Да и тот, пожалуй, предпочел бы ей множество других укромных мест этого пустынного необжитого края. Внизу, на дне ущелья находился неиссякаемый родничок пресной воды; трава круглый год, прохладные тенистые уголки, олени, кролики, куропатки, фрукты, ягоды — и долгие, долгие мили узких, извилистых, глубоких каньонов, заполненных обломками скал и непролазными глухими зарослями. Тут слышны были вопли пантеры, пронзительный визг дикой кошки, резкий, кашляющий голос ягуара. Бесчисленные пчелы кружились, жужжа, над цветущими растениями и травами и, казалось, разбрасывали по ветру мед и цветочную пыльцу. Целыми днями здесь звучал непрекращающийся хор птичьих голосов, и всех их перекрывал громкий и мелодичный голос птицы-пересмешника, насмехавшейся над всеми остальными.
В ясные дни — а хмурые дни здесь бывали очень редко — после того, как стихал ветер перед закатом, вокруг маленькой хижины, казалось, воцарялись безмятежная тишина и покой. Обрамленные золотой каймой далекие горы стояли в синей туманной дымке, постепенно угасая по мере наступления темноты. В один из таких мирных и тихих вечеров снизу, из ущелья, поднялся мужчина и сел на пороге двери, выходящей на запад. Этот одинокий наблюдатель волшебных красот заката, вслушивающийся в тишину, был Дьюан. И эта хижина была той самой, где три года назад Дженни выходила его, вернув снова к жизни.
Убийство человека по имени Сэллерс и сложное сочетание обстоятельств, превративших трагедию в неизбывное горе, оставили след, если не изменили полностью привычки и манеры Дьюана. Он выследил Сэллерса и преследовал его за предполагаемое похищение Дженни. Он преследовал его и после того, как узнал, что Сэллерс путешествует в одиночку. Дьюану надо было окончательно убедиться в смерти Дженни. Неясные, отрывочные сведения, несколько слов то здесь, то там, непроверенные истории, — вот и все, что Дьюану удалось собрать за годы, чтобы подтвердить слухи о том, будто Дженни умерла вскоре после ее вторичного похищения. Но он не был уверен. Убедить его в этом мог только Сэллерс. Дьюан надеялся если не вырвать у него признание, то хотя бы прочесть правду у него в глазах перед концом. Но пуля оказалась слишком точной: она навеки запечатала уста негодяя и смертельной дымкой заволокла его остановившиеся глаза.
После этого поединка Дьюан долго лежал на ранчо у своего друга, и когда оправился от раны, которую нанес ему Сэллерс, он навьючил двух лошадей необходимой утварью и припасами и отправился к безымянному ущелью на реке Нуэсес. Здесь он и проводил в уединении долгие томительные месяцы, терзаясь угрызениями совести, мечтая, страдая от ночных призраков и кошмаров.
Ему приходилось немало трудиться, чтобы добывать себе средства к существованию здесь, в этом скалистом безлюдье. И работа, труд помогали ему коротать время. Но он не мог работать постоянно, даже если и находил для себя занятие. И тогда, в минуты безделья и в бессонные ночные часы, его уделом становилась непрекращающая пытка, сущий ад, поражавший его сознание.
Заход солнца и вечерние сумерки приносили ему некоторое умиротворение. Маленькая хижина на краю ущелья, казалось, хранила в себе присутствие Дженни. Не то, чтобы его посещал здесь ее дух, — нет, иначе он поверил бы в ее смерть. Он надеялся, что Дженни не пережила свое второе несчастье, и эта упорная надежда переросла в веру, если не в уверенность. По возвращении сюда, в первый раз после долгого отсутствия переступив порог хижины, он обнаружил в ней все точно так же, как они оставили здесь перед уходом, и даже поблекшую, выцветшую ленточку, которой Дженни перевязывала свои длинные волосы. Ни один бродяга или случайный путник не заглядывали в это уединенное место, что еще более повысило его ценность в глазах у Дьюана.
Странной особенностью его памяти о Дженни являлась свежесть и яркость образов: прошедшие годы, житейские тяготы, смертельная опасность, — ничто не могло заставить их потускнеть, умертвить мысли о том, что могло бы быть, сложись их судьба иначе. Дьюан обладал поразительным даром воображения. Он мог закрыть глаза и представить перед собой Дженни так же четко, как если бы она стояла перед ним во плоти. Целыми часами он вызывал ее образ, мечтая, представляя себе жизнь, которую он не знал до сих пор и не познает теперь никогда. Он видел стройную, изящную фигуру Дженни, старое поношенное коричневое платье, надетое на ней в тот первый раз, когда он впервые увидел ее у Блэнда, ее маленькие ступни в мексиканских сандалиях, ее тонкие руки, огрубевшие от работы, ее округлые плечи, полную шею, ее бледное, печальное, прелестное лицо с огромными темными глазами. Он помнил каждый ее взгляд, брошенный на него, каждое слово, обращенное к нему, каждый жест, касавшийся его. Он думал о ее красоте и нежности, о тех незначительных мелочах, которые впоследствии стали для него доказательством того, что она, должно быть, любила его. И он настраивал себя на мысли об этом, чтобы не думать о ее жизни у Блэнда, о ее бегстве с ним и затем о вторичном ее похищении, потому что такие воспоминания вызывали в нем только горькую и бесполезную боль. Он вынужден был вести постоянную настойчивую борьбу с памятью, потому что она разъедала его сердце.
Сидя у двери с широко раскрытыми невидящими глазами, он мечтал о доме, о своей седой матери. Он представлял себе прежнюю домашнюю жизнь, приукрашенную и наполненную новыми лицами и новыми радостями, и себя самого, как неотъемлемую часть этой жизни. Но в конце концов, как неизбежная реакция на возвращение к горькой и печальной действительности, из сердца его неизменно вырывался безмолвный крик, не менее отчаянный от того, что он был неслышим: «Несчастный дурак! Никогда — слышишь, никогда! — тебе не увидеть своей матери! Никогда не вернуться домой! Никогда не иметь своего дома! Ты — Дьюан, Одинокий Волк! О Боже! Как бы мне хотелось со всем этим покончить! Эти мечты, эти видения истязают меня! Что общего у меня с матерью, с домом, с женой? Ни светловолосый мальчуган, ни темноглазая девчушка никогда не будут любить меня. Я изгнанник, отщепенец, мертвый для порядочного и честного мира. Я один-один! Лучше уж быть грубым и очерствевшим скотом, или умереть! Эти мысли сведут меня с ума! И что осталось у меня на всем белом свете? Дикая уединенная нора, как у волка, одинокие безмолвные дни, одинокие бессонные ночи, наполненные призраками! Или глухая тропа, дорога с кровавыми следами, и потом преследования, погони, бегство в поисками спасения где-нибудь в скалах или зарослях. Какая дьявольская сила влечет меня? Почему я не могу покончить со всем этим? Что держит меня здесь? Всего лишь проклятый инстинкт азартного стрелка-убийцы — выжить во что бы то ни стало… цепляться за жалкую жизнь… не боясь смерти, присосаться, точно пиявка, к надежде умереть, как редко умирают герои поединков, — без сапог! Бэйн, ты был первым, и ты давно отомщен. Я бы охотно поменялся с тобой. А Сэллерс, ты был последним, и ты тоже отомщен. И все вы остальные, вы тоже отомщены! Лежите с миром в своих могилах и оставьте меня в покое!»
Но они не лежали мирно в могилах и не оставляли его в покое.
Толпа призраков появлялась из сумеречных теней и, окружая его, провожала к постели.
Когда Дьюан стремился уйти от преследователей или был поглощен поисками следов, непрерывная деятельность, постоянные тяготы и утомление приносили ему желанный сон. Но здесь, в своем укромном убежище, но мере того, как уходили дни за днями, он постепенно стал все меньше нуждаться во сне и отдыхе; зато мозг его стал более активным. Мало-помалу призраки приобрели над ним реальную власть и, в конце концов, если бы не спасительная сила его воспоминаний, овладели бы им целиком.
Сколько раз убеждал он себя: «Я разумный человек. Я не сумасшедший. Я полностью отдаю себе отчет в своих делах и поступках. Все это — воображение, мираж, порождение нечистой совести. У меня нет ни работы, ни занятий, ни идеала, ни надежды, — вот мой разум и переполняют различные образы, И это образы тех людей, естественно, с которыми я имел дело. Я не могу из забыть. Они возвращаются ко мне, час за часом. И когда мой измученный рассудок ослабевает, тогда, возможно, я становлюсь не в своем уме, пока воображение не утомится настолько, что позволит мне уснуть…»
Так рассуждал он, лежа в своем уютном укрытии. Небо над обрывистыми стенами каньонов было усеяно яркими звездами, мертвенный, призрачный свет которых заливал безлюдную пустыню, расстилая угольно-черные тени у подножья скал. Мириады насекомых трещали, звенели, жужжали и издавали непрерывные монотонные трели и рулады. Ручеек тихо плескался в своем каменистом ложе. Откуда-то из глубины ущелья донеслось печальное уханье совы. С того момента, как он лег, закончив свои дневные дела, все это нависло над ним огромным гнетущим покровом одиночества. Хотя, в сущности, все в этих звуках и в окружающем его мире прямо противоречило одиночеству.
И он не в состоянии был избавиться от мыслей точно так же, как не мог дотянуться до холодной яркой звезды.
Он думал о том, сколько изгнанников подобно ему лежат сейчас под этим усыпанным звездами бархатным небом на протяжении всех пятнадцати тысяч миль дикой страны между Эль Пасо и устьем реки. Бескрайняя, безлюдная территория — убежище для людей, отверженных обществом. Где-то он слышал или читал, будто техасские рейнджеры ведут книгу учета с именами и описанием всех беглецов от закона, — три тысячи известных преступников! Но это число не составляло и половины огромной армии несчастных нарушителей правопорядка, собравшихся сюда со всех штатов! Дьюан переезжал из лагеря в лагерь, из притона в притон, из убежища в убежище, и он хорошо знал этих людей. Большинство были безнадежными негодяями и преступниками; некоторые бежали сюда после того, как отомстили своему обидчику; немало попадалось и просто ничтожных бродяг; но среди них временами встречались и по-своему честные, порядочные люди, не совсем утраченные еще для человечности и добра.
Но всех их роднило одно: чувство отверженности. И в эту звездную ночь они лежали, устремив свои загорелые лица к небу; некоторые собравшись в стаи, словно степные волки, другие в одиночестве, как серый лесной волк, не знающий чувства дружбы и солидарности. В своих мыслях о них Дьюан не придавал особого значения тому, что большинство из них, погрязшие в преступлениях и насилии, зачастую одурманенные виски и ромом, неспособные к тонким и нежным чувствам, были просто одичавшими хищными псами в человеческом облике.
Дьюан сомневался, чтобы среди них нашелся хоть один, кто не сознавал бы своего морального падения и гибели. Он встречал несчастных, жалких полуидиотов, которые тем не менее понимали это. Он верил, что может проникнуть в их сознание и постичь правду их жизни — жизни ожесточенного изгнанника и отщепенца, человека вне закона, грубого, невежественного, со скотскими манерами и склонностями, кто убивает ради развлечения, как Билль Блэк, кто ворует ради воровства, кто жаждет денег ради игры и выпивки, кто дерзко бросает вызов смерти и, подобно знаменитому Хельму, кричит, стоя на эшафоте: «Давай, не задерживай!»
Буйные юнцы, ищущие известности и безрассудных приключений; ковбои с зарубками на рукоятках своих револьверов, хвастливо гордящиеся тем, что попали к рейнджерам на заметку; мошенники с севера, растратчики, фальшивомонетчики, убийцы, трусливые подонки с бледными лицами и впалой грудью, неспособные к выживанию в этой дикой глуши; бесчестные скотоводы, спутавшиеся с бандитами и изгнанные из своих ранчо; старые, поседевшие, кривоногие скотокрады, истинные мастера своего дела, — со всеми Дьюан встречался, наблюдал и познавал их. И поскольку он разделял их чувства, ему казалось вполне оправданным, что раз они ведут дурную жизнь, рано или поздно ведущую к печальному или трагическому концу, то должны страдать за это еще здесь, на земле, — если не от угрызений совести, то от страха; если не от страха, то от наиболее ужасной для живого, беспокойного человека муки — от физической боли, от терзаний плоти и духа.
Дьюан был убежден в этом, ибо видел, как им приходится расплачиваться. Тем более, что лучше всего он знал частности жизни профессиональных стрелков, этой избранной, но ни в коей мере не незначительной группы, представителем которой являлся он сам. Мир, что осудил его, и ему подобные считали его просто машиной, машиной для убийства, с единственным стремлением выследить, поймать и убить человека. Дьюану понадобилось три бесконечных года, чтобы понять собственного отца. Дьюан твердо знал, без малейшего сомнения, что у таких стрелков-профессионалов, как Блэнд, Аллоуэй или Сэллерс, — людей, олицетворяющих зло и не знающих ни жалости, ни моральных укоров духовной Немезиды, — было нечто куда более мучительное для души, более пугающее, более убийственное для отдыха, сна и покоя; и это нечто было сверхъестественным страхом смерти. Дьюан знал это, ибо он убил этих людей; он видел быструю темную тень в их глазах, предчувствие, неподвластное воле, и затем ужасную уверенность. Эти люди должны были переживать смертельную агонию при каждой встрече с предполагаемым или явным врагом, — более мучительную, чем жгучая боль от пули, разрывающей тело. Они также были одержимы, одержимы страхом, ибо каждая жертва взывала к ним из могилы, напоминая, что ничего нет более неизбежного, чем смерть, скрывавшаяся за каждым углом, прятавшаяся в каждой тени, таившаяся в мрачной глубине каждого револьверного дула. У этих людей не могло быть друзей; они не могли любить и верить женщине. Они знали, что их единственный шанс сохранить свою жизнь заключался в их недоверии, бдительности, ловкости, и что надежда по самой природе их существования не может быть вечной. Они сами приговорили себя. Что же в таком случае могло таиться в глубине их сознания, когда они отправлялись в постель в такую же звездную ночь, как эта, с таинственными и безмолвными тенями, с неумолимым бегом времени и с мрачным будущим, исподволь приближающимся с каждым часом, — что, как не сам ад?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46