Женевьева, как никогда раньше, переживала за своего брата.
— Я знаю, Меррик, это трудно, но ты должен верить, что Алана к тебе вернется.
Меррик поднял глаза, его взгляд устремился на лес, в котором скрылась Алана, убежав от него.
— Хорошо, я прислушаюсь к твоему совету, Женевьева, — отрывисто проговорил он, — но лишь потому, что ты об этом просишь. Однако если Алана не вернется в замок до сумерек, я пойду за ней.
И Меррик ждал… ждал… — пока были силы ждать.
Когда розовый закат окрасил верхушки деревьев, он приказал седлать своего скакуна. Рыцарь искал Алану повсюду, в лесах, на полях, но нигде ее не было.
Гнев жег ему сердце при мысли, что саксонка сбежала и никогда не вернется.
Меррик был неподалеку от недавно выстроенных деревянных укреплений замка, когда вдруг увидел кота. Седрик! Кот сидел посередине проложенной дороги. Подергивая хвостом, он поднял голову, как бы смело и гордо бросая вызов лорду — совсем как его хозяйка! Меррик остановил коня, поглядывая на Седрика. Кот встал.
На мгновение между ними возникло странное напряжение. Однако кот не зашипел и не убежал, как того ожидал Меррик. Седрик остался на месте, помахивая хвостом.
Челюсти рыцаря сжались. Во имя всех святых, лорд готов был поверить, что это чертово создание ожидало, когда он появится.
Меррик послал коня вперед. Когда рыцарь приблизился, кот преспокойно развернулся и неторопливо сошел с дороги. Меррик последовал за ним, влекомый неведомой силой и не имея желания ей противиться. Он отпустил поводья, но конь продолжал идти за Седриком. Кот по узкой извилистой тропинке направлялся вниз, к скалам на берегу моря.
Сначала Меррику показалось, что широкая полоса берега пустынна. Ветер доносил острый солоноватый запах водорослей. На вершине утеса в гордом величии высился Бринвальд.
Вдруг Меррик увидел Алану. Она стояла у подножия огромной скалы, неподвижная, как статуя, только ветер развевал шелковистую массу роскошных волос, словно золотистое знамя. Ее взгляд был устремлен в просторы бурного моря. Кипящей пеной волны разбивались об утес, высоко вздымаясь и рассыпаясь на множество брызг. Алана не двигалась. Воздух был холодным и влажным. Меррик помедлил. Его охватили противоречивые чувства.
Предостережение Женевьевы еще звучало в ушах. Должен ли он уехать и оставить саксонку одну? Умом он понимал, что Женевьева права. Алана сейчас не нуждалась в нем и не хотела с ним быть. Однако потребность держать ее в своих объятиях и чувствовать нежность и теплоту хрупкого тела стала вдруг непреодолимой.
Он снова послал коня вперед. Расстояние сокращалось, и сердце рыцаря странно сжималось. Профиль Аланы гордо вырисовывался на фоне скалы. Она казалась одинокой, как ветер.
Он остановился. Узкие плечи Аланы приподнялись. Она уже знала, что он рядом, и ей это явно не нравилось. Губы Меррика угрюмо сжались. Рыцарь остался сидеть в седле, сохраняя молчание.
Не глядя на него, она заговорила:
— Как ты нашел меня?
Уголки его рта приподнялись в слабой улыбке.
— Седрик привел меня к тебе.
Алана повернулась, не в силах сдержать удивление. Затем ее ресницы снова опустились, быстро прикрыв глаза, чтобы спрятать мысли. Меррику показалось, жизнь покинула ее, и в тот момент, когда она собиралась снова устремить взор на море, все чувства и мысли саксонки вдруг открылись ему, и Меррик проникся ее болью. Никогда прежде не ощущал он такой опустошенности.
Рыцарь сжал поводья в кулаках, едва сдерживаясь, чтобы не спрыгнуть с коня и не заключить ее в объятия, бросившись к ней. Он спокойно позвал:
— Саксонка. Молчание.
Меррик спешился и, подойдя, положил руки ей на плечи. Она сжалась под его ладонями. Он подавил раздражение.
Рыцарь заговорил:
— Становится холодно, саксонка, к тому же ветер… Ты должна позаботиться о себе… и о ребенке, — он коснулся губами спутанной массы ее волос. — Вернись со мной в замок.
Она низко склонила голову, ничего не ответив, но Меррик не ощущал ее сопротивления, когда вел к своему скакуну и усаживал в седло перед собой.
Оказавшись снова в Бринвальде, Алана едва прикоснулась к принесенной в спальню еде. Позднее она стояла у окна, глядя на лунный диск в ночном небе. Ее молчаливость беспокоила Меррика, это было ей вовсе несвойственно прежде. С мрачным выражением лица лорд подошел к Алане, остановился за ее спиной, взял за локоть и повернул к себе. Косточками пальцев провел он по щеке молодой саксонки.
— Женевьева сказала, что я должен на время оставить тебя в покое, — тихо произнес он, — и я держался в стороне, Я оставил тебя одну, Алана, потому что считал, Женевьева лучше знает, как в таких случаях следует поступать, но… — голос рыцаря стал еще тише, — если ты горюешь об Обри, почему не плачешь?
Алана задержала дыхание. Она не ожидала от Меррика такой прямоты. К ее ужасу, слезы мгновенно навернулись ей на глаза — слезы, которые до сих пор она не осмеливалась пролить. Алана зажала рот рукой и зубами впилась в кисть, молясь, чтобы боль придала силы. Она старалась заглушить рыдания, но Меррик не позволил ей отвернуться от него. Он взял руки Аланы и положил себе на грудь.
Она судорожно вздрагивала.
— Когда я плачу, ты спрашиваешь меня, почему я плачу. А когда не плачу, ты спрашиваешь, почему не плачу.
Меррик пристально смотрел ей в лицо.
— Ты боишься показаться мне слабой? Глаза Аланы метнулись к его лицу, но тут же скользнули в сторону.
— Не отвечай! Я и так знаю, боишься! — улыбка коснулась его губ. — У тебя нет щита и меча, но ты побеждаешь меня, саксонка, в битве, которую я, кажется, никогда не смогу выиграть, — его улыбка поблекла. — Мне хотелось бы, чтоб все было иначе, — тихо произнес он. — И чтобы Обри не умирал… Я знаю, ты считаешь меня жестоким, и, наверное, так оно и есть. Я не хотел позволить тебе навещать старика и теперь понимаю, как ранила тебя его смерть.
Глаза рыцаря потемнели, голос звучал тихо и напряженно.
— Если бы я мог изменить что-либо, то сделал бы все возможное. Если бы я мог взять твою боль себе, саксонка, я бы сделал это. Но я не могу, и предлагаю лишь то утешение, которое могу дать, если только ты мне позволишь.
Губы Аланы задрожали. Она не хотела, чтобы Меррик был нежным и мягким, потому что тогда ей было бы трудно его ненавидеть! И все же, как ни хотелось ей ненавидеть Меррика… ненависти к нему у нее не было.
Огромная волна сердечной боли обрушилась на Алану. Она вцепилась в его рубаху.
— Сначала умерла моя мать, — сказала она приглушенным голосом, — потом отец, а теперь Обри. Разве ты не понимаешь?.. Теперь у меня никого нет… никого! — из груди вырвался один сухой скрежещущий звук, потом другой, как будто рушилась какая-то стена.
Она начала всхлипывать. Беспомощно. Безудержно.
Меррик наклонился и заключил ее в объятия. Потом отнес на кровать. Он испытывал к ней глубокое сострадание, потому что глубина отчаяния саксонки не могла его не тронуть. Желание утешить и защитить вихрем пронеслось в его душе. Она слабо цеплялась за него. Прижав к себе ее вздрагивающее тело, он гладил ей волосы и осушал поцелуями нескончаемые потоки слез. Сердце у него разрывалось от боли. А когда она перестала плакать, Меррик раздел ее и разделся сам и снова привлек Алану к себе, положив ее голову на свое плечо. Она лежала рядом, измученная, придавленная отчаянием.
Темнота окутала спальню, и теперь между ними не было преград, были только обнаженные, неприкрытые чувства.
Меррик бездумно пропускал спутанные пряди ее волос между пальцами. Его тихий задумчивый голос прорезал тишину:
— Ты очень любила старика, саксонка, так ведь?
Она испустила долгий и мучительный вздох, в котором еще чувствовались слезы, потом кивнула. Мокрые ресницы колко коснулись его ключицы. Рука, обнимавшая Алану за плечи, тесно прижала ее.
— Я… я не знаю, как объяснить, — сказала она очень тихо. — Но… много раз Обри заменял мне отца. Он подсказывал советом… помогал мне… когда отца не было рядом…
Меррик нахмурился.
— Я думал, что Кервейн признал тебя.
— Да, признал, но моя мать была крестьянкой. Он любил ее, но не взял в жены, женился на матери Сибил, Ровене, потому что она принесла ему с приданым земли и целое состояние. Обри считал, моя мать должна была уйти в другую деревню и начать там жить заново. Но она не могла…
Алана перевела дыхание.
— Я… я очень любила своего отца. Он уделял нам все время, какое только мог уделить, и помогал деньгами, хотя делать это было ему трудно, ведь Ровена презирала нас обеих: и меня, и мою мать. Да простит меня Господь, но временами я ненавидела отца… ненавидела за то, что он так исковеркал жизнь моей матери. Много раз он проезжал верхом через деревню вместе с Ровеной. Если случалось встречать мать, он никогда не удостаивал ее ни словом, ни взглядом, — горечь звучала в голосе Аланы. — Я видела, как это ей неприятно, какую боль при этом она испытывает. Я часто слышала, как она плачет в предутренние часы. Отец любил мою мать. Но земли и деньги, которые ему принесла Ровена, ценил гораздо больше.
Сердце Меррика устремилось к Алане, он преисполнился сочувствием и к ее матери. Они обе так страдали! Невинного ребенка называли незаконнорожденным ублюдком, а когда девочка подросла, окрестили ведьмой, ее мать обзывали шлюхой… Он слушал и начинал понимать, какой Алана была на самом деле и что она вынесла.
Странно, но, рассказывая о своей жизни, Алана не испытывала того унижения, которое, как ей казалось, должна была бы почувствовать. Меррик теперь знал о ней все: ее тайны, стыд, страдания… — но не выразил ни осуждения, ни презрения. Он крепко обнимал ее, согревая в своих объятиях, и никогда еще не было ей так хорошо и спокойно, никогда не находилась она под такой надежной защитой. Казалось, в его объятиях никакое зло не может коснуться ее своим черным крылом.
На какое-то время мир и покой снизошли на них, погрузив Алану в забытье. Однако Меррик не мог уснуть. Он повернул Алану к себе, поцеловал округлость живота, впалую щеку, нежные губы. Вдохнув сладость ее дыхания, он прошептал:
— Ах, саксонка! Ты думаешь, что слаба и что у тебя никого больше нет на свете, но ошибаешься! У тебя есть я, и у меня достаточно сил для нас обоих.
Глава 19
Весна пришла в Бринвальд теплом и ликованием солнечного света. Дни текли один за другим. Море успокоилось. Буйно зеленели леса и пашни, яркие цветы украсили долины и холмы.
Как расцветали деревья, кустарники и травы, столь же неудержимо рос и ребенок во чреве Аланы. Он часто бился, и рука Аланы нередко ложилась на живот. Меррик тоже казался довольным и счастливым. Ночью его ладони свободно и радостно блуждали по всему ее выпуклому животу, вовсе не мешавшему близости. Алана испытывала огромное облегчение, что Меррик признал свое отцовство, хотя в глубине души еще боялась надеяться.
С той ночи, как умер Обри, между ними установились отношения, полные невысказанного доверия. Алана была этому рада, она устала от враждебности, царившей некогда между ними, устала от напряжения и отчужденности. Она с радостью восприняла попытку Меррика установить мир… мир, поколебать который уже не осмеливалась.
А лорд Бринвальда, казалось, только и мечтал о таком времени, утомившись битвами, грабежами, войнами, распрями, спорами, заговорами и завоеваниями. Он прибыл в Англию, чтобы построить здесь свое будущее, и Бринвальд оказался леном «Лен — феодальный надел, достойным гордости и любых тех жертв, что еще потребуются для его процветания. Дни были заполнены трудами и заботами, но Меррик не роптал. Теперь и норманны, и саксы трудились бок о бок ради общей цели — увидеть поля распаханными и засеянными, чтобы осенью можно было собрать богатый урожай и прокормить семью до следующего урожая.
Но не все было столь безмятежно и спокойно. Где-то поблизости затаилось зло…
В один прекрасный день в начале лета Алана собирала травы и коренья в лесу. Меррик в конце концов ослабил строгость, с которой охранял ее, и позволил саксонке выходить за ограду замка, когда только она того пожелает. Чаще всего ее сопровождала Женевьева, но в тот день Алана ушла одна.
Неподалеку от деревни она заметила крестьян, собравшихся в кружок на пастбище. Пронзительные голоса возмущенных людей коснулись ее слуха.
— Матерь Божья, ему вырезали глаза.
— Боже милостивый, — верещал другой голос, — да кто же мог такое сотворить?
Странное покалывание в спине ощутила вдруг Алана. Она нерешительно остановилась рядом с маленьким мальчиком, не зная, стоит ли смотреть, и не в силах удержаться. Мальчик испуганно глянул на нее широко раскрытыми глазами и с воплем вцепился в юбки матери.
— Это она! Ведьма!
Толпа разбежалась. Алана не слышала раздававшихся криков. Оцепенев от ужаса, она не могла отвести глаз от лежавшего на истоптанной земле маленького белого ягненка, окровавленного, безжизненного.
Тошнота подступила к горлу. Люди были правы: глаза у ягненка оказались вырезаны, а в крохотной грудке зияло отверстие, при виде которого кровь застыла у Аланы в жилах — сердце было вырезано тоже.
Теплый солнечный свет показался вдруг чрезмерным. Она качнулась, земля уходила из-под ног. Алана вдруг поняла, что поднимается вокруг нее испуганный шепот. Только теперь она осознала, что разбежавшиеся крестьяне, даже находясь на расстоянии, которое, видимо, они сочли безопасным, крестятся с бледными от страха лицами, глядя на нее.
Она стояла посреди поля… одна… Никогда прежде не чувствовала Алана к себе такого отвращения со стороны людей — словно она самое безобразное существо на всем белом свете…
Стремительно накатили волны боли. Сердце сжалось. Подобного не могла вынести ее израненная душа.
С криком бросилась Алана прочь. Она бежала, не разбирая дороги, в безумном желании поскорее скрыться. Она не слышала, как окрикнул ее хрипловатый Мужской голос. Потрясенная, отчаявшаяся саксонка ничего не видела и не слышала. Она бежала и бежала, пока воздух не стал с хрипом вырываться из груди и силы не покинули ее. Ноги подогнулись. Она рухнула на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38