Затем двумя-тремя точными выстрелами он перебил лапы еще у нескольких псов. Лай прекратился, сменившись пронзительным визгом и воем. Перепуганная свора бросилась наутек, отмечая свой путь отчаянными воплями охромевших собак. Дьюан перезарядил револьвер и, убедившись в том, что собаки исчезли, спустился на землю и торопливо направился на север.
Туман рассеялся под лучами утреннего солнца, когда Дьюан сделал первый привал в нескольких милях к северу от того места, где он ожидал нападения собак. Дальнейшему продвижению вперед препятствовал крутой скалистый обрыв, отвесно возвышавшийся над зарослями ивовой лозы. Дьюан прошел вдоль основания скалы, что было сравнительно нетрудно, по направлению к реке. Дойдя до конца, он убедился в полном отсутствии здесь каких-либо шансов выбраться из зарослей. Немало усилий, сопряженных с опасностью ежесекундно сорваться со скалы и значительной болью в раненой руке, стоило ему опуститься вниз, где он с трудом ухитрился набрать в шляпу воды. Утолив жажду, он осмотрел рану. Толстая корка засохшей крови и грязи покрывала ее. Очистив рану, Дьюан заметил, что кожа вокруг распухла и воспалилась. Он тщательно промыл ее, ощущая блаженное облегчение от прикосновения прохладной воды. Затем он, как сумел, забинтовал рану и устроил перевязь через плечо. Это смягчило боль в поврежденной конечности и позволяло держать ее в неподвижном и спокойном состоянии, что, несомненно, способствовало бы началу ее выздоровления.
Покинув русло реки, Дьюан почувствовал себя отдохнувшим и освеженным. Его огромная сила и выносливость всегда способствовали тому, что усталость была ему почти неведома. Однако шагать пешком день и ночь было для него столь же непривычным, как и для любого всадника на юго-западе, и это начинало сказываться на нем. Возвращаясь по своим следам, он дошел до места, где неожиданно натолкнулся на скалистый обрыв, и здесь он решил двигаться вдоль него в противоположном направлении, пока не отыщет выход или не убедится в бесплодности своих попыток.
Дьюан шел быстро. Время от времени он останавливался, чтобы прислушаться. Впрочем, он прислушивался постоянно, и глаза его всегда были широко раскрыты и зорко глядели по сторонам. Эта постоянная настороженность стала его второй натурой, что за исключением самых крайних случаев позволяло ему, не теряя бдительности, размышлять над своей унылой и печальной судьбой. Подобная привычка одновременно быть начеку и думать способствовала тому, что время протекало быстрее.
К полудню он миновал широкий подковообразный изгиб скалы и снова повернул лицом к югу. Обрыв здесь из высокой отвесной стены превратился в грубое нагромождение скал, сохранив однако свою крутизну и неприступность. Здесь не было ни единой трещины или склона, где можно было бы быстро вскарабкаться наверх. Дьюан продолжал идти, становясь все более осторожным по мере того, как он приближался к опасной зоне, считая, что раз он проник в пойменные заросли с этой стороны, то должен тщательнее прятаться в глубине ивняка. Вскоре он достиг точки, откуда мог наблюдать людей, прохаживающихся туда и обратно по вершине скалистого обрыва. Дьюан решил, что коль скоро это место охраняется, то оно наиболее удобно для бегства. Он направился в сторону сторожевого поста и подошел на сотню шагов к обрыву, на гребне которого он располагался. На посту находилось несколько мужчин и примерно столько же мальчишек, все как один вооруженные; они лениво, на техасский манер, перебрасывались словами между собой, обсуждая свои проблемы. Поодаль Дьюан разглядел еще черные точки на линии горизонта, образуемой верхним краем скалы, и пришел к выводу, что это очередной заградительный отряд, расположенный у следующего выхода из западни. Казалось, будто здесь собрались все мужчины данной округи, стар и млад. Техассцы находили мрачное удовольствие в подобного рода забавах. Дьюан вспомнил, что и сам несколько раз участвовал в таких облавах.
Пристально вглядываясь сквозь ветки кустов, Дьюан тщательно изучал топографию местности. В нескольких сотнях ярдов от него на скалу можно было взобраться. Он критически оценил здешних легкомысленных сторожей. У них были ружья, и это сводило на нет всякую попытку обойти их при свете дня. Он подумал, что ночная вылазка могла бы удаться, и мгновенно принял решение подождать здесь до темноты, чтобы попробовать обмануть беспечную охрану. Но тут внезапный громкий лай собаки выдал его присутствие страже на вершине обрыва.
Собаку, очевидно, держали здесь для того, чтобы понимать тревогу, и чуткое животное ревностно выполняло свою задачу. Дьюан заметил, как люди сбежались вместе и принялись возбужденно переговариваться, указывая на заросли, что явилось для него сигналом к немедленному и быстрому отступлению в гущу ивняка. Он не производил ни малейшего шума и был убежден в том, что его никто не может видеть. Тем не менее, он услыхал возгласы, затем треск ружейных выстрелов, и пули начинали свистеть вокруг него, проникая сквозь густой покров листвы. День стоял жаркий и безветренный, и Дьюан понял, что коснувшись даже слегка гибкого стебля лозы, он заставляет его дрожать и раскачивать верхушку с листьями, распространяя трепет на окружающие стебли. Благодаря этому стража и обнаруживает его продвижение. Одна пуля просвистела совсем рядом с Дьюаном, другая ударила в землю у самых его ног. Стрельба словно освободила скованную ненависть в его душе. Он вынужден был спасаться бегством от этих людей, и он пылко ненавидел за это и их, и себя. Как всегда в подобные минуты ярости ему страстно хотелось ответить выстрелом на выстрел. Но он продолжал неслышно скользить между зеленых стеблей, и в конце концов ружейные выстрели прекратились.
Он снова уклонился влево, двигаясь параллельно скалистому барьеру, размышляя о том, что принесут ему новые пройденные мили.
Они принесли ему одни неприятности, ибо его заметили зоркие глаза наблюдателей, и жаркая стрельба заставила его спасаться бегством, счастливо отделавшись лишь слегка оцарапанным пулей плечом.
Позднее, в тот же день, все еще не обескураженный, Дьюан опять свернул налево к отвесной стене своей западни и обнаружил, что чем ближе он подходит к тому месту, где спустился сюда, в заросли, тем большей становится опасность. Попытка прорыва блокады здесь в дневное время была бы роковой. Он дождался ночи, и после того, как пламя костров слегка утратило свою яркость, рискнул выбраться из зарослей. Ему удалось достичь подножья откоса, представлявшего здесь всего лишь песчаный косогор, и он начал уже украдкой взбираться вверх под покровом ночных теней, когда собака опять выдала его. Возвращение в заросли ивняка было самым трудным и опасным делом из всех, с которыми приходилось сталкиваться Дьюану, и когда он с ним справился под непрерывным огнем — как ему показалось, целой сотни ружей, — он почувствовал, что Провидение поистине благоволит к нему. На сей раз загонщики преследовали его довольно далеко вглубь зарослей, и треск горячего свинца, рвущего и подсекающего стебли лозы со всех сторон, долго раздавался рядом с ним.
Когда шум погони прекратился, Дьюан сел в темноте, раздираемый двумя противоречивыми стремлениями: то ли попытаться снова бежать, то ли подождать возможных более благоприятных обстоятельств. Он никак не мог прийти к единому решению. Его разум подсказывал, что с каждым часом шансы на побег уменьшаются. В любом случае шансов у него было слишком мало, и именно это делало следующую попытку столь отчаянно трудной. И все же не жажда жизни удерживала его. Наступит время, рано или поздно, когда он вырвет решение из невероятного хаоса мыслей и эмоций. Но время это еще не пришло.
Просидев в задумчивости достаточно долго, чтобы остыть и отдохнуть после головокружительного бегства, он вдруг почувствовал, что устал. Он вытянулся на земле, приготовившись отдохнуть. Но тучи злобных москитов и комаров не давали ему покоя. Участок поймы, где он находился, расположенный довольно низко и в непосредственной близости от реки, представлял собой настоящий рассадник мириадов жалящих кровососов. Они звенели и жужжали вокруг него во все увеличивающихся количествах. Дьюан укутал голову и руки своей курткой и попытался лежать неподвижно. Это была долгая мучительная ночь. Утро застало его все еще крепким физически, но страшно угнетенным и подавленным.
Прежде всего он поспешил к воде. Он мог противостоять острым спазмам голода, но был вынужден утолять жажду. Рана его вызывала в нем лихорадочное состояние, и поэтому он пил чаще и больше, чем обычно. И вновь он почувствовал себя освеженным. В это утро он решительно заставил себя отказаться от всяких попыток пересечь реку вплавь пли вброд. Ели бы он мог найти легкое и достаточно длинное бревно, то вполне вероятно, что ему удалось бы переправиться через мелководье и отмели с зыбучим песком. Однако ничего подобного не было вокруг! И он продолжал устало, но упорно поглядывать в сторону откоса.
Весь день и всю ночь, весь следующий день и следующую ночь он метался, подобно затравленному дикарю, между зарослями ивняка и крутым песчаным обрывом, и с каждым часом укреплялся в уверенности, что из западни ему не вырваться.
Дьюан потерял счет дням и событиям. Он дошел до критического состояния. Настал час, когда он, преследуемый по пятам загонщиками, очутился в дальнем южном углу зарослей, между песчаным косогором и берегом реки. Здесь он забился в густую поросль ивняка, приготовившись к своему, как он считал, последнему сражению.
Если бы только эти кровожадные псы в человеческом облике не медлили и поскорее окружили его! Он готов был драться до последнего яростного вздоха, и пусть будет, то будет! Но эти охотники, хоть и жаждали добраться до него, дорожили вместе с тем своей шкурой. Да и к чему было рисковать? Они и так уже загнали его в угол.
Был полдень, горячий, пыльный, гнетущий, предвещающий грозу. Подобно змее, Дьюан прополз в самый отдаленный темный уголок зарослей и залег там, выжидая. Загонщики отрезали его от песчаного откоса, от реки, и вообще, как ему казалось, от всего. Но голоса доносились до него только спереди и слева. Если проход к реке до сих пор еще не был перекрыт, то вполне вероятно, что сейчас преследователи как раз этим и занимаются.
— Пошли, ребята — вон в ту сторону! — закричал один с откоса.
— Наконец-то мы его загнали! — воскликнул другой.
— Думаю, рановато еще утверждать это! Мы уже не раз так думали, — возразил третий.
— Да говорят же тебе, я видел его!
— Э-э, да то был олень!
— Но Билл обнаружил свежие следы и кровь на лозе.
— Если он ранен, то к чему спешить?
— Эй, постойте-ка, ребята! — донесся с песчаного откоса еще один голос, властный и авторитетный. — Полегче там! Вы, я вижу, начинаете валять дурака перед самым концом долгой облавы!
— Верно, полковник! Удержите их! А то кто-нибудь может быстро схлопотать пулю. Ведь он сейчас начнет отстреливаться!
— Давайте окружим этот угол, и пусть он подохнет с голоду!
— Поджечь заросли!
Как четко все эти реплики долетали до слуха Дьюана! В них он слышал свой приговор. Так вот каков конец, которого он всегда ожидал, который и прежде был так близок от него, однако не настолько близок, как сейчас!
— Клянусь Богом, — прошептал Дьюан. — Самое время для меня сейчас выйти и встретить их лицом к лицу!
Такое решение было вызвано бойцовским, хищным, звериным инстинктом, таившимся в нем. В эту минуту страсть к убийству возросла до почти сверхчеловеческой силы. Если он должен умереть, то именно так, и только так! Чего еще можно ожидать от Бака Дьюана? Он встал на колени и достал револьвер. В распухшей и почти бесполезной руке он держал оставшиеся патроны. Он может бесшумно проползти к самому краю зарослей, внезапно появиться перед своими преследователями, и пока сердце не остановится в его груди, убивать их, убивать, убивать! У всех этих людей есть ружья. Схватка будет недолгой. Но не родились на земле такие стрелки, чтобы обернуть весь бой против него. Неожиданно выступив против них, он может с каждого выстрела уложить по человеку!
Так рассуждал Дьюан. Так он надеялся принять свою судьбу — встретить свою кончину. Но когда он решился сделать шаг вперед, что-то удержало его. Он попытался заставить себя, но тщетно. Невидимое противодействие, которое подавляло его волю, было настолько непреодолимо, что казалось, будто для него стало физически невозможным подняться на отвесный косогор.
Медленно он опустился на землю, согнувшись в три погибели и затем растянувшись навзничь между зелеными прутьями лозы. Мрачное и суровое чувство собственного достоинства, посетившее его минуту назад, оставило его. Он лежал неподвижно, словно раздетый до нитки, лишенный последнего покрова самолюбия и гордости. Уж не струсил ли он? Он, последний из Дьюанов, — неужели он дошел до того, чтобы ощущать страх? Нет! Никогда еще за всю свою бурную дикую жизнь он не стремился так страстно встать и встретить противников лицом к лицу. Не страх удерживал его. Он ненавидел вечную нескончаемую игру в прятки, постоянную настороженность, всю свою жизнь, лишенную надежд. Проклятая двусмысленность его положения заключалась в том, что если он выйдет навстречу загонщикам, то участь его будет совершенно очевидной. Если же он притаится здесь, в своем укрытии, то у него останется шанс — ничтожный, но все же шанс, — сохранить жизнь. Преследователи, как бы настойчивы и непреклонны они ни были, смертельно боялись его. Его слава сделал из них трусов. Инстинкт подсказывал Дьюану, что в самый мрачный и опасный момент у него все еще оставалась надежда. И вся его горячая кровь, неукротимый нрав его отца, годы изгнания, гордость за навязанную ему ненавистную карьеру классного стрелка, что-то безымянное, необъяснимое заставляло его цепляться за эту слабую надежду.
Ожидание затем превратилось в физическую и нравственную агонию. Дьюан лежал под палящим солнцем, томимый жаждой, жадно хватая воздух потрескавшимися губами, покрытый потом и многочисленными кровоточащими царапинами и ссадинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46