— Много-то как их… — растерянно сказал Стасик.
Юрка повернулся и напролом через кустарник снова бросился в лес. Ноги увязали в снегу. Сзади прерывисто дышал Стасик. Гул над головами становился все громче. В просвете деревьев показалась крыша водокачки. Юрка на ходу выхватил ракетницу и одну за другой выпустил в сторону болота три ракеты. От деревьев на зеленоватый снег упали дрожащие тени. Они угрожающе росли, становились все длиннее и длиннее. И снова, как тогда, в раскатистый гул моторов вплелся знакомый и пронзительный свист.
Ничего не видя перед собой, они разом выскочили на маленькую полянку, поросшую редким ельником, и скатились в старую воронку. А рядом над болотом взлетели черные комья торфа. Ух! Ух! Ух!..
КРЕЩЕНИЕ ОГНЕМ
Колька Звездочкин видел, как взвилась первая ракета, а затем громыхнула тяжелая фугаска. Он даже ощутил мягкий воздушный толчок. Будто кусок ваты кто-то ткнул в лицо.
«Вот черти, не боятся!» — подумал он, собираясь слезать с крыши. В домах захлопали двери, и на улицы высыпали встревоженные люди. Из Колькиного дома в расстегнутой гимнастерке без ремня выскочил капитан. Широко расставив ноги в хромовых сапогах, он прислушался. Ветер, перемахнув через забор, взъерошил на его затылке волосы.
Низко прошли бомбардировщики. Колька вмиг забыл про капитана. Три зеленых ракеты одна за другой повисли над заснеженными макушками сосен. Задвигались на крышах тени от труб. Увидел Колька и свою тень. Она зашевелилась, вытянулась. Едва растаял в морозном небе свет последней ракеты, как дом снова подскочил под Колькой от тяжелого взрыва.
Яркие багровые вспышки освещали черный лес. Старый скрипучий дом содрогался, сыпались стекла. И Колька, загребая руками снег, медленно съезжал с крыши. Зажав в горстях снег, он, словно куль, шлепнулся в сугроб рядом с капитаном.
— Ты это что? Колька? Откуда? Никак с неба? Смотри: фрицы болото бомбят! Шпарят и шпарят… — удивился капитан.
— Ой, разбомбит, дядя Вася! — орал Колька.
— Не разбомбит… Склад совсем в другом месте, — усмехнулся капитан.
— Там же Юрка Гусь с этим Стаськой, дядя! У водокачки… — хныкал Колька. — Ой, разбомбит их…
— Какой Гусь?
Капитан сильно встряхнул Кольку за плечи.
— А ну-ка! О чем ты?
— Там ребята! — кивнул Колька в сторону грохочущего леса. — Ракеты пускают…
— Ах, мерзавцы, что придумали!
Дядя Вася бросился в сени. Мощный взрыв с треском захлопнул за ним дверь, едва не сорвав с петель.
— Веди к своим ребятам! — натягивая на плечи желтый полушубок, приказал капитан.
В развороченном бомбами лесу было тихо. Месяц плыл по небу. То тут, то там зияли черные воронки. В освобожденных от снега елях и соснах запутался белесый вонючий дымок. С деревьев все еще сыпалась снежная пыль.
Колька зацепился ногой за косо воткнувшийся в снег сук и упал.
— Нету их тута…
— Эй, ребята! — закричал капитан.
Тишина. Лишь Тимаевка не спит, ворочается подо льдом. Да изредка слышно, как в разбросанные кругом воронки скатываются снежные комки.
— Разбомбило, — плаксиво сказал Колька. — Я говорил…
— Не каркай! — оборвал его капитан. — Эй, Гу-усь! — громче закричал он.
— Ста-ась, где вы-ы-ы? — заорал Колька.
— Чего кричишь? — недружелюбно спросил кто-то совсем рядом.
Колька обалдело завертел головой.
— Где? Эй, где вы?
— Разуй глаза — увидишь.
Из старой воронки, залепленный снегом, чуть живой от пережитого страха и холода, выбрался Стасик.
— Гусь? — Колькин голос дрогнул. — Нету его… Накрыло!
— Помолчи ты! — с сердцем сказал Стасик. Он кинулся к воронке и помог выбраться Юрке. Пошатываясь, Гусь сделал несколько шагов и, хлопая глазами, уставился на капитана.
Капитан молча смотрел на ребят. В его раскосых глазах — веселое недоумение.
— Кто из вас устроил этот спектакль? — тихо спросил он.
— Кто! Ясно, Гусь, — сказал Колька. — Другой разве такое безобразие придумает? На станции все стекла вылетели.
— Ну что ты на самом деле? — толкнул его в бок Стасик и повернулся к капитану.
— Это мы… Оба.
— Ну? — повернулся капитан к Юрке. — Рассказывай, Гусь!
Юрка молчал. Драная шапка сбилась набок и чудом держалась на одном ухе. Он смотрел на капитана и шевелил губами.
— Ну, чего ты там бормочешь? — спросил капитан и нагнулся к нему.
Юрка широко раскрыл рот и вдруг громко загоготал:
— Ого-го-го!
— Ты что, парень? — Дядя Вася еще ниже нагнулся к Юрке.
Гусь стащил с головы солдатскую ушанку, постучал себя кулаком по круглой голове, прислушался:
— Звон в башке… Ду-у-у! — Он повернул к ребятам испуганное лицо. — Оглох я… как бабка Василиса. Стась, крикни-ка мне в ухо!
Стасик крикнул.
— Громче!
— Юр-р-р-ка-а! — во всю мочь заорал Стасик. — Слышишь?
Юрка схватился за уши, потер их.
— Теперь слышу. Только плохо. Гудит… проклятая… Ду-у-у!
Дядя Вася смотрел в зеленые Юркины разбойничьи глаза и говорил:
— Что прикажешь делать с тобой, Гусь? На гауптвахту тебя засадить? Ну что мне, Гусь, с тобой делать? А?
Юрка молчал. И непонятно было, слышал он это или нет. Улучив удобный момент, он выхватил из-за пазухи ракетницу и сунул в сугроб.
Капитан и виду не подал, что заметил. Не спеша расстегнул полушубок, стащил его и накинул оглохшему и замерзшему Юрке на плечи.
— Домой, герои! Быстро!
Ребята гуськом побрели по протоптанной в снегу дорожке. Юрка шел последним и все время оглядывался на дядю Васю, который почему-то отстал. И все-таки он не увидел, как капитан вытащил из сугроба еще теплую ракетницу и запихал ее в карман галифе.
ОБИДА
К голой спине будто ледяную глыбу приложили. Юрка ловит рукой ускользающую фуфайку, но поздно: фуфайка шлепается с печки на пол. Он вскакивает и больно ударяется головой в потолок.
— У-у-у-у, черт! — Юрка яростно скребет зудящую макушку.
— Не смей, говорю, чертыхаться! Грех! — ворчит бабка из-под вороха одежек, прикрытых сверху серой овчиной.
— Пощупай, какая шишка вскочила! А ты — грех! — огрызается Юрка. Ему не хочется слезать с нагретой печки. Внизу морозно, как на улице. Печку топить нечем. Дрова кончились, жерди от забора тоже. Такой ненасытной печки Юрка еще сроду не видал. В последний раз она сожрала хромую табуретку, доску от Жоркиного крыльца, рассохшуюся кадку из-под соленых грибов.
Дрожа, Юрка напялил на себя кофту (опять пригодилась!), гимнастерку, обмотал шею бабкиным шерстяным чулком и храбро соскочил на холодный пол. На замороженных окнах пышно расцвели узоры, похожие на елочные лапы. За окном мороз. Не мороз, а собака. На двор выйдешь — набросится, искусает. Юрка хотел было зачерпнуть из ведра воды, но ковш скребнул по льду. Ткнул ладонью сосок умывальника — примерз.
Тяжелые дни наступили для бабки Василисы и Юрки Гуся. Кроме картошки, в доме ничего не было. Хлеба хватало только на обед. Если бы не военные, которые иногда останавливались на постой, совсем было бы плохо. А так нет-нет да что-нибудь и перепадет от них: то буханка хлеба, то банка консервов, то сухари.
Немецкие самолеты каждую ночь наведывались на станцию. Но бомбы кидали редко. Видно, поджало, жалеют. Бабка спрашивала военных, как там дела на фронте. Военные говорили, что кончилась для фашистов масленица — наступил великий пост. И по радио передавали, что немцев остановили. И люди на станции, несмотря на холод и голод, заметно повеселели. Перестали прятаться от самолетов в щели. Крутит над станцией немецкий самолет, а люди занимаются своими делами и внимания не обращают. Будто это не бомбардировщик, а так, чепуха. Каждый вечер, перед тем как улечься спать, бабка долго простаивала на коленях перед иконой и молилась за нашу победу, за сына-танкиста.
Юрке все время хотелось есть. Об этом он думал вечером, ложась спать, и утром, вставая. Он еще больше похудел, глаза его стали вдвое больше, и в них появился голодный блеск.
А вот Жорка Ширин был все такой же круглощекий и самодовольный. Он с матерью недавно вернулся из деревни. Бомбить-то стали реже. Насчет ракетницы пока не заикался. Жорка как-то похвастался, что они из деревни привезли целую кадку свинины. Мамка на что-то выменяла. Это она умеет. Где, интересно, эта кадка у них стоит? В чулане или в подполье?
— Господи, неужто так и помру на печи… — зашуршала овчиной бабка Василиса.
Косая упрямая морщинка появилась на Юркином лбу, глаза хмуро впились в светлое оконное стекло.
— Я сичас, — пробормотал он и, плечом распахнув заиндевевшую дверь, выскочил в сени.
Вернулся не скоро. Зато в руках — выше носа — охапка тонких поленьев. С грохотом свалил их, крикнул:
— Иди, баб, затопляй. — И снова за дверь.
Бабка выбрала из поленьев самое легкое, сухое, нащепала лучины.
— Баб! — надрывался Юрка за дверью. — Открой же!
Грохнув бабке под ноги еще охапку звонких поленьев, Юрка вытер рукавом фуфайки мокрый красный нос.
— Опять на станцию эшелон прибыл. Бензовозы сгружают… Баб, я пойду, а? Надо снег расчищать, а то им не попасть на аэродром.
Бабушка нащупала на шестке коробку со спичками, чиркнула.
— Какой из тебя расчищатель? И лопату-то в руках не удержишь. Сиди уж…
— «Сиди», «сиди»… Надоело.
Робкий язычок пламени лизнул лучину, и она вспыхнула, затрещала.
— Где поленья-то раздобыл? Небось опять украл? — Бабка подержала над трескучим огнем озябшие пальцы. По морщинистому печальному лицу ее запрыгал красный отблеск.
— Нашел… — уклончиво сказал Юрка. — Я же знаю, что красть — грех.
Поленья весело потрескивали в печи, когда пришла Шириха. Вернее, не пришла, а влетела как вихрь. Из-за ее спины выглядывала круглая физиономия Жорки.
— Куда, паразит, девал мое корыто? — Шириха подскочила к Юрке, норовя схватить его за ухо. Гусь прижался к окну, загородился табуреткой.
— Только тронь — худо будет! — пригрозил он, блестя кошачьими глазами.
— Отдай, говорю, корыто, вражина! — Длинное лицо Ширихи перекосилось.
Это дубовое корыто Юрке совсем случайно попалось на глаза. Понадеявшись на мороз, разукрасивший елочными лапами Ширихины окна, он, не таясь, перетащил его на свой двор. И здесь топором в два счета превратил корыто в поленья. Ишь как знатно пощелкивают!
— Мам, оторви ему ухо — сказу скажет! — подал голос Жорка.
— Вон твое корыто, — кивнул Юрка на полыхающую печь, — бери.
— Что же это такое, Петровна? — запричитала Шириха. — Вешь жабор, жлодей, ражобрал… Теперича — нате! — корыто иж-под шамого ноша утянул.
— Он у меня ракетницу спер, — торопливо ввернул Жорка.
Бабка, кряхтя, задвинула ухватом в печь чугун с картошкой.
— Что ты руками-то машешь, Марфа? Не слышу… Иль Юрка что напроказил?
— Он жавтра в ижбу жаберется, — причитала Шириха.
— Заберется, — поддакивал Жорка.
— Ох, на швою ты головушку пригрела, Петровна, этого оборванча… Он тебе когда-нибудь дом шпалит!
— Он такой! И наш спалит, — бубнил Жорка.
— Господи, и соль-то вся! — Бабка вытряхнула из мешка в солонку остатки серой крупной соли. — Что ты все такое говоришь, Марфа?
— Шунь только, штервеч, нош на мой двор — кипятком обварю! — Шириха ткнула костлявым пальцем в окно. — Я ужо Егорову все рашшкажу. Он тебя жа мое корыто в тюрьму пощадит.
— Вор, мою ракетницу украл! — пятясь за матерью, выкрикнул Жорка.
— Топай отсюда, гнида! — огрызнулся Юрка и двинулся из-за табуретки. Жорка пулей вылетел за дверь. Пошумев еще, ушла и Шириха.
— Кто-то боится их! — презрительно произнес Юрка и покосился на бабку, подкладывавшую в печь дрова. «Кажись, и вправду ничего не слыхала», — подумал он и только отвернулся к окну, как бабкин ухват огрел его по спине.
— Брось срамить меня на весь поселок, брось… брось! — охаживая притихшего Юрку, приговаривала бабка. — Дожила… стыдно людям на глаза показаться. В один голос твердят: «Уйми своего разбойника, не то сами найдем на него управу…»
Ухват с грохотом полетел в угол. Губы у бабки затряслись, на морщинистой щеке блеснула слеза. А Юрка, вытаращив свои большущие глаза, смотрел на нее.
— За что?!
И бабка Василиса, обмякнув перед этим удивленным, растерянным взглядом, ступила вперед и коснулась рукой жестких Юркиных волос.
— Неужто, Юрушка, не можешь ты без этого… воровства? Не зарься ты, сынок, на чужое добро… Грех красть чужое, грех! Руки тебе оторвут за это дело. В тюрьму упекут… И сгниешь там ни за грош!
Юрка шмыгнул носом, провел кулаком под глазом и высвободил голову из бабкиных рук.
— Чего дерешься? Я же из-за тебя… Чтоб ты не померла на холодной печке… А ты… ухватом!
Юркины глаза стали колючими.
— Не буду у тебя больше жить… Уйду к летчикам!
— Нужен ты летчикам.
— Они драться ухватом не будут.
Бабка достала чугун из печи.
— Садись, ешь.
— Сама ешь…
Он оделся и, на ходу затягивая поверх фуфайки ремень, выскочил за дверь. Но сразу вернулся. Не глядя на бабку, одиноко сгорбившуюся за столом с дымящейся картофелиной в руке, нагнулся, заглянул под буфет, вытащил оттуда колоду старых карт.
— У твоей Ширихи, — Юрка положил карты в карман, — полные сени дров… И в сарае полно. И корыто у ней еще одно осталось.
Хлопнув дверью, он ушел.
У КОСТРА
Близ путей полыхал жаркий костер. Колкая поземка налетала на него то с одной, то с другой стороны, шипела и, опаленная, убегала по сугробам дальше. Что за чудо? Юрка протер глаза: без дров, прямо на оттаявшем черном кругу земли клокотало пламя. Огонь жадно лизал ребристые бока железной бочки, стоявшей посредине. Вокруг кто на чем сидели бойцы. Дым от их самокруток смешивался с черным огнистым дымом удивительного костра.
Юрка присел на корточки и протянул к огню негнущиеся пальцы. По снегу расползались черно-коричневые пятна. «Отработанное масло палят», — догадался он.
Боец с пучками густых черных, как у цыгана, бровей в желто-белом полушубке с масляными разводами на рукавах и полах покосился на Юрку и хриплым басом спросил:
— Ты откуда взялся, Огурец?
Гусь пошевелил пальцами, потер свои острые колени и повернулся к бойцу спиной.
— Гляди-ка, парень-то с характером! — усмехнулся тот. — Может, ты немой, а?
— А что попусту языком на морозе трепать? — не поворачиваясь, буркнул Юрка. — Кури себе, я тебя не трогаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32