Молодой человек поднялся на ноги естественным и грациозным движением, но тотчас же вновь опустился на пол, на сей раз в традиционной позе писца, готового к работе. Хаэмуас сел. Его охватило глубочайшее сочувствие к этому молодому человеку.
– Птах-Сеанк, я любил твоего отца и скорблю сейчас о нем наравне с тобой, – глухим голосом произнес он. – Ты не должен думать, что теперь, когда сердце твое разрывается от скорби, тебе следует во что бы то ни стало находиться здесь. Иди домой, вернешься, когда почувствуешь в себе силы.
Птах-Сеанк поднял на господина полные решимости глаза.
– Мой отец долго служил тебе верой и правдой, – сказал он. – И, следуя законам нашей семьи, я с младых ногтей знал, что в будущем, когда отца не станет, я должен буду занять его место. Теперь, когда он готовится совершить свое последнее путешествие, он будет обо мне невысокого мнения, если я, пусть и в столь горестную минуту, несмотря на собственные страдания, не поставлю во главу угла долг по отношению к своему господину. Ты готов приступить к работе, царевич?
– Нет, – медленно произнес Хаэмуас. – Нет, не готов. Пока я вполне могу обойтись услугами временного писца. Ты должен, когда минует семьдесят дней траура, привезти тело отца сюда, в Мемфис. Я распоряжусь, чтобы его гробницу богато украсили золотом, жрецы станут молиться за него каждый день, люди будут делать приношения. Я также, с помощью твоей матушки, сам позабочусь о похоронах, с тем чтобы эти мысли не тревожили и не отвлекали тебя, поскольку у меня будет к тебе одно весьма важное поручение. – Хаэмуас наклонился вперед и стал пристально всматриваться в лицо молодого человека. Тот встретил его взгляд, не дрогнув. – Твой отец начал работу по изучению родословной женщины, которую я собираюсь взять в жены, – говорил Хаэмуас. – Родом она из Коптоса. Пенбу успел лишь приступить к исследованиям и не оставил после себя никаких записей. Я хочу, чтобы ты отправился в Коптос, завершил работу, начатую твоим отцом, а потом сопроводил домой его мертвое тело.
– Это задание – большая честь для меня, царевич, – ответил Птах-Сеанк, слабо улыбнувшись. – Я также очень благодарен тебе за твой такт и понимание. Но, прежде чем ехать, я должен узнать об этой госпоже как можно больше.
Хаэмуас рассмеялся.
– Узнаю сына Пенбу! – воскликнул он. – Ты не скрываешь своих мыслей, и у нас с тобой, я уверен, впереди будет много споров по разным вопросам. Отлично. Пока, до отъезда, позаботься о благополучии своей матушки, а я тем временем подготовлю все необходимое, потом подробно объясню тебе цель поездки и составлю кое-какие рекомендательные письма для коптосской знати. Вот. – Он взял в руки исписанный папирус. Разогрев восковую палочку над пламенем свечи, горевшей сейчас исключительно для этой цели, он капнул несколько капель воска на свиток и прижал к нему свое кольце с печатью, после чего передал свиток Птах-Сеанку. – Ты официально принят ко мне на службу, – сказал он. – По всем вопросам можешь обращаться к Ибу, управляющему. А теперь, Птах-Сеанк, отправляйся домой, посвяти сегодняшний день оплакиванию невосполнимой утраты.
Горло молодого человека судорожно сжалось. На этот раз он поднялся неловко, неуклюже, спешно поклонился царевичу и выбежал из комнаты. Хаэмуас все же успел заметить, , как в его глазах блеснули слезы.
Больше не было причин оставаться дома. Хаэмуас приказал подать носилки и в сопровождении Иба и Амека ступил на борт своей лодки, чтобы меньше чем через час оказаться в доме Табубы. Сисенета он не видел с того злополучного дня, когда тот подготовил ему перевод древнего свитка, а сам царевич так недостойно утратил контроль над собой. Теперь Хаэмуас с ужасом думал, что ему придется как-то объяснить свой испуг этому сдержанному и уверенному в себе человеку, однако, пока носильщики шагали по узкой извилистой тропинке, ведущей к дому, ни Сисенета, ни его племянника нигде не было видно.
Дом, как и всегда, стоял окутанный тишиной и безмолвием, словно здесь и не было ни души, и эта тишина, казалось, убаюкивала, словно монотонная колыбельная, какой хотят унять беспокойное дитя. Хаэмуас спешился, подошел к открытой двери, ведущей внутрь, в приемный зал. Почему-то ему вдруг вспомнилось – и было в этом воспоминании что-то тревожное, – как в детстве няня каждый вечер перед сном тихонько напевала ему особую песню, заклинание, призванное отпугнуть злого духа – демоницу с лицом на затылке, которая иначе могла пробраться в комнату и украсть его дыхание. Он лежал, испуганный и зачарованный, не спуская доверчивых глаз с нянюшкиного лица, а та продолжала напевать, раскачиваясь в такт колыбельной. Тьма, царящая в огромных покоях, казалось, начинает шевелиться по углам, приобретает некие смутные очертания. «Та, что приходит во тьме, обернув лицо заду, пусть убирается прочь, пусть нога ее не ступит на этот порог. Зачем ты пришла? Я не дам тебе целовать малыша, не дам причинить ему зло. Ты пришла, чтобы забрать его? Я не отдам его тебе!» «Матушка любила меня с той же яростной самоотверженностью, что и моя старая няня, – подумал Хаэмуас, охваченный искренним раскаянием. – Несмотря на свои царские обязанности, она всегда была рядом, если мне было плохо или я болел. А когда я понадобился ей самой, меня возле нее не оказалось. В ее последние часы место, предназначенное рядом с ней для меня, оставалось пустым. Я не выполнил свой долг перед матерью. И перед отцом тоже, потому что я не оправдал его доверия, забыл о том, что должен быть его ушами и глазами в делах государства. Важные послания горой возвышаются на моем столе, словно мусор, намытый рекой, а все потому, что я сам перестал себя узнавать. Человека, который сгорел бы от стыда при виде этих предательств, больше не существует, он умер, отравлен ядом женщины, вошедшей в его плоть и кровь». Охваченный такими мыслями, он подошел к чернокожему слуге, появившемуся откуда-то из прохладного полумрака дома. Выслушав Хаэмуаса, слуга, не произнеся ни звука, неслышно удалился. И вот уже Табуба спешит к нему по белым плиткам, устилающим пол; ее прекрасное лицо печально, она протягивает к нему руки. Взяв его руки в свои, она пристально всматривается ему в лицо.
– Дорогой Хаэмуас, – сказала она. – Вчера я получила письмо от Шеритры, в котором она просила, чтобы ее вещи отослали домой, и объясняла причину, почему она не может вернуться к нам сюда. На твою долю выпала двойная потеря. Мне так жаль.
Хаэмуаса глубоко тронуло ее участие. Притянув ее к себе, обхватив руками ее стройное, тонкое тело, он стоял, опустив подбородок ей на голову. Он заметил, что духами она сегодня не пользовалась, и теплые волосы издавали свой обычный человеческий аромат. Он чувствовал, как внутреннее напряжение постепенно спадает, и только теперь понял, каким сильным оно было.
– Должен признаться, что смерть матушки тронула меня меньше, нежели потеря несчастного Пенбу, – тихо проговорил он. – Мы все понимали, что она умирает, и для нее смерть стала желанным избавлением. А Пенбу едва лишь закончил строительство своей гробницы на самом краю мемфисского некрополя. Он очень гордился ее богатым убранством.
Неудивительно, что слуги так тебе преданы, – ответила Табуба, все еще уткнувшись лицом ему в плечо. – Пойдем же, милый брат. В моей комнате есть вино, и я натру твои плечи душистым бальзамом. Я чувствую глубину твоего горя, ее выдают мышцы, сведенные от напряжения.
При этих словах Хаэмуас заметил, что она и в самом деле касается его спины: одна рука между лопатками, другая – пониже, на пояснице, как раз поверх пояса юбки. Одурманенный, он вдруг представил, как эти руки скользят все ниже, захватывают ягодицы, слегка их сжимают…
– Сисенет дома? – спросил он, все еще погруженный в свои мечты.
Она убрала руки и улыбнулась.
– Нет. Брат вместе с Хармином отправился в пустыню поохотиться, они взяли с собой шатер и вернутся лишь через три дня. Они выехали нынче на заре. Хармин был очень расстроен, когда узнал, что Шеритра сможет приехать сюда, лишь когда окончится положенный срок траура по ее бабушке. – И взяв его за руку, Табуба повела Хаэмуаса вглубь дома, туда, где тянулись длинные извилистые коридоры.
– Мы все должны ехать на похороны в Фивы, – сказал Хаэмуас, бросая взгляд на яркий квадрат горячего солнечного света, видневшийся в конце коридора, пока Табуба отступила в сторону, пропуская его вперед в дверях своей спальни. – Прошу, Табуба, поедем вместе. Через семьдесят дней ты будешь жить в моем доме. Я хочу, чтобы ты познакомилась с отцом, к тому же такая поездка позволит вам с Нубнофрет получше узнать друг друга. Работа, которую начал Пенбу, скоро завершится, и ты сможешь предстать перед Рамзесом уже в качестве моей жены. При сложившихся обстоятельствах наш договор вступит в силу лишь после похорон, и мы сможем огласить его прямо в Пи-Рамзесе. Ну как, поедешь?
Он стоял в середине скудно обставленной комнаты и смотрел, как Табуба закрывает дверь. Вот она повернулась к нему. Только теперь он заметил, что на ней сегодня облегающее прозрачное платье из белого полотна, поверх которого она не надела никаких украшений. Сандалий на ногах тоже не было. Он подумал, что, возможно, это то самое платье, что было на ней, когда он впервые заметил ее в толпе, и от этой мысли Хаэмуаса внезапно охватило сильнейшее страстное желание.
– Но каким же образом закончится работа теперь, когда Пенбу мертв? – встревоженным голосом спросила она. – Он далеко продвинулся в своих изысканиях, царевич? Возможно ли, что по этой причине наша свадьба будет отложена? – Легко, словно юная девушка, она подбежала к нему. – О, я думаю только о себе! Я не могу ждать так долго, я хочу быть твоей как можно скорее!
Хаэмуасу было приятно ее нетерпение.
– Через несколько дней в Коптос отправляется сын Пенбу, Птах-Сеанк, он и закончит работу, начатую его отцом. Я не сомневаюсь в том, что у него будет достаточно времени для этого и он успеет сделать все необходимое, пока будет находиться в Коптосе, при теле своего отца. Потом он должен привезти отца в Мемфис. Но я хочу, Табуба, чтобы ты переехала жить в мой дом раньше, не дожидаясь его возвращения из Коптоса. В покоях наложниц для тебя уже подготовлены комнаты, а с северной стороны главного дома, среди безнадежного беспорядка и грязи строительных работ, уже поднимаются твои собственные покои. Я, конечно, должен соблюдать траур, но ты вольна переехать ко мне в дом, как только сочтешь нужным.
Глаза у нее загорелись, но вдруг она нахмурилась.
– Нет, Хаэмуас, – сказала она. – Я не могу подвергать тебя опасности совершить святотатство – нельзя во время траура устраивать праздник по случаю такого радостного события в нашей жизни. Я подожду вашего возвращению из Фив, но Нубнофрет я навещу на этой неделе, чтобы заверить ее, что прекрасно понимаю, что означает положение Второй жены.
– Значит, ты не поедешь с нами на юг?
Хаэмуас и представить себе не мог, как переживет то время, когда от этой женщины его будут отделять многие и многие мили, если ему все же придется поехать на похороны без нее. Резким движением он прижал Табубу к себе.
– Нет, не поеду, – твердо заявила она. – Это было бы неправильно. У нас с тобой, дорогой, впереди еще много счастливых лет. Что значат эти несколько недель? Пойдем, я хочу угостить тебя вином.
Но он не отпускал Табубу.
– Не хочу вина, – прошептал он ей в самое ухо. – И душистого масла тоже не хочу. Мои мышцы расслабятся от любовного масла, Табуба. Давай сомнем твою великолепную постель, так безупречно убранную служанкой.
Она не отвечала, и Хаэмуас потянул ее туда, где в полумраке комнаты виднелась гладкая просторная постель, а руки его уже нащупывали бретели, удерживающие на плечах платье, от пота прилипшее к коже на животе и бедрах. Он стягивал с нее одежду, а она подняла руки и, издав сдавленный звук, похожий одновременно и на смех, и на глубокий вздох, наклонилась к нему, прикрыв руками полные груди, с которых он с жадностью срывал покровы.
Больше не было места сдержанности. Отдернув ее руки от груди, он направил ее ладони себе между ног, туда, где этого так ждал его напрягшийся член. Она стала нежно его поглаживать, а Хаэмуас губами схватил ее сосок. Они упали на постель. Табуба закрыла глаза и тихо стонала, страстно отзываясь на его ласки, на касания языка и рук, и от этих глухих, сдавленных звуков его желание разгоралось все сильнее. «Тот сон, – бессвязно думал Хаэмуас, когда она крепко вцепилась рукой ему в плечо. – Сад… Женщина, прячущаяся за деревом… Она звала меня? И я проснулся тогда, охваченный желанием, налитый соками, до боли, до предела переполненный предвкушением торжества и блаженства…» Он поднял к ней лицо, ища ее податливые губы, замер на мгновение, пристально всматриваясь в глаза Табубы.
– Я люблю тебя, Табуба, – прошептал Хаэмуас. – Ты – моя сестра, мое наваждение, страсть моего сердца, желанный мой плод. Я люблю тебя.
Она пробормотала что-то ему в ответ, но так тихо, и так жадно ее губы искали его рот в страстном порыве, что Хаэмуас не мог разобрать ни слова. Вдруг черные глаза Табубы широко распахнулись, она улыбнулась.
– Возьми меня, Могучий Бык, – громко произнесла она.
Этот титул принадлежал всякому фараону, и Хаэмуасу тоже судьбой было предназначено носить это звание, но сейчас значение этих слов было столь густо окрашено страстью и желанием, несло в себе огонь власти и мужественности, что, услышав их, Хаэмуас был почти готов извергнуть свое семя. Он почувствовал, что не может больше видеть эту томную, всезнающую улыбку, не может просто смотреть на прекрасное лицо, разгоревшееся от неги и томления.
С неистовыми словами он схватил женщину за бедра и, бросив на живот, вошел в нее сзади со всем жестоким напором, ничуть не заботясь о ее ощущениях. Этот порыв высвободил дремавший в нем поток дикарской силы, и любовное соитие он завершил как настоящее насилие, вбивая свой член в ее тело и при каждом движении изрыгая громкие проклятия.
Хаэмуас пришел в себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87