подвесные унитазы с инсталляцией цена
Вид у нее был смущенный и озадаченный. Девушка нерешительно коснулась его щеки.
– Чем я обидела тебя, царевич? – робко спросила она. – Или ты не простил мне моих дерзких разговоров?
Мучимый раскаянием, жалостью к ней, да и к себе тоже, он взял ее руку и поднес к губам.
– Нет, – произнес он со страстью. – Неферт-кай, ты красивая, умная и веселая, и я всем сердцем надеюсь, что наступит день, когда твой отец обручит тебя с человеком, достойным столь редкой награды.
Ее глаза потемнели.
– Но это будешь не ты, царевич Гори.
– Нет, это буду не я. Мне очень жаль.
Она заставила себя слабо улыбнуться.
– Мне тоже жаль. Есть другая женщина? – Он кивнул, а она вздохнула. – Я должна была сама догадаться. Наивно и глупо было думать, что самый красивый юноша во всем Египте еще не нашел себе сердечную привязанность. Что же, давай тогда щедрой рукой набросаем песка в мои носилки, чтобы рабам нынче вечером было чем заняться. – И она направилась вверх по склону холма, туда, где валялась их одежда. Гори неловко зашагал за ней следом, с грустью отметив, какая красивая у нее спина и как заманчиво сжимаются при ходьбе ягодицы.
Они быстро оделись, разбудили дремавших неподалеку носильщиков, и Неферт-кай приказала везти их обратно во дворец. В тесноте зашторенной кабинки она яростно принялась стряхивать песок, прилипший к ногам, потом стала убирать волосы, при этом не переставая болтать о каких-то пустяках. Гори старался, как мог, отвечать ей в тон, но он не решался поднять на девушку взгляд.
Неферт-кай высадила его у главного входа. Гори церемонно поблагодарил ее за прекрасно проведенное время, а потом двинулся прочь, ни разу не оглянувшись. Никогда прежде он не чувствовал такого глубокого презрения к себе. Теперь же ему казалось, что он воочию видит прутья клетки, окружившей его со всех сторон. Гори прекрасно понимал, что сам выстроил себе эту клетку, но не мог вспомнить, когда и как это произошло. И выхода для него не было.
ГЛАВА 16
Будь милостив к ближним своим,
Ибо таков долг тех, кому дарована благодать богов.
Прошло четыре дня с тех пор, как семейство Хаэмуаса возвратилось из Фив. Царевич сидел у себя в кабинете, стараясь разобраться в грудах писем, скопившихся у него на столе в последнее время, когда доложили о приходе Птах-Сеанка. Предвкушая близкую возможность еще на некоторое время отложить очередную мелкую жалобу какого-нибудь чиновника средней руки, Хаэмуас с радостью отпустил младшего писца и, охваченный нетерпением, поднялся навстречу молодому человеку.
Птах-Сеанк вошел в кабинет и поклонился. Его кожу покрывал темный, почти черный загар, на фоне потемневшего лица белки глаз отливали голубым. Губы у него обгорели и шелушились. Хаэмуасу показалось, будто вид у него усталый и измученный, и первое пришедшее ему в голову объяснение заключалось в том, что молодому человеку, видимо, нелегко далась дальняя дорога из чужих краев в компании одних стражников и прислуги, да еще с мертвым телом Пенбу. Хаэмуас обнял Птах-Сеанка.
– Добро пожаловать домой! – воскликнул он, подводя своего старшего писца к столу и подавая ему чашу с пивом. – Полагаю, с мумификацией тела твоего отца все обстоит благополучно. Сем-жрецы и сам Верховный жрец Птаха ожидают, когда им представится возможность оказать ему последние почести.
Птах-Сеанк быстро выпил пиво и осторожно поставил чашу на стол.
– Благодарю тебя, царевич, – сказал он. – Тело моего отца покоится сейчас в Обители мертвых. Я собственными глазами осмотрел его и могу сказать, что мастера, мумифицировавшие тело, честно исполнили свою работу.
«А это, должно быть, далось тебе нелегко», – с жалостью подумал Хаэмуас. Он жестом пригласил Птах-Сеанка сесть, но молодой человек продолжал стоять в нерешительности.
– Что касается той работы, которую ты мне поручил, – робким голосом продолжил он, – могу сказать, что я все исполнил в точности и готов представить тебе плоды своих трудов. – С этими словами он протянул царевичу свиток. Хаэмуас нетерпеливо схватил папирус, потом бросил быстрый взгляд на писца, стоявшего, потупив глаза.
– В чем дело? – спросил он, и в сердце у него шевельнулась тревога. – Ты принес мне плохие вести? – И он постучал свернутым папирусом по ноге. – Или ты устал с дороги и плохо себя чувствуешь?
Птах-Сеанк наконец овладел собой. Вскинув голову, он встретил взгляд своего господина смелой и уверенной улыбкой.
– Я просто устал с дороги, царевич, – сказал он. – Ничего более.
А Хаэмуас уже разломил личную печать Птах-Сеанка, скреплявшую свиток.
– Тогда тебе сегодня лучше как следует отдохнуть и выспаться дома. Я сообщу жрецам о том, что все готово для похорон Пенбу. Твоего отца следует похоронить через три дня. Ты не будешь возражать?
Птах-Сеанк поклонился, выражая тем самым свое согласие. А Хаэмуас уже позабыл о его присутствии. Он хмурился, вчитываясь в содержание свитка. Затем постепенно лицо его стало проясняться, и к концу чтения он весь сиял от счастья.
– Ты отлично выполнил свою работу, Птах-Сеанк, – сказал. – Ты просто молодец. Теперь можешь идти.
Оставшись один, Хаэмуас бросился в кресло и закрыл глаза. Последнее препятствие, стоявшее на пути к этому желанному браку, было устранено, и его охватило огромное облегчение. Табуба говорила ему правду. Нельзя сказать, чтобы он не доверял ее словам, и все же в глубине души у него оставалась легкая тень сомнения – он не верил, что ее род настолько древний и благородный, как она утверждала. Но вот оно, подтверждение, ясно изложенное ровным, изысканным почерком Птах-Сеанка черными значками на светлом папирусе. Имение небольшое, но вполне благополучное. Не очень высокий, но вполне благородный титул. Небольшой, но удобный и пригодный для жизни дом, куда они могли бы уезжать время от времени вдвоем, скажем, зимой, когда Коптос из раскаленной добела печи превращался просто в жаркое место и когда царевич сам захочет увезти ее подальше от осуждающего взгляда Нубнофрет. Там его не будут донимать неотложные государственные дела, там никто не станет посягать на его время, и они вдвоем смогут наслаждаться друг другом посреди безбрежной пустыни южных краев. А как дивно будет смотреться там она, в своих родных местах, столь непохожих на шумный и суетливый Мемфис. Хаэмуас прекрасно помнил юг. Ничем не нарушаемая тишина и покой, дивные мгновения, наполненные восхитительным ощущением полного одиночества – его приносил пустынный ветер, вздымающий песок, такой горячий, что на нем невозможно стоять босыми ногами, о нем шепчут воды Нила, неспешно катящиеся в бесконечность мимо простых, лишенных разнообразия пейзажей, окрашенных лишь в два цвета – голубизну небес и желтый оттенок песка, мерцающего под солнечными лучами.
– О, Табуба, – шептал он, – когда же ты придешь ко мне.
Хаэмуас поднялся, ощущая легкость и пустоту. Он позвал писца. Царевич продиктовал ему короткую записку, адресованную Табубе, затем отправился на поиски Нубнофрет. Через три дня – похороны Пенбу. А на четвертый в этот дом может войти Табуба. Уже наступит месяц пахон, время сбора урожая, пора изобилия и богатства. «И тогда, – радостно думал Хаэмуас, – тогда начнется для меня новая жизнь».
Его старого друга, человека, долгие годы бывшего Хаэмуасу ближайшим товарищем, советчиком и помощником, а нередко и строгим судьей, со всеми почестями похоронили в гробнице, столь старательно приготовленной им самим посреди пустынной Саккары. Стены этого последнего пристанища украшали яркие картины, изображающие самые важные события его жизни. Вот он сидит, выпрямив спину, склонив в усердии голову, и пишет под диктовку своего господина. Вот стоит в небольшой лодке, у его ног – Птах-Сеанк, еще совсем ребенок, с мягкими детскими кудряшками на голове, а Пенбу заносит копье, выбрав себе жертву из стаи болотных уток, навеки застывших в полете. Вот он совершает подношения своему покровителю, богу Тоту, держа в руках курильницу с благовониями, а бог, обернув к нему голову с клювом ибиса, взирает на него с благожелательным одобрением. При взгляде на эти росписи, а также на вещи, при жизни принадлежавшие Пенбу и принесенные теперь в его гробницу, Хаэмуас испытал умиротворение и радостное спокойствие. Этот человек прожил жизнь не напрасно. Он по праву гордился тем, что ему удалось совершить в этом мире. Он прожил отпущенные ему годы честно, и ему нечего бояться высшего суда, когда его сердце будет взвешено на весах истины. Конечно, он умер относительно молодым, он был ненамного старше Хаэмуаса, и обстоятельства его кончины оказались весьма плачевными, и все же Хаэмуас полагал, что душу Пенбу не терзали горькие сожаления, страдания и раскаяние.
Уже прошли поминки, устроенные в тени бело-голубых полосатых навесов, отзвучала похоронная музыка, было выпито вино и сказаны все слова сожаления об утрате. Хаэмуас сидел и смотрел, как жрецы опечатывают гробницу, как слуги закидывают вход камнями и засыпают песком. Царевич уже отдал распоряжения о том, чтобы вход в гробницу охраняли от непрошеных гостей специально приставленные воины. В течение четырех месяцев будут они стоять здесь на страже. Хаэмуас вполне сознавал свою непоследовательность – ведь разве сам он не был разорителем чужих усыпальниц? Однако ему не хотелось глубоко над этим задумываться, и едва заметный ветерок, чуть расшевеливший знойный полуденный воздух, без труда рассеял эти неприятные мысли. «Да продлится твоя жизнь в вечности, мой старый друг, – мысленно обращался Хаэмуас к Пенбу. – Вряд ли захочется тебе в той жизни вновь прислуживать в моем доме. Ты принадлежишь к древней, ныне столь редкой породе людей, для которых превыше всего – забота о собственном доме и семье, а твоя преданность, надо полагать, намного превосходит преданность Птах-Сеанка». Царевич сидел не шевелясь до тех пор, пока перед входом в гробницу не выросла высокая груда песка, пока не отпустили последнего из слуг, трудившихся здесь не покладая рук. Тогда Хаэмуас поднялся, приказал подать носилки и отправился домой.
На следующее утро все обитатели дома Хаэмуаса высыпали на берег, чтобы приветствовать Табубу в ее новом жилище. Мрачную картину являли собой Хаэмуас, Нубнофрет, Гори и Шеритра. Они стояли рядом, и это создавало некую иллюзию близости и единства, хотя Шеритра и взяла отца за руку, едва только на реке показалась украшенная цветными лентами лодка Сисенета. Гори, сияющий чистотой, изысканно загримированный и облаченный в торжественный наряд со множеством драгоценных украшений, с отсутствующим видом смотрел, как небольшое суденышко поворачивает к их причалу. Нубнофрет, исполненная царственного величия, но по-прежнему замкнутая в себе, резко кивнула, подавая знак жрецу, не спускавшему с нее внимательных глаз, и он в ту же секунду быстро спустился по ступеням причала и принялся распевать священные гимны, призванные очистить и благословить прибывших, тогда как служка – его помощник – поливал теплые камни молоком и бычьей кровью.
Из каюты появилась Табуба. Она опиралась на руку сына. Хармин бросил быстрый взгляд на Шеритру, потом повернулся к Сисенету и что-то ему сказал, прежде чем передать руку матери тем, кто ждал на берегу.
А ждали все. В центре стояла Нубнофрет, и именно перед ней, как того требовал обычай, Табуба распростерлась ниц. Нубнофрет – царевна, а также вершительница всех дел и событий под крышей этого дома. Хаэмуас, охваченный напряженным волнением и недобрым предчувствием, вглядывался в лицо жены. Он прекрасно понимал, что в этот важный день ее благородное воспитание возьмет свое. Пусть в ее дом ворвутся орды хеттских воинов, пусть ей самой останется жить не более нескольких минут, даже тогда Нубнофрет не оставит безупречных манер и не забудет о том, как полагается держать себя истинной царевне. При этой мысли он невольно улыбнулся. Шеритра отпустила руку отца. «Она тоже охвачена волнением, – заметил Хаэмуас, – ее невзрачное личико покрыла бледность».
– Табуба, приветствую тебя на пороге этого дома от имени моего и твоего мужа, царевича Хаэмуаса, жреца Птаха, жреца Ра и повелителя твоей и моей жизни, – ясно и четко произнесла Нубнофрет. – Поднимись и поклонись ему.
С легким изяществом, сводившим Хаэмуаса с ума с тех самых пор, как он впервые увидел ее, Табуба поднялась на ноги. Она повернулась, и солнечный свет заиграл на серебряной диадеме, украшавшей ее голову. Табуба вновь опустилась на горячий камень, на этот раз перед Хаэмуасом. Едва заметным движением она прижалась губами к его лодыжке, и Хаэмуаса словно обдало жаром. Он почувствовал, как лицо заливает краска, а Табуба уже стояла перед ним и смотрела на него своими глубокими, густо подведенными сурьмой глазами, блеск которых не могла затмить золотистая краска, покрывавшая ее веки.
– Мы заключили с тобой брачный договор, Табуба, – начал Хаэмуас, всем сердцем надеясь, что при виде этих слегка приоткрытых, ярко накрашенных губ, при взгляде в ее огромные, исполненные тайны глаза он не забудет сказать положенные по обычаю слова. – Клянусь перед лицом Тота, Сета и Амона, покровителей этого дома, что я перед тобой честен до конца, подтверждением чего служит моя подпись в брачном договоре. Клянешься ли и ты в своей честности?
– Благородный царевич, – громко и подчеркнуто торжественно начала Табуба, – перед лицом Тота и Озириса, покровителей дома, где я когда-то жила, клянусь, что не имею другого живого мужа, клянусь также, что сообщила тебе истинную правду относительно владений, бывших ранее моей нераздельной собственностью, и подтверждением благородства моих намерений служит подпись, поставленная мною под брачным договором. Клянусь тебе.
За ее спиной Сисенет, уставший стоять неподвижно, незаметно переминался с ноги на ногу. А Хармин открыто улыбнулся, глядя на Шеритру. Казалось, что всех троих – Сисенета, Табубу и Хармина – обуяло какое-то безудержное веселье, словно в любой момент они могли разразиться хохотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
– Чем я обидела тебя, царевич? – робко спросила она. – Или ты не простил мне моих дерзких разговоров?
Мучимый раскаянием, жалостью к ней, да и к себе тоже, он взял ее руку и поднес к губам.
– Нет, – произнес он со страстью. – Неферт-кай, ты красивая, умная и веселая, и я всем сердцем надеюсь, что наступит день, когда твой отец обручит тебя с человеком, достойным столь редкой награды.
Ее глаза потемнели.
– Но это будешь не ты, царевич Гори.
– Нет, это буду не я. Мне очень жаль.
Она заставила себя слабо улыбнуться.
– Мне тоже жаль. Есть другая женщина? – Он кивнул, а она вздохнула. – Я должна была сама догадаться. Наивно и глупо было думать, что самый красивый юноша во всем Египте еще не нашел себе сердечную привязанность. Что же, давай тогда щедрой рукой набросаем песка в мои носилки, чтобы рабам нынче вечером было чем заняться. – И она направилась вверх по склону холма, туда, где валялась их одежда. Гори неловко зашагал за ней следом, с грустью отметив, какая красивая у нее спина и как заманчиво сжимаются при ходьбе ягодицы.
Они быстро оделись, разбудили дремавших неподалеку носильщиков, и Неферт-кай приказала везти их обратно во дворец. В тесноте зашторенной кабинки она яростно принялась стряхивать песок, прилипший к ногам, потом стала убирать волосы, при этом не переставая болтать о каких-то пустяках. Гори старался, как мог, отвечать ей в тон, но он не решался поднять на девушку взгляд.
Неферт-кай высадила его у главного входа. Гори церемонно поблагодарил ее за прекрасно проведенное время, а потом двинулся прочь, ни разу не оглянувшись. Никогда прежде он не чувствовал такого глубокого презрения к себе. Теперь же ему казалось, что он воочию видит прутья клетки, окружившей его со всех сторон. Гори прекрасно понимал, что сам выстроил себе эту клетку, но не мог вспомнить, когда и как это произошло. И выхода для него не было.
ГЛАВА 16
Будь милостив к ближним своим,
Ибо таков долг тех, кому дарована благодать богов.
Прошло четыре дня с тех пор, как семейство Хаэмуаса возвратилось из Фив. Царевич сидел у себя в кабинете, стараясь разобраться в грудах писем, скопившихся у него на столе в последнее время, когда доложили о приходе Птах-Сеанка. Предвкушая близкую возможность еще на некоторое время отложить очередную мелкую жалобу какого-нибудь чиновника средней руки, Хаэмуас с радостью отпустил младшего писца и, охваченный нетерпением, поднялся навстречу молодому человеку.
Птах-Сеанк вошел в кабинет и поклонился. Его кожу покрывал темный, почти черный загар, на фоне потемневшего лица белки глаз отливали голубым. Губы у него обгорели и шелушились. Хаэмуасу показалось, будто вид у него усталый и измученный, и первое пришедшее ему в голову объяснение заключалось в том, что молодому человеку, видимо, нелегко далась дальняя дорога из чужих краев в компании одних стражников и прислуги, да еще с мертвым телом Пенбу. Хаэмуас обнял Птах-Сеанка.
– Добро пожаловать домой! – воскликнул он, подводя своего старшего писца к столу и подавая ему чашу с пивом. – Полагаю, с мумификацией тела твоего отца все обстоит благополучно. Сем-жрецы и сам Верховный жрец Птаха ожидают, когда им представится возможность оказать ему последние почести.
Птах-Сеанк быстро выпил пиво и осторожно поставил чашу на стол.
– Благодарю тебя, царевич, – сказал он. – Тело моего отца покоится сейчас в Обители мертвых. Я собственными глазами осмотрел его и могу сказать, что мастера, мумифицировавшие тело, честно исполнили свою работу.
«А это, должно быть, далось тебе нелегко», – с жалостью подумал Хаэмуас. Он жестом пригласил Птах-Сеанка сесть, но молодой человек продолжал стоять в нерешительности.
– Что касается той работы, которую ты мне поручил, – робким голосом продолжил он, – могу сказать, что я все исполнил в точности и готов представить тебе плоды своих трудов. – С этими словами он протянул царевичу свиток. Хаэмуас нетерпеливо схватил папирус, потом бросил быстрый взгляд на писца, стоявшего, потупив глаза.
– В чем дело? – спросил он, и в сердце у него шевельнулась тревога. – Ты принес мне плохие вести? – И он постучал свернутым папирусом по ноге. – Или ты устал с дороги и плохо себя чувствуешь?
Птах-Сеанк наконец овладел собой. Вскинув голову, он встретил взгляд своего господина смелой и уверенной улыбкой.
– Я просто устал с дороги, царевич, – сказал он. – Ничего более.
А Хаэмуас уже разломил личную печать Птах-Сеанка, скреплявшую свиток.
– Тогда тебе сегодня лучше как следует отдохнуть и выспаться дома. Я сообщу жрецам о том, что все готово для похорон Пенбу. Твоего отца следует похоронить через три дня. Ты не будешь возражать?
Птах-Сеанк поклонился, выражая тем самым свое согласие. А Хаэмуас уже позабыл о его присутствии. Он хмурился, вчитываясь в содержание свитка. Затем постепенно лицо его стало проясняться, и к концу чтения он весь сиял от счастья.
– Ты отлично выполнил свою работу, Птах-Сеанк, – сказал. – Ты просто молодец. Теперь можешь идти.
Оставшись один, Хаэмуас бросился в кресло и закрыл глаза. Последнее препятствие, стоявшее на пути к этому желанному браку, было устранено, и его охватило огромное облегчение. Табуба говорила ему правду. Нельзя сказать, чтобы он не доверял ее словам, и все же в глубине души у него оставалась легкая тень сомнения – он не верил, что ее род настолько древний и благородный, как она утверждала. Но вот оно, подтверждение, ясно изложенное ровным, изысканным почерком Птах-Сеанка черными значками на светлом папирусе. Имение небольшое, но вполне благополучное. Не очень высокий, но вполне благородный титул. Небольшой, но удобный и пригодный для жизни дом, куда они могли бы уезжать время от времени вдвоем, скажем, зимой, когда Коптос из раскаленной добела печи превращался просто в жаркое место и когда царевич сам захочет увезти ее подальше от осуждающего взгляда Нубнофрет. Там его не будут донимать неотложные государственные дела, там никто не станет посягать на его время, и они вдвоем смогут наслаждаться друг другом посреди безбрежной пустыни южных краев. А как дивно будет смотреться там она, в своих родных местах, столь непохожих на шумный и суетливый Мемфис. Хаэмуас прекрасно помнил юг. Ничем не нарушаемая тишина и покой, дивные мгновения, наполненные восхитительным ощущением полного одиночества – его приносил пустынный ветер, вздымающий песок, такой горячий, что на нем невозможно стоять босыми ногами, о нем шепчут воды Нила, неспешно катящиеся в бесконечность мимо простых, лишенных разнообразия пейзажей, окрашенных лишь в два цвета – голубизну небес и желтый оттенок песка, мерцающего под солнечными лучами.
– О, Табуба, – шептал он, – когда же ты придешь ко мне.
Хаэмуас поднялся, ощущая легкость и пустоту. Он позвал писца. Царевич продиктовал ему короткую записку, адресованную Табубе, затем отправился на поиски Нубнофрет. Через три дня – похороны Пенбу. А на четвертый в этот дом может войти Табуба. Уже наступит месяц пахон, время сбора урожая, пора изобилия и богатства. «И тогда, – радостно думал Хаэмуас, – тогда начнется для меня новая жизнь».
Его старого друга, человека, долгие годы бывшего Хаэмуасу ближайшим товарищем, советчиком и помощником, а нередко и строгим судьей, со всеми почестями похоронили в гробнице, столь старательно приготовленной им самим посреди пустынной Саккары. Стены этого последнего пристанища украшали яркие картины, изображающие самые важные события его жизни. Вот он сидит, выпрямив спину, склонив в усердии голову, и пишет под диктовку своего господина. Вот стоит в небольшой лодке, у его ног – Птах-Сеанк, еще совсем ребенок, с мягкими детскими кудряшками на голове, а Пенбу заносит копье, выбрав себе жертву из стаи болотных уток, навеки застывших в полете. Вот он совершает подношения своему покровителю, богу Тоту, держа в руках курильницу с благовониями, а бог, обернув к нему голову с клювом ибиса, взирает на него с благожелательным одобрением. При взгляде на эти росписи, а также на вещи, при жизни принадлежавшие Пенбу и принесенные теперь в его гробницу, Хаэмуас испытал умиротворение и радостное спокойствие. Этот человек прожил жизнь не напрасно. Он по праву гордился тем, что ему удалось совершить в этом мире. Он прожил отпущенные ему годы честно, и ему нечего бояться высшего суда, когда его сердце будет взвешено на весах истины. Конечно, он умер относительно молодым, он был ненамного старше Хаэмуаса, и обстоятельства его кончины оказались весьма плачевными, и все же Хаэмуас полагал, что душу Пенбу не терзали горькие сожаления, страдания и раскаяние.
Уже прошли поминки, устроенные в тени бело-голубых полосатых навесов, отзвучала похоронная музыка, было выпито вино и сказаны все слова сожаления об утрате. Хаэмуас сидел и смотрел, как жрецы опечатывают гробницу, как слуги закидывают вход камнями и засыпают песком. Царевич уже отдал распоряжения о том, чтобы вход в гробницу охраняли от непрошеных гостей специально приставленные воины. В течение четырех месяцев будут они стоять здесь на страже. Хаэмуас вполне сознавал свою непоследовательность – ведь разве сам он не был разорителем чужих усыпальниц? Однако ему не хотелось глубоко над этим задумываться, и едва заметный ветерок, чуть расшевеливший знойный полуденный воздух, без труда рассеял эти неприятные мысли. «Да продлится твоя жизнь в вечности, мой старый друг, – мысленно обращался Хаэмуас к Пенбу. – Вряд ли захочется тебе в той жизни вновь прислуживать в моем доме. Ты принадлежишь к древней, ныне столь редкой породе людей, для которых превыше всего – забота о собственном доме и семье, а твоя преданность, надо полагать, намного превосходит преданность Птах-Сеанка». Царевич сидел не шевелясь до тех пор, пока перед входом в гробницу не выросла высокая груда песка, пока не отпустили последнего из слуг, трудившихся здесь не покладая рук. Тогда Хаэмуас поднялся, приказал подать носилки и отправился домой.
На следующее утро все обитатели дома Хаэмуаса высыпали на берег, чтобы приветствовать Табубу в ее новом жилище. Мрачную картину являли собой Хаэмуас, Нубнофрет, Гори и Шеритра. Они стояли рядом, и это создавало некую иллюзию близости и единства, хотя Шеритра и взяла отца за руку, едва только на реке показалась украшенная цветными лентами лодка Сисенета. Гори, сияющий чистотой, изысканно загримированный и облаченный в торжественный наряд со множеством драгоценных украшений, с отсутствующим видом смотрел, как небольшое суденышко поворачивает к их причалу. Нубнофрет, исполненная царственного величия, но по-прежнему замкнутая в себе, резко кивнула, подавая знак жрецу, не спускавшему с нее внимательных глаз, и он в ту же секунду быстро спустился по ступеням причала и принялся распевать священные гимны, призванные очистить и благословить прибывших, тогда как служка – его помощник – поливал теплые камни молоком и бычьей кровью.
Из каюты появилась Табуба. Она опиралась на руку сына. Хармин бросил быстрый взгляд на Шеритру, потом повернулся к Сисенету и что-то ему сказал, прежде чем передать руку матери тем, кто ждал на берегу.
А ждали все. В центре стояла Нубнофрет, и именно перед ней, как того требовал обычай, Табуба распростерлась ниц. Нубнофрет – царевна, а также вершительница всех дел и событий под крышей этого дома. Хаэмуас, охваченный напряженным волнением и недобрым предчувствием, вглядывался в лицо жены. Он прекрасно понимал, что в этот важный день ее благородное воспитание возьмет свое. Пусть в ее дом ворвутся орды хеттских воинов, пусть ей самой останется жить не более нескольких минут, даже тогда Нубнофрет не оставит безупречных манер и не забудет о том, как полагается держать себя истинной царевне. При этой мысли он невольно улыбнулся. Шеритра отпустила руку отца. «Она тоже охвачена волнением, – заметил Хаэмуас, – ее невзрачное личико покрыла бледность».
– Табуба, приветствую тебя на пороге этого дома от имени моего и твоего мужа, царевича Хаэмуаса, жреца Птаха, жреца Ра и повелителя твоей и моей жизни, – ясно и четко произнесла Нубнофрет. – Поднимись и поклонись ему.
С легким изяществом, сводившим Хаэмуаса с ума с тех самых пор, как он впервые увидел ее, Табуба поднялась на ноги. Она повернулась, и солнечный свет заиграл на серебряной диадеме, украшавшей ее голову. Табуба вновь опустилась на горячий камень, на этот раз перед Хаэмуасом. Едва заметным движением она прижалась губами к его лодыжке, и Хаэмуаса словно обдало жаром. Он почувствовал, как лицо заливает краска, а Табуба уже стояла перед ним и смотрела на него своими глубокими, густо подведенными сурьмой глазами, блеск которых не могла затмить золотистая краска, покрывавшая ее веки.
– Мы заключили с тобой брачный договор, Табуба, – начал Хаэмуас, всем сердцем надеясь, что при виде этих слегка приоткрытых, ярко накрашенных губ, при взгляде в ее огромные, исполненные тайны глаза он не забудет сказать положенные по обычаю слова. – Клянусь перед лицом Тота, Сета и Амона, покровителей этого дома, что я перед тобой честен до конца, подтверждением чего служит моя подпись в брачном договоре. Клянешься ли и ты в своей честности?
– Благородный царевич, – громко и подчеркнуто торжественно начала Табуба, – перед лицом Тота и Озириса, покровителей дома, где я когда-то жила, клянусь, что не имею другого живого мужа, клянусь также, что сообщила тебе истинную правду относительно владений, бывших ранее моей нераздельной собственностью, и подтверждением благородства моих намерений служит подпись, поставленная мною под брачным договором. Клянусь тебе.
За ее спиной Сисенет, уставший стоять неподвижно, незаметно переминался с ноги на ногу. А Хармин открыто улыбнулся, глядя на Шеритру. Казалось, что всех троих – Сисенета, Табубу и Хармина – обуяло какое-то безудержное веселье, словно в любой момент они могли разразиться хохотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87