Так или иначе, но вместо того, чтобы пырнуть меня, он сделал ошибку, попытавшись подтянуть меня за рубаху. Узел развязался, и я выскользнул из его рук.Фрогейр отшатнулся, а я воспользовался возможностью и поплыл. Боль в раненом левом плече была столь сильна, что я забыл о ране в ребрах. Ужас гнал меня, и придавал мне силы шевелить руками и ногами — так я сделал несколько отчаянных бросков. Я понятия не имел, в каком направлении плыву. Я знал только, что мне нужно убраться подальше от Фрогейра. Я слепо бросился вперед, ожидая, что сейчас его рука схватила меня за лодыжку и вытянет обратно.Меня спасла нагота. Другого объяснения я не могу придумать. Фрогейр был речным человеком. Он умел плавать и без труда мог бы догнать свою раненую жертву, но на нем были варяжские порты со множеством складок, и намокнув, они мешали ему. Я слышал, как он бросился за мной, сначала вброд, а потом и вплавь. Когда первый страх немного отпустил, я огляделся, чтобы понять, куда я бегу. Я плыл прямо от берега в речной простор. Я заставил себя дышать глубже и загребать руками в илистой воде равномернее. Только сделав с две сотни гребков, я рискнул оглянуться. Фрогейр прекратил погоню. Он возвращался на берег, и я видел его затылок. И знал — он будет ждать меня там, на берегу, на тот случай, коль у меня достанет глупости туда вернуться.Совершенно измученный, я перестал барахтаться и встал ногами на дно. Красное пятно крови расходилось от моего плеча. Я слыхал об огромных рыбах, обитающих в этой реке — говорили, что они длиннее человека, — и подумал, не едят ли они мясо и не привлечет их моя кровь. Я взмолился Одину о помощи.Скользкое и старое спасительное бревно плыло по реке, настолько погрузившись в воду, что я не заметил его, пока оно не коснулось меня, и я, отпрянув, испугался, что это та самая рыба-мясоед. Потом с благодарением обнял руками скользкое дерево и возложил на него всю свою тяжесть. Очередной круг моей жизни замкнулся, подумал я. Плавучее бревно привело к смерти моего побратима, а теперь другое плавучее бревно продлит мне жизнь, коль скоро я сумею удержаться за него. Лучше истечь кровью до смерти, чем утонуть. Я стиснул зубы от боли в плече, крепко закрыл глаза, сознательно ища облегчения в темноте.
* * *
Что было дальше, не помню, пока не очнулся от какого-то кислого запаха. От него у меня защипало в носу и слезы потекли из глаз. Струйка жидкости, острой и вяжущей, пролилась мне в горло, и я закашлялся. Кто-то обтер мне лицо губкой. Я открыл глаза. Очевидно, уцепившись за бревно, я потерял сознание — я не мог понять, как оказался на ковре лежащим навзничь. И перед моими глазами стояло толстощекое лицо Ибн Хаука. На этот раз вид у него был серьезный. Он сказал что-то на своем языке, и я услышал голос толмача.— Как ты оказался на бревне?Я облизал губы и ощутил вкус уксуса.— Меня пытались убить.Сарацин даже не стал выяснять, кто пытался. Он знал.— Значит, повезло, что один из моих Черных Колпаков заметил тебя.— Вам нужно уходить, — торопливо сказал я. — Человек, который продавал вам рабов, Ивар, умер. Его товарищи думают, что ты отравил его. Теперь у варягов нет предводителя, они очень опасны и попытаются нагнать вас и отнять девушек-близнецов.— Другого я и не ожидал от этих варваров, — ответил он. — Мы уже плывем вниз по реке.Я попробовал сесть.— Мой господин просит тебя лежать спокойно, — сказал переводчик. — Ты потревожишь повязку.Я повернул голову и увидел, что левое плечо у меня перевязано. И снова почувствовал запах уксуса и удивился, откуда это.Ибн Хаук ответил прежде, чем я успел спросить.— Уксус помогает от поветрия, — сказал он. — Он нужен для того, чтобы очистить тебя от болезни, которая убила Ивара. Теперь спи. Мы не будем останавливаться, поплывем в темноте. Не думаю, что твои русы нас нагонят. А если и нагонят, то Черные Колпаки переведаются с ними.Я расслабился и подумал о новом повороте судьбы. Все, что у меня было — моя драгоценная пушнина и моя одежда, и даже нож, подарок Транда, которым я дорожил, — все потеряно без возврата. Все оказались в руках варягов, и они, наверное, разделили добычу между собой. Я порадовался, что отдал огненный рубин Аллбе. Я лишился всего, у меня даже не во что было одеться. Под просторной хлопчатой тканью, укрывавшей меня, я был гол.Ибн Хаук лично ухаживал за мной, пока мы плыли вниз по реке. У него был запас целебных снадобий из его страны, и он, приготовив припарки из трав и специй, прикладывал их к моим ранам. Он, безусловно, был очень искусен в этом деле, потому что, в конце концов, раны затянулись так чисто, что шрамы были едва заметны. Каждый раз, когда он приходил переменить повязки, он пользовался возможностью расспросить меня об обычаях варягов и тех земель, где я побывал. Он никогда и не слыхивал об Исландии или Гренландии, и конечно, ничего не знал и о Винланде. Но он слышал о Кнуте, короле Англии, и имел некоторые смутные представления о северных землях.Когда я сказал ему, как сожгли тело Ивара, он был потрясен.— Это совершенное варварство, — сказал он. — Неудивительно, что поветрие косит этих речных разбойников. Моя религия требует совершать омовение перед каждой молитвой, но твои бывшие товарищи по путешествию, как я заметил, куда менее чистоплотны, чем ослы.— Не все такие, — сказал я. — Есть люди, знающие травы и их свойства так же, как и ты, и настоящие варяги, люди, которые происходят из северных стран, очень чистоплотны. Они постоянно купаются, содержат в чистоте волосы и ногти и следят за своей внешностью. Я это знаю на собственном опыте — мне приходилось иметь дело с тяжелыми камнями, которыми они гладят свою одежду.— Сжечь тело дотла, — заметил Хаук, — это отвратительно.— А как поступают в твоей стране? — спросил я.— Мы хороним наших мертвых, — ответил он. — Нередко могила бывает неглубокой, потому что земля у нас каменистая, но мы кладем мертвых в землю как можно скорее, прежде чем начнется разложение. Солнце у нас очень жаркое.— Христиане поступают так же — хоронят мертвых, — сказал я и повторил то, что когда-то, давным-давно, говорил Транд: — Понимаешь, для тех, кто привержен исконной вере, это — оскорбление умершего. Мы — потому что и я приверженец исконной веры — считаем отвратительным оставлять тело человека на разложение и съедение червям. Мы предпочитаем, чтобы оно было уничтожено чисто и опрятно, чтобы душа вознеслась в Валгаллу.После чего, разумеется, мне пришлось объяснять, что такое Валгалла, а Ибн Хаук поспешно записывал.— Твоя Валгалла очень похожа на ту долину, куда, как верят некоторые из нас — очень странное суеверие, — попадают те, кто падет в битве, отдав жизнь за своего вождя.Он был столь дружелюбен и общителен, что я воспользовался возможностью и спросил у него, видел ли он когда-нибудь драгоценные камни цвета голубиной крови, внутри которых горит огонь.Он сразу же узнал описание.— Конечно. Мы их называем лалами. У моего господина есть такие — они гордость его королевской сокровищницы. Самые лучшие он получил в дар от других великих властелинов.— Ты знаешь, откуда они берутся?— На этот вопрос нелегко ответить. Торговцы самоцветами называют эти камни «бадакши», и это, наверное, как-то связано с названием страны, где их находят, — сказал он. — Говорят, их месторождения находятся высоко в горах, на границе со страной, которую мы называем аль-Хинд. Это место хранится в тайне, но кое-какие слухи доходят. Говорят, что рубины прячутся в глыбах белого камня, которые при помощи зубил раскалывают с великой осторожностью, чтобы найти камень внутри. Когда находят маленький камень низкого качества, называют его «пеший воин». Камень получше известен как «всадник», и так далее — самоцвет «эмир», самоцвет «визирь», до самого лучшего — самоцвета «император», который и отбирается для семьи калифа.В столь умном и поучительном обществе время в плавании на юг летело быстро, и я с искренним сожалением услышал как-то вечером сообщение Ибн Хаука, что наши пути скоро разойдутся.— Завтра мы достигнем внешней границы Румияха, — сказал он. — Полагаю, нас встретит пограничная стража. Великая река там поворачивает к востоку, а дорога на Румиях, куда ты хочешь добраться, лежит к югу и западу. Тебе придется перейти с этой реки на другую, которая приведет тебя к порту, где ты сможешь сесть на корабль и, наконец, после перехода в две-три недели, доберешься до столицы, до Константинополя, или, как вы его называете, Миклагард.Наверное, вид у меня был удрученный, потому что он прибавил:— Не беспокойся. Странник всегда поможет страннику, а моя вера говорит мне, что всякий милосердный поступок будет вознагражден. Обещаю сделать все, чтобы ты добрался до Миклагарда.И только когда начальник пограничной стражи пришел к Ибн Хауку, я воистину оценил, сколь влиятелен мой скромный странствующий товарищ. Начальник стражи, наемник-печенег, нанятый со всей конницей его родичей, охранял ничейную полосу между империей и обширными землями, расположенными к северу. Печенег был либо от природы надменен, либо ждал мзды. Он говорил с Ибн Хауком грубо, требуя доказательств того, что он посланник. Ибн Хаук спокойно достал маленькую металлическую табличку. Длиной она была в полпяди, а шириной в три пальца. На ней было что-то начертано греческими письменами, хотя сомневаюсь, что печенег способен был их прочесть. Но этому вояке грамотность не требовалась. Табличка была из чистого золота. Увидев ее, он отступил и стал очень подобострастен.— Не желает ли чего-либо посланник? — спросил он. Мол, он будет счастлив оказать помощь.— Позволь мне и моей свите продолжать путь, — мягко ответил араб, — и будь так добр, обеспечь сопровождение этому молодому человеку. Он везет сообщение его величеству императору.У меня хватило ума не разинуть рот от удивления. Едва печенег вышел из шатра, я спросил:— Ваша милость, что имелось в виду под сообщением для императора?— А, это? — Ибн Хаук отмахнулся. — Никогда не мешает послать поклон от калифа императору Румияха. Надо полагать, их высоко ценят. Императорский двор находит удовольствие в обмене любезностями, а несоблюдение оных посольская палата может почесть за оскорбление, когда узнает, что я посетил уголок имперской территории, не послав несколько льстивых слов великому императору ромеев, ибо так он себя именует. Ты и отнесешь сообщение от меня. И ты же поможешь начертать его греческими письменами.— Однако не понимаю, с какой стати печенегу брать на себя заботу о моем путешествии?— У него нет выбора, — ответил Ибн Хаук. — Имперская служба выпускает золотые опознавательные таблички только для представителей столь же могущественных правителей. Каждая табличка несет в себе власть самого императора. Если печенег не исполнит своих обязанностей, ему повезет, коль он удержится на своей должности, а не попадет за решетку. Чиновники Константинополя продажны и тщеславны, но они терпеть не могут неповиновения. Чтобы облегчить твое путешествие, я дам тебе достаточно серебра, чтобы подсластить их по прибытии. А теперь давай составим послание, которое ты повезешь.Вот так в первый и последний раз я получил урок перевода с сарацинского на греческий. Задача эта показалась мне не слишком сложной, и с помощью толмача я начертал то, что мне представлялось разумным воспроизведением цветистых поздравлений и похвал Ибн Хаука императору, или, базилевсу, как византийцы называют своего правителя.— Вряд ли он вообще увидит это письмо, — заметил Ибн Хаук. — Скорее всего, его засунут куда-нибудь в дворцовом архиве и забудут. Жаль, я ведь очень горжусь своим изящным почерком.Он и вправду очень заботился о своем почерке, аккуратно выводя чернилами строки на свежем гладком пергаменте. Он напомнил мне монахов, виденных мною в скриптории монастыря, где я недолго служил послушником. Его почерк был произведением искусства. Я сказал ему об этом, и он стал еще веселее обычного.— Ты заметил, — сказал он, — что здесь я пишу иначе, чем писал, делая заметки о твоих странствиях. То был мой повседневный рабочий почерк. Это письмо я начертал нашими государственными письменами, которые используются для важных сообщений и надписей, копий нашей священной книги и всего, что носит имя моего господина. А это напоминает мне: тебе понадобятся деньги на дорожные расходы по пути в Константинополь.Так и началась последняя стадия моего путешествия в Миклагард. Я был одет в хлопчатое арабское платье и снабжен монетами, которые впервые увидел на шее королевы Англии, и которые, как я теперь знал, были вычеканены во имя великого калифа Багдада.
Много было писано о великолепии Константинополя, города, который мы, северяне, называем Миклагардом, а другие называют Метрополисом, Царьградом — либо просто Великим городом. Но нигде не читал я о явлении, каковое поразило меня, когда я прибыл в устье узкого пролива, на котором стоит Константинополь. Явление это таково: морская вода течет по заливу только в одном направлении. Это противоестественно. Каждому мореходу известно: коль у моря есть приливы, то есть и отливы, и течение в такой узине должно быть переменным. А коли приливов нет вообще или они слабы, как в Константинополе, вода вообще не должна двигаться. Но кормчий грузового судна, которое доставило меня в этот залив, уверял, что море здесь всегда течет в одном направлении.— Вода тут всегда течет с севера на юг, — твердил он, видя мое недоверия, — да и течение порою бывает сильнее, чем на большой реке. — Мы шли между двумя скалистыми мысами, которые отмечают северный вход в пролив. — Говорят, в древние времена, — продолжал он, — эти скалы могли сойтись и раздавить в щепки любой корабль, какой попытается проскочить мимо них. Это, конечно, сказки, а вот то, что вода течет всегда в одном направлении — это правда.Я заметил, что корабль ускорил бег, войдя в пролив. На отмели ватага мужчин вручную волочила вверх по течению какое-то судно, впрягшись в бечеву. Это напомнило мне, как холопы в стране русов тащили наши легкие ладьи.— А теперь я покажу тебе кое-что еще более замечательное, — сказал кормчий, довольный, что может преподать невежественному иноземцу чудеса его родного порта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48