Мать не стала избегать ее после того, как другие женщины начали вычеркивать Кэтрин из списков гостей.
Когда мы с Молли закончили второй класс, моя мать однажды сказала:
– Что хорошего может сделать для женщины Голливуд, если она не способна справиться даже с собственным ребенком?
Мы сидели в темной комнате: моя мать вынула из кюветы только что проявленную фотографию. В этот день Молли отправили из школы домой за то, что она намазала губы помадой.
– Не забывай, Элизабет, – предупреждала моя мать, перекладывая отпечаток в другую кювету, – тщеславие привело к беде многих женщин.
Мо я ей не поверила. Больше, чем когда-либо, мне хотелось быть такой же храброй и красивой, как Молли.
Увы, скоро возможность показать свою храбрость представилась всей стране. Японцы сбросили
бомбы на Жемчужную гавань – и наша жизнь изменилась. Молодые люди толпами покидали Чарльстон с твердым намерением победить врага в Европе и на Тихом океане.
Я помогала матери скатывать бинты для Красного Креста; мы очень гордились золотыми полосками на маминой форме – свидетельством того, что она провела на службе долгие часы. Бинты она скатывала гораздо быстрее, чем кошка может размотать клубок шерсти.
Миссис Лиддел носила свой патриотизм гордо, словно норковую шубку. Она гордилась тем, сколько тратит в бакалейной лавке; одной из первых она пожертвовала свои чулки на нужды войны.
Ни мой отец, ни отец Молли не участвовали в войне. Доктор Лиддел был слишком стар, а его работа – слишком нужна колледжу; у моего отца было слабое зрение. Однако оба в поте лица трудились на «домашнем фронте», то есть в тылу.
Я была очень взволнована, когда мой папа сменил свой строгий темный костюм и галстук на форму и рабочий халат капитана Комитета садовников. Он даже сам вскопал сад на маленькой бельгийской лошадке по имени Бадди, которую одолжил у одного фермера. В конце каждого ряда он останавливался, чтобы перевести дух и вытереть пот со лба. Иногда он даже передавал вожжи мне и покрикивал на Бадди.
Доктор Лиддел примкнул к отряду милиции – ополчению, «солдаты» которого пытались вычислить планы врага, наблюдая за ним с башни, высившейся на окраине города.
Летом 1942 года, кода учеба в школе закончилась, он взял Молли и меня с собой на башню. Его смена выпала на время от четырех до шести утра – и он разбудил нас, протягивая через холодную темноту кружки с горячим какао. Когда наступала ночь, Чарльстон погружался в кромешную тьму: люди зашторивали окна одеялами, фонари на улицах не горели, так что доктору Лидделу пришлось две мили вести машину с погашенными фарами, пробираясь сквозь темноту со скоростью, не превышавшей десять миль в час. Мы с Молли сидели на заднем сиденье, вцепившись в бинокли, и любой блик казался нам тенью японского бомбардировщика, вроде того, что сбросил бомбы на Жемчужную гавань, или немецким самолетом, расстрелявшим американских пилотов в Европе. Холодный ветер зловеще крался вокруг автомобиля, и нам все время мерещилось что-то огромное и страшное, и казалось, что какие-то люди ходят по черному городу, чтобы занять свои ночные посты.
Однако когда мы добрались до башни, глаза наши уже привыкли к темноте. Ветер дул по ногам, пока мы взбирались по деревянным ступенькам. Молли перепрыгивала через две ступеньки сразу, я же шла солидно, держась за железные перила, которые будто покусывали меня за руки. Мы добрались до платформы наверху, уселись на одеяло и, прислонившись спинами к перилам, таращились в ночное небо до тех пор, пока глаза не стало жечь.
Никаких самолетов не было видно, зато звезды густо усеяли небо. Млечный Путь победно шествовал по небесам.
– Смотрите, девочки, в пять часов здесь видна Большая Медведица, – сказал доктор Лиддел, показывая нам созвездие.
Мы смотрели на звезды, а он рассказывал нам о метеорах, которые мчатся по просторам космоса с немыслимой скоростью и с такой свирепой силой, что сгорают, прижавшись к атмосфере Земли. Мы сидели по обе стороны от него, прислонившись к грубой шерсти его пальто; наши ноги были укрыты вторым одеялом, царапавшим кожу.
Ночь по-прежнему царила над нами, и он рассказывал о войне, о капеллане «Нового Орлеана», который советовал солдатам в то ужасное воскресенье в Жемчужной гавани «возблагодарить Господа и сдать оружие». О матросах в Тихом океане, которые неделями обходились без горячей пищи, сражаясь не только с врагом, но и с изнуряющей жарой, тучами насекомых и малярией – она обрушивается на тело, словно адский огонь; о том, как гнили у них пальцы ног и ступни. О женщинах, которые повязывали волосы платком, натягивали джинсы, футболки и грубые тканые перчатки и, с ужасом косясь на ацетиленовые горелки в заводских цехах, делали оружие и военные корабли, чтобы помочь американским военным победить немцев и японцев.
Когда мы начали дрожать, доктор Лиддел достал серебристый термос и налил нам горячего кофе с молоком и сахаром. Мы откинули головы назад. позволяя горячей, сладкой жидкости медленно пройти по пищеводу. Моя мать дала нам с собой своих знаменитых бисквитов, завернутых в бело-синие салфетки, и мы набили ими рты, по-прежнему глядя в небо. Мы подталкивали друг друга, чтобы не заснуть, – мы не могли подвести свою страну.
Так мы и сидели в тишине, ожидая, пока чернота вокруг нас начнет сменяться синевой, а потом розовым и оранжевым. Прежде чем солнце поднялось над горизонтом, птицы начали на деревьях под нами свой концерт – сначала кардиналы, потом корольки; они распевали свои утренние гимны, не ведая об опасности, которой все мы подвергались.
В конце своего дежурства мы склонили головы в молитве благодарности и восхваления Господа. Господь был на нашей стороне, он и впредь станет защищать нас.
Мы проголодались, но доктор Лиддел задержался, чтобы поговорить с мистером Куком, который заступал на вахту с шести до восьми Мы с Молли принялись дергать ногами в разные стороны, крепко держась за перила. В животиках у нас словно что-то громыхало, как бывает, когда бежит стадо коров. Но доктор Лиддел ничего не замечал, по-прежнему увлеченный разговором о перспективах весеннего урожая пшеницы.
С тех пор мы все время ходили с доктором Лидделом на ночную вахту, пока в сентябре не начались занятия в школе. Даже перспектива остаться без завтрака не страшила нас, мы никогда не отказывались от его приглашения. Мы любили бодрствовать рано утром, молились о том, чтобы первыми заметить яркие вспышки на вражеских самолетах и живо представляли себе, как Президент и миссис Рузвельт наградят нас медалями в Белом доме. Но ни один вражеский самолет так и не появился.
И все-таки нам перепало немного славы: вместе с доктором Лидделом мы появились на фото в местной газете под заголовком «Профессор приближает победу». Наши имена тоже были указаны: «Молли Лиддел и Элизабет Тюрмонт помогают отцу Молли, доктору Ховарду Лидделу, охранять спокойствие небес в Чарльстоне». Я прикрепила вырезку из газеты к странице альбома для рисования, где хранила прядку своих детских волосиков и статью об аресте прабабушки Макрэкен за попытку придушить пьяного во время марша протеста.
Доктор Лиддел умер от сердечного приступа в понедельник, 2 октября 1944 года. Молли всю ночь проплакала в объятиях моей мамы. Она не спала и не ела.
На похоронах Кэтрин была одета в черный шерстяной костюм и черную шляпу с вуалью. Она слегка касалась глаз крохотным белоснежным платочком, голос ее дрожал, когда она пела последний гимн. Молли бесстрастно стояла рядом, беззвучно повторяя за ней слова гимна. Выходя из церкви, миссис Лиддел споткнулась и уцепилась за спинку оказавшейся рядом скамьи. Мой отец вскочил со своего места, подхватил ее под локоть и повел, рыдающую, по ряду. Молли плелась сзади, не сводя глаз со своих черных джинсов, тех самых, которые она так давно просила маму ей купить, – сейчас они хлопали вокруг ее ног, резко выделяясь на фоне бордовой ковровой дорожки.
Через три недели миссис Лиддел пригласила нас в свою спальню, где мы ждали ее, пока она собиралась в кино. Когда она наклонилась к зеркалу, чтобы накрасить губы, я заметила, что свадебная фотография четы Лидделов исчезла из бюро.
Настроение миссис Лиддел, всегда непредсказуемое, становилось все более странным и тревожащим. Однажды Молли и я были в ее спальне; Молли гладила выстиранное белье, а я складывала его и вешала на плечики. На миссис Лиддел был только кружевной бюстгальтер, трусики и отлично сшитые слаксы серо-коричневого и винного цветов – все изящное, красиво скроенное, – какой контраст со скромными юбками, блузками и бельем, которые носила моя мать!
Молли гладила платье матери, то самое, в горошек, которое было на ней, когда мистер Паркер в первый раз проводил нас из кино до самого дома.
– Интересно, когда же у нас грудь вырастет, – сказала Молли, водя утюгом по складкам.
Моя мать и я никогда не говорили о груди. Я представила себе, как Молли и ее мать разговаривают в спальне: Молли, сидя на краю материнской кровати, следит, как миссис Лиддел изгибается, чтобы застегнуть крючки на бюстгальтере, и рассказывает дочери о своей груди. У Кэтрин Лиддел была прекрасная грудь – она выглядывала из ее платья, как два апельсинчика, которые завернуты в хрустящую бумагу и только и ждут, чтобы их развернули.
– Моя мама говорит, что большая грудь заставляет терять равновесие, – сказала я, тщательно расправляя складки на носовом платке доктора Лиддела. – Она говорит, что из-за нее труднее ездить на велосипеде.
Однажды я видела женщину с большими отвисшими грудями, которая пыталась ехать на велосипеде по стоянке машин у церкви. Она была тщедушная и худенькая, и груди болтались перед ней, как пакетики, в которые моя мать клала декоративный сахар, чтобы украсить пирожные. Муж той женщины бежал следом за ней, поддерживая сзади сидение, но когда он отпустил его, она стала качаться из стороны в сторону, потеряла равновесие и упала вперед – прямо на свои тяжелые груди.
– Моя мама, – сказала Молли, которая всегда была в таких вопросах авторитетом, – говорит, что красивая грудь – это самая прекрасная вещь, какую только может иметь женщина. Она говорит, что грудь, если она на месте, то есть впереди, – это первое, на что смотрит мужчина, когда встречает женщину. Если она обвислая, мужчина думает, что ты скучная. Если она плоская, мужчина думает, что ты мужеподобная. Но если она ловко торчит и будто говорит «привет!», он немедленно понимает, что с тобой приятно поговорить. Что ты знаешь, как надо слушать мужчину, а потом отвечать ему.
– Мне все равно, – сказала я. – Мне не нужны мужчины. Я хочу играть в баскетбол. Грудь будет мешать.
Я всегда терялась, когда Молли рассуждала подобным образом, поэтому и упрямилась, цепляясь за противоположную точку зрения, независимо от того, что думала и чувствовала на самом деле. Моя мама здорово отличалась от мамы Молли: мы с ней говорили о книгах, политике и экономии в доме.
– Ты так говоришь только потому, что у тебя, наверное, ее вовсе и не будет. Моя мама говорит, что у твоей мамы вообще нет груди – один жир. Если ты худенькая – у тебя ее не будет, а если толстая – у тебя так и будет один жир. – И Молли показала мне язык.
– Зато я расту быстрее тебя. Попробуй догони! Я бросила носовой платок, выбежала за дверь и помчалась через холл в спальню Молли. Она бежала за мной, но я захлопнула дверь. Когда она начала стучать, миссис Лиддел позвала нас из гостиной:
– Девочки, что вы шумите, как стадо слонов? Если вы не будете вести себя как следует, я отошлю Бетси домой. – Она поднялась наверх.
– Открой дверь, – попросила Молли. – Или я пошлю тебя домой.
Я открыла дверь, когда миссис Лиддел показалась на площадке. Вот тогда мы и почувствовали запах дыма.
Миссис Лиддел кинулась в свою спальню и через секунду появилась в дверях, неся свое платье. На одной груди оно было сожжено; ткань почернела и резко пахла чем-то синтетическим. Я почувствовала, что заливаюсь краской – это была моя вина, ведь это я дразнила Молли. Но миссис Лиддел обо мне забыла; она держала платье перед собой.
– Мэри Алиса Лиддел, как ты могла? – вопросила она. Слезы бежали по ее щекам, оставляя красные дорожки на нежной коже. – Ты ревнуешь меня. Ведь так? Ты не можешь смириться с тем, что твоя мать выглядит, как кинозвезда! Ты, несчастная соплячка, ты же гордиться должна!
С каждым словом она делала шаг по направлению к дочери, и с каждым словом Молли отступала в холл, пока не оказалась у самой двери своей комнаты.
– Что ты на это скажешь? – спрашивала миссис Лиддел.
– Я не хотела, мамочка, – отвечала Молли, пытаясь отскочить еще дальше вдоль стены. – Правда, не хотела.
– Ну, хотела или нет, ты погубила мое любимое платье, – миссис Лиддел втолкнула Молли в ее комнату. Я по-прежнему торчала в холле и, хотя и опустила глаза, видела и слышала все.
Миссис Лиддел швырнула платье Молли в лицо.
– Как тебе понравится, если я испорчу что-нибудь твое? – прошипела она, тряся Молли за плечи. – А? Отвечай!
– Не понравится, – прошептала Молли. Миссис Лиддел открыла шкаф Молли и сняла с
плечиков ее сине-белый матросский костюмчик.
– Вот, – сказала она. – Это научит тебя лучше беречь мамины вещи! – Миссис Лиддел схватила со стола ножницы, которые лежали там еще с тех пор, как мы мастерили бумажные платья для своих кукол; модели мы брали из кинофильмов и журналов.
– Нет, мамочка, пожалуйста, не надо! – закричала Молли. Она плакала.
– Это будет хорошим уроком, – отвечала ее мать. Она взяла один уголок матросского воротничка в зубы, другой – в левую руку и начала резать ткань.
– Пожалуйста, мамочка, пожалуйста, не надо! Я больше не буду! Возьми мои деньги, все, что хочешь, только, пожалуйста, не трогай матросский костюмчик! – плакала Молли.
Но миссис Лиддел разрезала воротничок пополам и сделала огромный уродливый разрез по переду блузки, прямо посередине. Она перестала плакать, но дорожки на ее щеках стали уже не красными, а пунцовыми. Она бросила матросский костюмчик на пол, вытащила из шкафа комбинезончик из льна и отрезала брючины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21