— Паскуда, — пробормотал Гусь.
А Жорка, влетев в свою избу, плаксиво заявил матери:
— Сама торгуй спиртом… И не посылай меня больше. Не хочу!
Дик голодал. Юрка гладил друга, тихонько говорил ему в ухо разные ласковые слова и сам удивлялся: откуда только они берутся? Но Дик грустил и худел. Где-то во дворе он откопал полусгнившую овечью шкуру и почти всю сжевал.
Юрка не знал, что делать. Он страдал не меньше Дика.
Ужинали с бабкой вдвоем. Постояльцы, не дожидаясь, пока самовар закипит, забрали продукты, бутылки и ушли пировать на свежий воздух.
Юрка лениво тыкал вилкой в сковородку с жареными сморчками. Грибы ему опротивели. Дик лежал на полу, лапой прикрыв морду. Виднелся один карий глаз. Этот глаз укоризненно глядел Юрке в самую душу и спрашивал: «Ну что, Гусь, не можешь прокормить? Давай веди на аэродром. К летчикам. Они прокормят…»
— Баб, гони ты этих квартирантов, — сказал Юрка. — Они что-то мне не нравятся. Люди воюют, а они — Ширихин спирт хлещут.
Бабка молча жевала скользкий сморчок. Поздний луч мягко освещал ее лицо. Добрые темные глаза задумчиво смотрели на стену. Юрка вдруг сделал открытие: на толстом бабкином носу есть маленькие дырочки. Их много, будто кто-то нарочно иголкой натыкал. А ухо у нее совсем молодое и белое, и круглая сияющая сережка вроде не серебряная, а золотая.
— Дожжа бы, — сказала бабка, — глядишь — колосовики пойдут.
— Твой-то сын, Мишенька, воюет, а эти знай жрут да пьют… Прогони, баб.
— Есть тут недалече делянка… Испокон веков белые водятся.
— Хочешь, я сам им скажу, а?
Бабка положила ложку на стол:
— Уедут… Время такое, что солдаты на одном месте долго не засиживаются. Поживут — и дальше.
— Солдаты! — сказал Юрка. — Интен… данты они — вот кто! И морды круглые. Наели в тылу.
— Как их прогонишь? Сами уедут.
— Я, баб, фронтовиков приведу.
— Отвяжись, — рассердилась бабка, — не твоего ума дело.
Юрка выпустил Дика во двор, а сам забрался на печку. Любил он тут поваляться. Пахнет дымом, теплом, луком. Спать рано. Солнце опустилось где-то за соснами. Крыша вокзала стала розовой, а рельсы желтыми, словно их только что вынули из доменной печи. На станции не видно ни души. Высокие тополя не шелохнутся. В тупике притаились десятка два пульмановских вагонов. В них снаряды. Ночью прицепят к вагонам паровоз, и состав уйдет на фронт.
Юрка задремал. Он слышал, как залаял Дик. Нужно было встать и узнать, кто пришел, но вставать не хотелось. Дверь отворилась. Лень было открыть глаза и посмотреть, кто это. Зашумел самовар, звякнули чашки. Бабка и гостья сели за стол чай пить. Не чай, а горячую воду.
— Мой-то парнишка говорит: гони их из избы, — слышит Юрка неторопливый бабкин голос. — Морды, говорит, у них толстые… Да разве в этом дело? Кому что предназначено: одни на войне, другие при складе… Парнишка-то мой говорит, едят много… Это верно, поесть любят. Сварю чугун, в один секунд очистят. И собаке крошки не останется… Не могу я их прогнать. Не чужие… А что при складе — служба такая у них, не бей лежачего…
Бабка замолчала. В избе стало сумрачно. Наверное, уже одиннадцать часов. Дик спит в сенях. Слышно, как он ворочается и вздыхает. Горестно и тяжело, как убитый горем человек. А какое горе у Дика? Брюхо пустое — вот и вздыхает. А может быть, пустое брюхо для собаки — самое большое горе?
— Не знаю, как оно будет дальше, — сказала гостья, и Юрка сразу по голосу узнал Серафиму, Стаськину тетку. — Отец на фронте. А когда война кончится? И что будет… Мальчонка-то очень самостоятельный. И башковитый. Своих-то я иной раз и погоняю веревкой, а его ни-ни! Не трогаю. Как глянет на меня своими глазищами — сразу рука опускается. Добрый он. Ничего для других не жалко. Пихну ему кусок получше, не съест. С ребятишками поделится. Любят они его. И слушаются больше, чем меня.
— Привыкла ты к нему, — сказала бабка. — А парнишка и правда хороший.
— Вернется отец, не знаю что и делать. Не старый еще. Другую семью заведет. А Стасик, он мать помнит. Не поймет он… Пусть лучше у меня живет.
— Тяжело ведь? Своих трое…
— Где трое, там и четвертый… Привыкла к нему. Роднее родного.
— А он-то как?
— Молчит. Не очень-то он у меня разговорчивый. С твоим парнишкой вот водится. Твой-то для него лучший друг. Кофту ему… смех один… твою подарил. Не снимает. Дареная, говорит. А то, что женская, — ерунда, говорит. Сейчас рубахи не шьют. Снаряды делают… Ну, спасибо, Василиса, за чай. Пойду… Корову надо напоить да в хлев загнать. На лугу она.
Серафима ушла. Высокая, худая, прошла мимо Юрки и не заметила, что он на печи лежит. Правду бабка говорит: людей много, разберись, кто хороший, а кто плохой. Юрка считал, что Стаськина тетка злющая, как ведьма. И вид у нее такой сердитый. А она вон какая добрая! Любит Стаську и не хочет никому отдавать, даром что у самой трое ртов.
Юрка слез с печи. Бабка молилась богу. Ее тень шевелила на стене руками и кивала головой. Бабка стояла на коленях, крестилась и что-то шептала. Наверное, опять просила бога, чтобы Мишеньку оберегал от пули. И еще, чтобы наши победили немцев, этих проклятых антихристов. Об этом она каждый день просит бога.
Бабка поднялась с пола и стала убирать со стола.
— Что-то квартиранты не идут, — сказала она, — загуляли.
— Песни орут, — хмуро покосился на окно Юрка. — Шириха еще им бутылку подкинула… За сапоги!
— Бог с ними, пусть гуляют… Солдатская жизнь не сладкая.
— Какие они солдаты? — возразил Юрка. — И на фронте ни разу не были. У них даже медалей нет. Одна жратва.
Постояльцы в избу пришли поздно. Лунный свет струился в окно. Самолетов пока не слышно. Мимо станции прогремел эшелон. На крыльце сельсовета сидели мужики и курили. Их цигарки то ярко вспыхивали, слабо освещая лица, то гасли.
Юрка не спал. Солдаты и старшина были здорово пьяны. Кто-то из них в сенях наступил Дику на лапу. Дик зарычал…
— Чтоб тебя… — выругался старшина.
Они прошли в другую комнату, которую бабка к лету привела в порядок.
Громкий храп не давал Юрке заснуть. А тут еще Дик возился на полу, повизгивал. Есть хочет. Вот уже пятый день, как Дик в рот не брал мясного. Днем Юрка угощал его жареными сморчками — не взял. А храп все сильнее. Наверное, дверь забыли закрыть.
Юрка тихонько встал с кровати: так и есть — распахнута настежь. И дверь в сени открыта. Неслышно подошел Дик и потерся мордой об руку. Бабка спит. Она тоже похрапывает. К ее храпу Юрка привык. Не слышит.
Надо закрыть дверь и лечь спать. Стоит только протянуть руку, нащупать скобу, и все будет в порядке. Но Юрка медлит. Его взгляд прикован к вещевым мешкам. Зеленые, тугие, они привалились друг к другу в углу прихожей. Лунный свет вычертил каждую складку на них. Можно, не развязывая мешок, безошибочно угадать, где консервные банки, где хлеб, где колбаса.
Дик ткнулся мокрым носом в ладонь. Он пять дней досыта не ел. Дик, который спас Юрку от Ангела, нашел шпиона… Нужно развязать ремни, и… Дик будет сыт.
Юрка поклялся больше не воровать. На могиле Северова…
Он стоял на пороге и, не отрываясь, смотрел на мешки. Постояльцы спали. Кто-то из них чмокал во сне губами, будто с хрустом жевал резину. Зеленоватый луч соскользнул с подоконника и осветил большой хромовый сапог. Сапог засиял, рельефно выделяясь на белой простыне. Это сапог старшины. Свинья, не раздеваясь завалился на чистую постель. Белье-то бабкино. Выстирает…
Гусь решился. Он взял буханку хлеба, банку тушенки и два круга колбасы. Столько продуктов он давно в руках не держал.
Пир устроили в огороде между капустных грядок. Дик глотал хлеб и колбасу не разжевывая. Юрка был рад за друга, но на душе скребли кошки. Он сначала не хотел прикасаться к продуктам. Пусть все Дик съест. Но не выдержал и тоже навалился на хлеб и колбасу.
Ему хотелось, чтобы не было утра, чтобы эта ночь никогда не кончалась.
ШЛА ДЕВЧОНКА ЗА ВОДОЙ
Утро все-таки наступило. Юрка проснулся, но еще долго лежал с закрытыми глазами. Было тихо. Тогда он открыл один глаз и увидел на потолке два солнечных зайчика. Они весело гонялись друг за другом. Юрка открыл и второй глаз. В избе никого нет. Окно распахнуто. Из огорода доносится пчелиное жужжание, тянет запахами укропа, лука.
— Бабушка, — негромко зовет он.
Никто не отвечает.
Тогда Гусь сбрасывает с себя жаркое стеганое одеяло, вскакивает. У кровати вместо коврика лежит Дик. Он отбросил в сторону все четыре лапы и косит на Юрку сонным, довольным глазом.
Юрка быстро одевается, выбегает на крыльцо. На верхней ступеньке сидит бабка Василиса и очищает сморчки от земли. Успела уже, старая, в лес сходить!
— Я бы сбегал.
— Будила… Да разве тебя добудишься?
Юрка сходил в избу, посмотрел, сколько времени. Одиннадцатый. Не утерпел, приоткрыл дверь в комнату квартирантов. Там никого не было. Исчезли и мешки из прихожей. Юрка не верил свои глазам: ушли? Он ринулся в сени.
— Где?!
Бабка разрезала белый сморчок на две части и бросила в чашку. Вода брызнула Юрке на ноги.
— Утром встали, забрали свое добро — и к Ширихе… Видать, не понравилось у нас. — Голос у бабки спокойный, в темных глазах непонятная усмешка. — Не угодила, видать… Плохо ухаживала.
— И больше не придут? — вырвалось у Юрки.
— Ушли и спасибо не сказали.
У Юрки гора спала с плеч. Он вернулся в избу, наклонился к Дику и в желтую собачью шерсть прошептал:
— Ушли, Дик. Ты понимаешь, ушли!
Дик улыбнулся, показав клыки и сморщив нос. Он тоже был рад и сыт. Главное — сыт.
Юрка схватил сухой березовый веник и начисто вымел избу. Сбегал в огород, нарвал к завтраку зеленого лука. Бабка удивленно посмотрела на него и сказала:
— Воды нет.
За водой ходить Гусь не любил. Считал это дело не мужским. А тут беспрекословно взял ведра, старое облупленное коромысло и отправился на колонку.
— Эй, Гусь! — окликнул его по дороге Жорка.
— Привет, — весело ответил Юрка.
Жорка озадаченно почесал конопатый нос и сказал:
— А чего это ваши постояльцы ушли к нам?
— У вас же спирт…
— Не-е… — усмехнулся Жорка. — Не из-за этого.
— Говори-говори… — Юрка поставил на траву ведра, подошел к нему. — Из-за чего?
Жорка поглядел в недобрые Юркины глаза и перестал ухмыляться. И зачем он опять задел этого Гуся? Теперь добра не жди.
— У вас тесно, — неуверенно сказал Жорка, опуская взгляд в ведро.
Это было просто смешно. Бабкин дом вдвое больше Ширихиного. Но Юрка охотно согласился.
— Это верно, у нас тесно. Собака и прочее… — миролюбиво сказал он.
— И продукты у вас хранить нельзя…
— Почему?
— Крысы…
Юрка осторожно взял Жорку за ворот рубахи, приблизил к себе:
— Запомни, рыжая жаба, — негромко сказал он. — Капнешь кому-нибудь, придушу!
Подобрал ведра, коромысло и ушел, позванивая дужками. Глядя на его худую, но сильную, спину, Жорка с трудом удержался, чтобы не бросить вслед что-либо обидное. Ядовитые слова так и вертелись на языке, но Жорка пересилил себя. С Гусем надо поосторожнее. И вправду придушит. Отчаянный он человек. И глазищи горят, как у луня.
Юрка, прижав спиной к стволу колонки рычаг, терпеливо дожидался, пока хлипкая струя наполнит ведро. Неужели разболтает Жорка? Опять, скажут, взялся за старое… Ворует. Узнает бабка, Егоров. По мере того, как наполнялось ведро, Юркино настроение падало. Зря, пожалуй, залез он в мешок. Ведь клялся Северову… Проклятая натура — берет свое!..
Вода брызнула на штаны, босые ступни. Юрка отпустил рычаг, поддел коромыслом оба полных ведра и, выделывая ногами замысловатые кренделя, двинулся к дому. Зачем налил он полные ведра? Тяжело. Потом — что ни шаг — вода выплескивается на штаны. И ведет из стороны в сторону. Уж лучше, как бабка, ходить с одним ведром.
— Отдохни, а то упадешь, — услышал он насмешливый голос. Юрка резко повернул голову вправо и увидел Маргаритку. Она стояла на тропинке с ведром в руках.
— Отпусти ведра-то, — улыбнулась она.
Ведра, будто того и ждали, сами шлепнулись на землю. С громом, звоном, плеском. Юрка швырнул под ноги ненавистное коромысло и повернулся к Рите.
— Льет, понимаешь, на штаны, — сказал он, водя ладонью по боку.
— Ты неправильно носишь… Нужно идти не вразвалку, а быстро-быстро… А где Дик?
— Он шпиона поймал.
— Юр, покажи!
— Шпиона?
— Дика, дурачок.
В другой раз Юрка бы обиделся, но тут ничего не сказал.
— Худющий-то какой! — ахнула Маргаритка, увидев Дика. Он ее сразу узнал и принялся прыгать, скакать.
— Чем кормишь?
— Колбасой, — сказал Юрка, — и свиной тушенкой.
— Он умрет…
— А где я возьму жратву? — рассердился Гусь. — Знаешь, сколько ему надо?
— Он голодный… — Рита поставила порожнее ведро и выскочила за калитку.
— Чья это такая прыткая? — спросила бабка.
— Маргаритка… девчонка одна.
— Вижу, что не парень… Не Кольки однорукого дочка?
— Его.
— Хороший мужик, работящий, — сказала бабка. — Уж который год один с ней нянчится…
— У него хоть и руки нет, а знаешь как на тракторе ворочает? — оживился Юрка. — И она… эта Маргаритка ничего… Она нам обеды варила на аэродроме. Вкусные.
— Только бы не в матку… — загадочно сказала бабка и ушла в избу.
Маргаритка притащила полный котелок картофельного супа, накрошила туда хлеба и поставила перед Диком.
— Ешь.
Они глядели на собаку, уплетающую теплую похлебку, и молчали.
— А где твоя мамка? — вдруг спросил Гусь.
— У меня папа, — сказала Рита и погладила Дика.
— Тебя мамка… — начал было Юрка, но Маргаритка перебила:
— Вот пристал!
Ее серые глаза потемнели. Золотистые паутинки задрожали надо лбом, круглый подбородок дрогнул.
— Теперь до вечера сыт, — сказал Юрка.
— Я ему буду каждый день что-нибудь приносить… Ведь он не только твой. Общий?
— Угу, — сказал Юрка.
Дик вылизал котелок, отошел в сторону и улегся в тени, под забором. Разговор иссяк. Маргаритка о чем-то думала, а Юрка не знал, что еще сказать.
— Я пойду, — сказала Рита.
— Ты теперь здесь будешь жить?
— Папе дали работу. В гарнизоне.
— На тракторе?
— Грузовик получил… Я пойду.
— Полуторку? — спросил Юрка.
— Трехтонку.
— А-а, — сказал Гусь. — Ну иди.
Маргаритка ушла. Дик проводил ее до калитки, обидчиво полаял и снова улегся в тени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32