Господи, наверное, мне надо радоваться, что он по крайней мере меня не бил! Впрочем, у него были другие, не менее жестокие способы наказания: слова его хлестали меня куда больнее, чем кнут! В его глазах я был всего лишь мерзким крысенком... цыганским отродьем. Бог свидетель, сколько раз он так меня называл!
Оливия слушала, холодея от ужаса. Господи, в отчаянии думала она, как можно быть таким жестоким к собственному сыну... своей плоти и крови... к ребенку?
– Он никогда не привозил меня сюда, в Рэвенвуд, в дом своих предков. Конечно, я понимал почему: привезти сюда значило признать меня, признать, что я плоть от плоти его сын... Но я никогда не был его сыном! Во всяком случае, в его глазах. Я попытался вернуться назад, в табор, но обнаружил, что все изменилось. Я уже не мог отказаться от многого из того, чего не было у цыган. И мне казалось, что и предал... предал свой народ!
Лицо Доминика потемнело, исказилось, словно от нестерпимой боли.
– Когда мне исполнилось пятнадцать, – продолжал он, – я получил весточку от матери. Она была тяжело больна. Но он не разрешил мне повидаться с ней. Он запер меня в комнате. А потом... потом я узнал, что она умерла. Умерла совсем одна... Цыгане верят, что никто не должен умирать в одиночестве. И за этот поступок я ненавижу его больше всего!
Слезы подступили к глазам Оливии, слезы, которые она едва могла сдержать. Доминик, несомненно, обожал свою мать. Теперь ей стали понятны глубина и причина его жгучей ненависти к отцу. Сердце ее разрывалось от боли. «Ни разу за все эти долгие годы... ни разу он даже не прикоснулся ко мне» – вспомнила она слова Доминика. Безжалостный отец обрек сына на жизнь, полную страданий. Впервые она сумела разглядеть в Доминике обиженного и одинокого ребенка.
– Когда он умер, я хотел... видит Бог, как я этого хотел!.. плюнуть на все, отказаться от проклятого наследства, сбросить личину, которую он навязал мне! Но к тому времени было ясно, что назад пути нет. Мне пришлось сделать выбор. Тот адвокат из Стоунбриджа, Роберт Гилмор, возненавидел меня просто за то, что в моих жилах течет кровь цыган. Но и цыгане не принимали меня потому, что во мне есть кровь ненавистных им гаджо. Меня проклинали и те и другие. Как-то раз я попросил вас, Оливия, взглянуть на меня, сказать, кого вы видите. Но вы не ответили мне. Впрочем, я бы и сам не мог ответить на этот вопрос. Кто же я? Цыган, отбившийся от своего племени? – Горький смех слетел с его губ. – Или гаджо, так и не нашедший свой народ? Изгой... – Кивком он указал на изрезанный портрет. – Вы такая же, как он, Джеймс Сент-Брайд. Он никогда не давал мне забыть о том, кто я есть. Как и вы.
Дыхание у нее пресеклось. «Нет! – хотелось ей крикнуть. – Нет!» Вместо этого, сдержав себя, она попыталась объяснить:
– Вы не понимаете. Это не так...
– Неужели? Будьте честны со мной, Оливия. Признайтесь, вы же презираете меня! Презираете только за то, что я цыган! Так скажите это! – Лицо его окаменело. – Скажите!
Оливия слегка покачала головой. Да, ей пришлось пережить страшную трагедию, смерть отца и беду Эмили, но детство ее было счастливым. Она помнила дни, до краев наполненные смехом и любовью. А детство Доминика было одной долгой чередой горя.
– Я не могу... – Сердце ее болезненно сжалось. – Потому что я так не думаю.
Доминик молчал. Губы его сурово сжались, превратившись в тонкую прямую линию. «О чем он думает?» – гадала она, украдкой поглядывая на его гордый чеканный профиль, твердую линию широких плеч. Не сознавая, что делает, она вдруг потянулась к нему.
Железные пальцы сомкнулись на запястье, удерживая ее. Оливия подняла к нему лицо, и он увидел слезы, блестевшие в ее глазах. Суровое лицо Доминика потемнело.
– Не надо, – прохрипел он, – не смейте меня жалеть! Слышите?
Сердце Оливии пронзила острая боль. Господи, ну почему он так смотрит на нее... будто не верит ни единому ее слову?
Комок встал у нее в горле. Странная неуверенность овладела ею. Инстинкт, редко обманывавший ее, подсказывал, что ей лучше уйти. Но более сильное, неудержимое чувство, названия которому она не могла найти, удерживало ее на месте. Оливия вдруг поняла, что не может оставить его. Особенно сейчас. Во рту у нее снова пересохло.
– То, что я испытываю к вам, не жалость, – с трудом выговорила она.
Глаза Доминика вспыхнули.
– Зачем вы явились сюда? – звенящим голосом спросил он. – Отправляйтесь домой, к вашему возлюбленному Уильяму!
Сердце Оливии заныло. Может, он вправду добивается, чтобы она ушла? Но ей лишь сегодня впервые удалось заглянуть в его душу и понять, как страшно он одинок. Сильный, высокомерный, гордый... и в то же время такой уязвимый. Теперь она готова была проклясть Джеймса Сент-Брайда за ту рану, которую он нанес своему сыну, рану, перед которой время было бессильно и которая скорее всего никогда не затянется. А если это и случится, то очень не скоро.
– Я не люблю Уильяма, – прошептала Оливия, слегка склонив голову.
В его глазах вспыхнул огонек. Одним быстрым, звериным движением Доминик метнулся к ней. Оливия и ахнуть не успела, как он сжал ее в объятиях.
– Поклянитесь! Поклянитесь, что это так!
Время, казалось, остановилось. Оливия, как завороженная, не могла оторвать глаз от шеи Доминика, видневшейся в распахнутом вороте рубашки. Вдруг она поймала себя на том, что умирает от желания вновь почувствовать его губы на своих. Она с трудом проглотила вставший в горле комок.
– Клянусь! – воскликнула она, а затем решительно добавила: – Я никогда не любила Уильяма! И никогда не полюблю!
Ее пылкая речь словно выпустила на волю его чувства. Доминик, склонив голову, взглянул ей в глаза. В его глазах горел такой огонь, что по спине Оливии пробежала дрожь. Все вокруг мгновенно изменилось.
Его руки с неистовой силой сжались вокруг нее. Оливия вскрикнула, но губы Доминика приникли к ее губам, словно скрепляя печатью молчаливую клятву. Поцелуй был болезненным, почти яростным. Он как будто старался наказать ее, но наказал самого себя. Разум Доминика тонул в навеянном парами бренди тумане. В последний раз в глубине сознания вдруг мелькнула мысль о том, что надо заставить ее уйти, но тут же исчезла. «Негодяй! – еще успел он с отвращением подумать про себя. – Как ты смеешь так поступать с ней?! Прогони же ее, пока это еще возможно». Оливия едва сдерживала подступавшие к глазам слезы. Накричи он на нее, скажи какую-нибудь грубость, и она убежит, как это уже случилось однажды! Но тогда она возненавидит его, а одна эта мысль приводила Доминика в бешенство. Нет, пусть все летит к черту! Страсть сжигала его, сводила с ума. Доминик хотел ее. Он хотел ее с той минуты, когда нагнулся над ней, лежавшей у дороги и перепуганной до смерти при виде Люцифера. Неутоленное желание доводило его до неистовства. Нет, будь что будет, но в эту ночь он примет все, что она захочет ему дать.
Так и случилось. Доминик почувствовал, как, отвечая на его призыв, дрогнули ее губы, и понял, что пропал. Оливия приоткрыла рот, будто приглашая его, и Доминик обезумел. Языки их жадно сплелись, и дрожь пробежала у него по спине. С хриплым стоном он обхватил ладонями ее лицо, и волосы Оливии шелковистым дождем заструились меж его пальцев, окутав ей спину плащом.
Невероятным усилием воли он заставил себя оторваться от ее губ и, отстранившись, посмотрел на нее. Губы Оливии, чуть припухшие и влажные от его поцелуев, нежно розовели. Она подняла на него глаза, и длинные темные ресницы, еще влажные от слез, затрепетали. В ее взгляде он прочел неприкрытое желание и едва сдержал стон. Неужели она не понимает, о чем просит? Нет, скорее всего нет. Но зато он хорошо понимает.
– Поцелуй меня, – прошептал он хриплым от едва сдерживаемого желания голосом. И она послушалась, покорно прильнув губами к его губам. Доминик с трудом сглотнул: это было больше, чем он мог выдержать. Такого не вынес бы ни один мужчина. Его дыхание обожгло губы Оливии, а руки тяжело легли ей на плечи и поползли вниз, стягивая платье до талии. Затем настала очередь рубашки, и Доминик услышал сдавленный вскрик Оливии и ее прерывистое дыхание. Взгляд Доминика упал на ее обнаженную грудь, и глаза его потемнели от страсти. В свете лампы кожа ее отливала перламутром. Полные, восхитительно округлые груди были увенчаны тугими розовыми бутонами. Краем глаза он заметил, как Оливия стыдливо отвела глаза в сторону. Не ускользнула от его взгляда и краска, которая вдруг бросилась ей в лицо.
Доминик потянулся к ее соскам, и Оливия чуть слышно ахнула, когда они мгновенно напряглись и, казалось, сами прыгнули ему в руки. Стиснув зубы, Доминик еще пытался справиться с безумным желанием, но знал, что проиграет. Сжав руками ее плечи, он опустился на пол, потянув ее за собой.
Дыхание его стало тяжелым и хриплым, в жилах кипела кровь. Он кое-как расстегнул бриджи, и его копье тяжело легло ему на ладонь. Пальцы Доминика сомкнулись вокруг напряженной плоти, коснулись пылающей головки, и он чуть не закричал от терзавшей его дикой боли. Близость Оливии лишала его разума. Он сгорал от желания овладеть ею, глубоко вонзить свое копье в ее тугую плоть. Сегодня, твердо решил он, сегодня он найдет исцеление, избавится наконец от своих мук и в нежном лоне Оливии найдет долгожданный рай. Казалось, и она понимала это.
Оливия почувствовала, как рука Доминика, пробравшись под платье, нетерпеливо скользнула вверх по ее бедру, поднимая юбки до талии. Ее сердце, гулко застучав, ухнуло вниз. Девушка просунула ладони в вырез его рубашки и ощутила под рукой гладкую кожу, под которой перекатывались упругие мышцы. Она вся дрожала. Томительное желание стать еще ближе к нему... слиться с ним воедино стало неодолимым.
Доминик коленом раздвинул ей ноги, и Оливия почувствовала, как что-то горячее, бархатисто-твердое коснулось самого сокровенного места. Она вздрогнула, когда пальцы Доминика осторожно развели нежные лепестки, прикрывавшие узкую щель, и бедра ее конвульсивно сжались. Должно быть, он почувствовал это. Губы Доминика нежно прижались к ее шее, где лихорадочно бился пульс.
– Я не сделаю тебе больно, Оливия, поверь мне... – услышала она его задыхающийся шепот.
Доминик поднял голову, и она увидела его горящие страстью глаза. Оливия с бессознательной нежностью коснулась кончиком пальца твердых очертаний красивого рта. Бедра ее раздвинулись будто сами собой.
Он закрыл глаза и слегка сжал пальцами ее соски.
Оливию словно опалило огнем. Жаркая волна накрыла ее с головой.
Она судорожно вздохнула и хрипло застонала. Пальцы ее с силой впились в обнаженные плечи Доминика и скользнули вниз, царапая его спину.
Услышав, как она вскрикнула, Доминик оцепенел. Короткое мгновение он лежал совершенно неподвижно... но было уже слишком поздно. Плоть его тяжело и жарко вдавилась в ее тело, и он понял, что не сможет остановиться. «Господи, прости меня!» – взмолился он. Тугая плоть Оливии уже сжалась вокруг его напряженного копья, унося остатки его самообладания, и Доминику ничего не оставалось, как подчиниться зову страсти. Забыв обо всем, он глубоко вонзился в нее, погрузив свое копье в ее жаркую нежную плоть, и страсть, закружив, понесла его туда, где ждало наслаждение.
Закрыв глаза, Оливия молилась о том, чтобы терзавшая ее нестерпимая боль исчезла... и почти не удивилась, когда это вдруг произошло. Доминик все глубже и глубже вонзался в нее, губы, горячие и требовательные, терзали ее рот. Дыхание его чуть заметно отдавало бренди. Казалось, он совсем обезумел, и Оливия крепко прижалась к нему, подчиняясь бешеному порыву страсти, который уносил их обоих.
В отдаленном уголке сознания Доминика еще мелькнула мысль о том, что он должен остановиться. Господи, чуть не застонал он, если бы он мог! Но она была такой сладкой! Доминик чувствовал, что освобождение близко. Его движения становились все более яростными. Тяжелыми, короткими толчками он все глубже проникал в ее лоно.
И когда это случилось, Доминику показалось, что его тело взорвалось. Волна за волной слепящее, немыслимое наслаждение накатывало на него, и, запрокинув голову, он закричал.
Дрожь пробежала по всему его телу, затем оно расслабилось. Только когда пальцы Оливии заскользили по его груди, путаясь в черных курчавых волосках, Доминик очнулся и снова потянулся к ее рту. И вдруг почувствовал на губах что-то соленое. Слезы...
Это было последнее, о чем он подумал, прежде чем провалиться в сон.
Глава 15
Очнулся Доминик в своей спальне. Он лежал ничком на постели. Наверное, был уже день, поскольку из-за портьер пробивался слабый свет. Он слегка пошевелил головой и тут же горько пожалел об этом. Боль железным кольцом сдавила ему виски. Доминик затих и закрыл глаза, надеясь снова уснуть.
Но его попытка не увенчалась успехом. Боль в висках сделалась нестерпимой. Но еще ужаснее было смутное сознание, что вчера он сделал что-то страшное, непоправимое, о чем будет долго жалеть. С хриплым стоном Доминик перевернулся на спину, уставившись мутным взглядом на пурпурный балдахин над кроватью.
Он не помнил, как добрался до постели. Последнее, что осталось в его памяти, это смутное воспоминание, как он сидел в кабинете, а дальше пустота... Только неосознанное чувство вины и дикого, сверхъестественного наслаждения... ощущение нежных губ под его губами... потом мрак. Господи, подумал он, что за сон!
Застонав, он с трудом заставил себя сесть. Пробуждение было ужасным, и Доминик, спуская ноги с постели, в приступе раскаяния дал себе слово никогда так не напиваться, как прошлой ночью. Если бы еще не этот сон! Подхватив валявшуюся рядом одежду, он мрачно прошлепал к умывальному тазу.
Там на стене висело большое овальное зеркало. Доминик мутным взором уставился на свое отражение и замер: пять красных царапин отчетливо протянулись вдоль его плеча. Только тогда он, холодея от ужаса, заставил себя опустить глаза вниз. На его мужской плоти следы крови – неопровержимые свидетельства того, что случилось ночью.
Эта кровь могла означать только одно...
Голова его дернулась, сдавленный стон ударом молота отдался в затуманенном мозгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43