Помирившись, мы с Молли отыгрались, надрезав нитки, которыми были пришиты пуговицы на блузке Салли, – так что когда она, выйдя из гимнастического зала, сунула руки в рукава пальто, все пуговицы упали, открывая бледную грудь и золотой крест пра-пра-бабушки. Ее соседка по комнате захихикала.
– Некоторые девочки, – передразнила Молли мне на ухо, – не заслуживают того, чтобы называться леди. Они обречены лишь вечно демонстрировать свои прелести мальчишкам.
В тот день она подольстилась к Томми и заставила его прокатить нас обеих на мотоцикле по школьному двору. Мне никогда еще не приходилось обнимать мальчика; обхватив Томми, я лишь пыталась сохранить себе жизнь: он то и дело жал на газ, терзал двигатель и чуть ли не сшибал стоявшие во дворе спортивные снаряды и доски для баскетбола.
– Спокойно! – орал он. – Вписываемся в поворот!
Но я вцепилась в него, совершенно неспособная получить какое-то удовольствие от этой поездки, слезла чуть живая и села за стол, обхватив его ножку дрожащими ногами. Теперь на мотоцикл села Молли и обхватила бедра Томми своими тонкими ногами. Руки она заложила за голову, словно собиралась кататься на аттракционе.
– Смотри, малышка! Я не держусь руками! – крикнула она мне, когда они проносились мимо.
– Кто же захочет быть леди, – говорила она, когда мы шли домой (я с трудом держалась на все еще дрожащих ногах), – если для этого надо стать такой занудой, как Салли? Разве прокатиться на мотоцикле – это не здорово? Разве это не острое ощущение? – Она повернулась вокруг себя, раскинув руки, как крылья самолета. – Эй, Томми! – окликнула она и послала ему воздушный поцелуй, когда он с ревом пронесся мимо нас по улице.
Ночью, когда я уже легла в постель, картины и ощущения прошедшего дня не давали мне уснуть. Мне хотелось снова оказаться на мотоцикле Томми, обхватить его узкие джинсы голыми ногами, расстегнуть блузку и прижаться грудью к его футболке, чтобы его плечи касались моей кожи. «Вписываемся в поворот!» – скажет он, и я послушаюсь, растворяясь в нем, пока одежда на нас не исчезнет и мы не помчимся по улицам обнаженные, махая рукой детям, толпящимся у дверей кондитерской. Волосы Томми пахнут табаком, я чувствую и запах выхлопа его мотоцикла. Мы мчимся и мчимся, город остался позади, мы летим по грязным дорожкам меж стеблей кукурузы – и вот уже и мотоцикл растворяется в воздухе. Но мы все мчимся, тела наши сливаются, ноги прижимаются друг к другу, и что-то словно подталкивает нас снизу.
В то лето, когда мы перешли в седьмой класс, мы с Молли были неразлучны. Ее преданность Томми была очень и очень изменчива, а привязанность ко мне постоянна. Почти каждые выходные мы проводили в моем или в ее доме.
Однажды в пятницу миссис Лиддел взяла нас с собой на обед в ресторан.
– Мы кое-что празднуем, – заявила она, когда официант принес меню. – У меня для вас сюрприз. – И она заказала себе бокал шампанского, а нам с Молли – имбирное пиво.
– За будущее! – сказала она, поднимая бокал.
Мы тоже подняли свои стаканы, несколько озадаченные, но все же надеясь на лучшее. Миссис Лиддел закрыла глаза и отхлебнула шампанского, словно оно давало ей силы для того, чтобы начать рассказывать.
– Ну, – нетерпеливо спросила Молли, – ты скажешь нам, в чем дело, мам? – Она поставила локти на стол и положила подбородок на сложенные ладони.
Миссис Лиддел открыла глаза.
– Молли, сколько раз я тебе говорила, сними локти со стола. Давайте сначала закажем что-нибудь, а потом я расскажу новости. – Она заказала для всех нас филе миньон с печеной картошкой, маслом и сметаной. – А на десерт, пожалуй, мы попробуем клубничное парфе. – Миссис Лиддел вернула официанту меню с таким видом, словно была королевой и протягивала ему руку для поцелуя.
– Ну, – сказала она, когда официант ушел, – угадайте, в чем дело! – она смотрела больше на меня, чем на Молли. – Мы переезжаем в Итаку, штат Нью-Йорк. До свидания, дражайший Чарльстон!
Я обмерла, меня словно парализовало. Может быть, это шутка?
Но нет, миссис Лиддел не смеялась. Молли, сидевшая рядом со мной, скомкала салфетку и бросила ее на стол.
– Я ненавижу тебя, – сказала она. – Ты подлая, ужасная мать, и я с тобой не поеду. Я останусь с Бетси.
Но на самом деле у Молли, конечно, не было выбора. Ей пришлось ехать. Через неделю они уехали, и произошло это так внезапно, что у меня совершено не было времени привыкнуть к этой мысли.
В нашу последнюю ночь мы с Молли вместе приняли ванну; наши волосы плавали вокруг наших голов, словно водоросли.
– Надо придумать церемонию, – сказала Молли. Она подняла розовую мокрую ногу и коснулась кончиками пальцев металлической трубы.
– Что ты имеешь в виду? – Я коснулась головой ее головы, с восхищением глядя на ее ножку, набрала полные ладони сверкающей пены и подула на нее, приведя синие и пунцовые прозрачные пузыри в движение.
– Церемонию единения, – пояснила Молли. Звучало это лениво, но как-то торжественно. – Знаешь, как у индейцев.
– А что у индейцев? – спросила я.
Знание Молли о других культурах было весьма средним, как и у ее матери: она не была хорошей ученицей, и вовсе не потому, что не была умна, просто даты и факты проходили мимо ее головки, как камни сквозь воду. Однако церемония индейцев меня заинтересовала, мне хотелось, чтобы что-нибудь скрепило нашу дружбу, чтобы эта ночь запомнилась навсегда.
Как следует вытершись полотенцем, мы вернулись в мою комнату и поставили будильник на полночь. Шторы мягко свисали с окон, голуби ворковали на ветках старого изрезанного клена – мы тоже вырезали на нем свои имена. Несмотря на жару, я прижалась к Молли. Она уткнулась головой мне в грудь, волосы у нее были влажные, пахли сиренью. Обычно мы болтали, лежа под простынями, или щекотали друг друга до полного изнеможения, но в ту ночь мы молчали, слушая тишину. Даже когда руки у меня онемели, я лежала неподвижно, чтобы Молли могла спокойно подремать в моих объятиях.
Вероятно, мы обе задремали, потому что одновременно проснулись от звонка будильника – он был зажат между подушками, чтобы мои родители не услышали его звона и не проснулись тоже.
Молли вскочила и уселась на край кровати. Она запихнула полотенце в щель под дверью, чтобы не проникали ни свет, ни звуки, а потом открыла косметический набор своей матери, который ей удалось стащить; я достала из шкафа швейную шкатулку. Мы расстелили одеяло на полу и, положив по краям подушки, сели, скрестив ноги, лицом друг другом, почти соприкасаясь коленями. Молли взяла помаду своей матери и нарисовала широкую красную полосу вдоль моего носа, потом провела по три полосы по моим щекам с помощью темно-
синего карандаша для век. Руки ее двигались по моему лицу, касаясь его легко, словно перья.
Настала моя очередь. Я взяла помаду и сняла колпачок; у меня замерзли пальцы; я наклонилась к Молли, положила руку на ее теплый подбородок и тоже провела черту вдоль ее носа. Она улыбнулась.
Взяв карандаш, я большим пальцем левой руки получше натянула кожу Молли и нарисовала правой рукой полоски на ее щеках. Она схватила зеркало и посмотрела на себя.
– Мы похожи на настоящих индейцев. – Она положила зеркало и достала спички. – Давай иголку.
Молли зажгла спичку и поднесла пламя к иголке, которую я держала перед ней, пока кончик не раскалился. Погасив спичку, Молли протянула вперед левую руку ладонью вверх.
– Давай, – сказала она, указывая на запястье. – Уколи меня сюда, чтобы до крови.
Она сидела совершенно неподвижно, пока я рассматривала ее руку и выбирала вену. Была все-таки некоторая опасность заражения; я осторожно коснулась кончиком иглы ее кожи и, стиснув зубы, надавила.
– Хорошо, – сказала Молли.
Я протянула ей свою руку, словно для жертвоприношения; холодная сталь коснулась кожи. Я вздрогнула.
– Открой глаза, – приказала Молли, сжала мою руку и стянула резинкой наши запястья. – Кровные сестры, – добавила она.
– Кровные сестры, – повторила я, сжимая ее пальцы.
Мы закрыли глаза, все еще сидя со связанными запястьями. Красные, синие, пунцовые искры бегали на внутренней стороне моих век, и я уже не могла сказать, где кончаюсь я и где начинается Молли. Я словно плавала по ее венам, чувствовала, как она входит в меня, словно кровь у нас отныне была одна.
Когда на следующее утро мы распрощались, мне и в голову не могло прийти, что больше я никогда ее не увижу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Никогда и ни с кем я не дружила так, как с Молли. Только раз в жизни мы любим так сильно и преданно. И я по-прежнему верна этой любви – невинной, убежденной в своей правоте; я помню нашу кровную клятву: «Я тебя не покину»!
Покинула ли я Молли? Или это она покинула меня? Могла ли наша дружба развиваться иным путем? Иногда мне кажется, что лучше было бы грубо разорвать ее и погрузить нашу любовь в огонь гнева. Но вместо этого мы просто расстались. Я думаю, это могло бы случиться, даже если бы Молли осталась в Чарльстоне. Наверное, мы продолжали бы ссориться из-за Томми Дефелиса или других мальчишек. Наверное, в один прекрасный день Молли решила бы, что я слишком застенчива и послушна; а может быть, и мне самой пришло бы в голову, что я слишком поторопилась с ней подружиться.
Я так думаю. Я предполагаю. Я гадаю. Но я не могу изменить того, что случилось на самом деле.
Молли умерла. И все, что у меня есть, – это память о ней и ее дневники.
Вот так случилось: Молли уехала из города. Мы переписывались, потом стали переписываться реже, потом вовсе перестали… И я изменила ее памяти.
Я забыла тот восторг, который охватывал меня при виде ее выходок. Я забыла, как защищала ее, когда неприятные сплетни о ее матери гуляли по классу. Теперь, вместо того, чтобы защитить память Молли, я старалась отдалиться от нее, потому что сплетни ширились; иной раз мне казалось, что это даже очень хорошо, что Молли уехала. Когда лейтенант Джонсон засунул дуло ружья себе в рот, спустил курок и пуля вышибла ему мозги, в его кармане нашли записку к матери Молли. Я так и знала.
И все же…
Я не могла забыть, как красивы были мать Молли и она сама. Я не могла забыть, как мечтала о том, чтобы вызывать такую же страсть, как они. Я разрывалась между памятью и забвением, пока прошлое не стало казаться мечтой.
А потом, когда я училась в выпускном классе, Молли написала мне.

Суббота, 29 ноября 1952 года.
Дорогая Бетси,
Держу пари, ты меня забыла, моя кровная сестричка! Помнишь ночь перед моим отъездом в Итаку? Ну, а сейчас я в Денвере, штат Колорадо (не в Голливуде!), и я ЗАМУЖЕМ. Можешь ли ты в это поверить?
Мама умерла пять лет назад. Это длинная история. Она тоже вышла замуж – незадолго до своей смерти. Какое-то время я жила со своим отчимом, а потом стала жить самостоятельно. Сейчас мы с Бобом (это мой муж) ждем ребенка.
Поэтому-то я тебе и пишу. Бетси, помнишь ту ночь, когда мы поклялись, что сделаем друг для друга все? Пожалуйста, пообещай, что станешь крестной матерью моего ребенка.
Я надеюсь, что ты меня помнишь, Бетси, и что ты согласишься. Я знаю, мы давно потеряли друг друга из виду, и тебе, наверное, кажется странным, что я пишу тебе вот так. Но, пожалуйста, Бетси, не отвергай меня. Это для меня так много значит. Я назову свою дочку в твою честь. «Элизабет» означает «посвятившая себя Богу», ты знаешь? «Молли» означает «желанный ребенок», что просто смешно, конечно, потому что моя-то мама мечтала о мальчике, – и что же? Моя дочка будет желанным ребенком. Дик, мой отчим, дал нам с Бобом на прошлой неделе кучу денег, так что мы сможем купить дом. Семья Боба живет в Денвере, собственно говоря, прямо через дорогу от нас. У малышки Бетси будут и бабушка, и дедушка, дяди и тети, которые станут ее баловать, и я очень боюсь, что мне она станет так же грубить, как я грубила своей бедной маме. Вероятно, тебе будет интересно, почему я прошу тебя стать крестной матерью, если у ребенка столько преданных родственников, которые охотно на это согласились бы. Бетси, я хочу, чтобы она знала и других дедушку и бабушку тоже. Я хочу, чтобы она знала о моем папе. И даже о маме. И ты сможешь рассказать ей о них. Пожалуйста, пообещай мне это.
Напиши мне. У меня здесь нет подруг, хотя мама у Боба замечательная. И расскажи мне обо всем. Надеюсь, что ты меня не забыла. Может быть, мы с малышкой Бетси как-нибудь приедем тебя навестить, а ты должна приехать к нам. Я хочу, чтобы она знали, в чью честь ее назвали.
Ну, скоро Боб придет с работы, мне надо приготовишь что-нибудь поесть. У меня болит спина, и ты бы видели, как я переваливаюсь по кухне со своим животом! Хорошо бы ребенок родился завтра. Каждую ночь я слегка поглаживаю свой живот и рассказываю ей истории о нас с тобой, и она при этом меньше толкается. Мне кажется, эти истории ей нравятся.
И мне тоже. Гак что, пожалуйста, напиши, расскажи мне, как поживаешь, и согласись, пожалуйста, стать крестной матерью (достаточно ли трогательно я прошу?)
С любовью, твоя забытая Молли (миссис Портер!).

Среда, 10 декабря 1952 года.
Дорогая Молли, твое письмо страшно меня взволновало. Ну, конечно, я тебя помню. И, конечно, я буду счастлива стать крестной матерью маленькой Бетси.
Молли, дорогая, я так сожалею о твоей маме. Мои мама и папа посыпают тебе свою любовь и большой привет. Мы все молимся за тебя и твою семью. Мама советует тебе следить за питанием – ну, ты знаешь мою маму! A папа говорит, что, если у тебя нет адвоката, он поможет тебе составить завещание. Он говорит, что завещание составить нужно обязательно, раз ты должна родить ребенка. Разве не странно – мы никогда не играли в куклы, а теперь ты собираешься произвести на свет самую настоящую! Ты боишься? Я бы боялась. Правда, ты-то не боялась никогда и ничего. А когда ребенок должен родиться?
Молли, напиши еще и расскажи мне все. Твой отчим – кто он? Ты с ним еще общаешься?
Моя жизнь событиями не богата. В этом году я буду играть нападающей в баскетбольной команде. В прошлом сезоне мы выиграли чемпионат в своей лиге, я набирала примерно шестнадцать очков за игру. Леонелл Триллинг тоже играет в команде. Помнишь ее? Я надеюсь поступить сначала в Чикагский университет, а потом – в Гарвард и получить степень по юриспруденции, как папа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21