс уверяет, что она на кладбище грязь разводит. Можно еще кое-что попробовать.
– Что?
– Понять, зачем меня сюда вытащили.
– Если бы я не сел за руль, вас бы тут не было, – возразил Вейренк.
– Я знаю, лейтенант. Просто у меня такое ощущение.
Тень, подумал Вейренк.
– Говорят, Освальд подарил сестре щенка, – сказал он. – А щенок возьми да помри.

Адамберг, держа в каждой руке по рогу оленя, ходил взад-вперед по заросшим травой дорожкам маленького кладбища. Вейренк предложил ему понести хотя бы один рог, но ведь Робер велел их не разлучать. Стараясь не задевать ими могильные плиты, Адамберг обошел кладбище. Оно было бедным, насилу ухоженным, на дорожках сквозь гравий пробивалась трава. У обитателей Оппортюн не всегда хватало денег на могильный камень, и деревянные кресты с написанным белой краской именем покойного были воткнуты порой прямо в земляную насыпь. Могилы мужей Эрманс удостоились захудалых плит из известняка, посеревшего от времени, но цветов на них не было. Адамберг хотел было уйти, ноне мог себя заставить расстаться со своевольным лучиком солнца, скользившим по затылку.
– Где юный Грасьен увидел тень? – спросил Вейренк.
– Там, – показал Адамберг.
– А что мы должны искать?
– Не знаю.
Вейренк кивнул, ничуть не раздосадованный. Лейтенант не раздражался и не проявлял признаков нетерпения, пока речь не заходила о долине Гава. Этот пестрый сродник чем-то был на него похож, с легкостью принимая все сложное и маловероятное. Он тоже подставил затылок под скупую струйку тепла, ему тоже хотелось подольше побродить по мокрой траве. Адамберг обогнул маленькую церквушку, любуясь ясными весенними бликами, задорно плясавшими на черепичной крыше и влажном мраморе.
– Комиссар, – позвал Вейренк.
Адамберг не спеша вернулся к нему. Теперь солнечные лучики забавлялись с рыжими вспышками в шевелюре лейтенанта. Если бы эта пестрота не была следствием истязаний, Адамберг счел бы ее весьма удачной. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40