Втихую повстанцев спонсируют, конечно. Сам знаешь – гадят нам многопалые исподтишка. Не без этого. Но в открытую воевать пока опасаются. Ну а теперь скажи, Вилли, что будет, если они первыми выйдут на Чужих?
– Это смотря что из себя представляют Чужие…
– Допустим, что Чужой «силен, хитер и способен принимать облик жертвы». И предположим, тморпы овладеют такой технологией. Что тогда?
– Тогда равновесие нарушится.
– И что из этого выйдет?
– Шеф, я не дурак. Тогда они попытаются задать нам трепку.
– Обязательно! – воскликнул Верховный. – Всенепременно! Никаких сомнений! Поэтому в чем состоит наша задача?
Харднетт никогда не подавал вида, что его раздражает манера Старика проговаривать уже тысячу раз проговоренное и обсасывать со всех сторон очевидное. И в этот раз не подал. Четко сформулировал:
– Наша задача состоит в том, чтобы добраться до Чужих первыми. Если они появятся.
– Верно. Чужие должны стать нашим оружием. Нашим. И только нашим! Теперь понимаешь, почему я послал на Тиберрию тебя?
– Не совсем, – признался Харднетт.
– Неужели непонятно? – поразился его недогадливости Старик. – Ты – единственный, кому я доверяю как себе. Это во-первых. Во-вторых, по образованию ты биолог.
– Врач…
– Неважно. А в-третьих… Как понимаешь, это дело касается особого аспекта национальной безопасности. Рядового агента я не мог послать.
– Я, конечно, польщен вашим доверием, шеф, и высокой оценкой моих функциональных способностей, но…
– Что?
– Почему вы сразу не сказали?
– На это есть причина.
– Не доверяете стенам?
– И это тоже.
Верховный замолчал. Харднетт не стал ничего выпытывать. Хотел бы Старик открыть все карты, открыл бы. Значит, не хочет.
И полковник просто уточнил задачу:
– Итак, шеф, основная моя миссия на Тиберрии: выяснить, является ли Зверь из Пророчества Чужим. Я правильно понял?
– Да, Вилли. Будь уж добр.
– А дальше?
– А дальше действуй по обстановке.
– Как быть с делами по вертолету и раймондию?
– Не отменяется, – предупредил Старик.
Харднетт удивленно вскинул бровь:
– Однако.
– А как ты думал?
– Я думал… Я все понял, шеф.
– Вот и хорошо, что понял, – удовлетворенно сказал Верховный. – И вот еще что, Вилли…
– Слушаю, шеф.
– Не откажи в любезности, держи меня в курсе. Будет срочная необходимость, не стесняйся, используй дипломатический канал.
– Хорошо, шеф. Тогда передайте нашему человеку на Тиберрии пароль.
– Какой?
– «Глаза и уши».
– «Глаза и уши»? Забавно. Передам. Если не забуду.
– Шеф, но…
– Шучу. Передам, конечно. Ну все, работай, Вилли. И помни, у Большой Земли нет друзей…
Старик прервался в своей манере, и Харднетт закончил фразу за него:
– …потому что они ей не нужны.
– Верно. Все, Вилли. Конец связи. И – удачи.
– Единое из многого!
Попрощавшись, Харднетт отключил связь. Гомер Симпсон, не самый примерный работник атомной станции города Спрингфилд, исчез. На экране повисло стандартное меню.
Выглянув из отсека, полковник обнаружил, что искать оператора спецсвязи не нужно. Тот стоял у двери.
– Заходи, – приказал ему Харднетт.
Связист зашел. Он был хмур и озабочен. Полковник отдал ему ключи от сейфа, ободряюще похлопал по плечу и с наигранной веселостью доложил:
– Пост сдал.
– Пост принял, – без особого энтузиазма отозвался парень и брезгливым движением скинул его руку с плеча.
– Что – обиделся? – прищурился Харднетт.
Связист, скривившись, мотнул головой:
– Нет, сэр.
– А чего тогда бычишься? В твоем положении не стоит бычиться. Глупо.
– Я, сэр, не бычусь.
Харднетт включил интуицию:
– Видать, кто-то уже шепнул, откуда я?
Парень не ответил, лишь хмыкнул. Но потому, как старательно избегал встречи глазами, стало понятно – шепнули. И тут уже не трудно было догадаться, что к чему. Случай был в некотором смысле типовой.
– Все с вами ясно, мой юный друг, – устало протянул полковник.
– Что вам ясно, сэр? – сквозь зубы спросил связист. Он перестал скрывать неприязнь. Пошел в открытую.
– А то и ясно, – ответил Харднетт, – что у тебя в башке идеалы светлые колобродят. Свобода, равенство и братство. Крэкс, фэкс и пэкс… Я угадал?
Парень промолчал.
– Ну, ничего, – по-отечески подбодрил его Харднетт, – по молодости оно даже полезно переболеть стремлением разрушить строй и победить отцов и дедов. Сам в свое время… Н-да!.. Крэкс, фэкс и пэкс. Мальчишеская идеалистическая дурь.
Парень слушал-слушал и не вытерпел:
– Вы, сэр, хотите сказать, что я молод и глуп?
– Я не хочу. Я говорю. Ты молод и глуп. А поэтому невдомек тебе, что братство отменяет равенство, а свобода – и то и другое. Ты глуп и молод.
Парень вспылил:
– А вы, сэр, тогда! А вы…
Он не находил нужного слова. Харднетт помог:
– Ты, наверное, хочешь сказать, что я палач?
Парень зыркнул, но промолчал.
– Хочешь – скажи, – разрешил полковник. – Чего уж там. Раз уж случилось обострение свободомыслия. Давай-давай. Стерплю.
Парень сжал зубы и поиграл желваками.
– Ну да, я – палач, – признал Харднетт. – Это очевидно. А что поделать? Кому-то, мой юный друг, нужно делать эту работу. Черную и неблагодарную. Ты ведь не хочешь. Или хочешь? Вижу, не хочешь. Приходится мне. И не думай, что мне это в радость. Я, между прочим, всегда мечтал врачом быть. Чтоб ты знал. Веришь?
Парень опять промолчал, а Харднетт продолжил мечтательным тоном:
– Можешь не верить, но я хотел бы быть врачом. Это такой кайф – больных пользовать. Днем больных пользовать, а по ночам… А по ночам, к примеру, возвышенные стихи писать о всяком разном. О всяком высоком. Причем по старинке писать – пером. Вот. Хочу.
– А для чего тогда в Чрезвычайную подались? – спросил парень, глядя на него исподлобья.
– Для того, мой юный друг, что кто-то должен защищать наше и наших.
Парень осуждающе покачал головой и спросил с вызовом:
– А кто это – «наши»?
– Для меня «наши» – земляне, – спокойно ответил Харднетт. – Земляне, а также те люди, которые стремятся стать землянами. Те, кто собрался плыть в нашем кильватере.
– А те, кто не хочет? Кто они?
– Никто. Для меня – никто.
– Отвратительно все это. Просто отвратительно…
– Что именно?
– Все! – Парень начал заводиться. – Абсолютно все, что вы творите. Ну, взять, допустим, ту же Прохту…
– Ну-ну, – усмехнулся полковник. – Возьми. Только не надорвись.
– Чего вы туда лезете?
Харднетт пожал плечами:
– Тут просто. Помогаем тем, кто объявил себя землянами.
– Но это же жалкая кучка! Большинство-то не хотят.
– И что?
– Пусть они между собой сначала разберутся.
– Это как?
– Ну как… Демократически. Как еще?
– Тот есть – голосованием? В смысле – массовым и свободным волеизъявлением?
Парень кивнул:
– Им самым.
– Забавные слова говоришь, – усмехнулся Харднетт. Посмотрел на паренька внимательней и вдруг спросил: – Сколько тебе?
– Зачем это вам? – напрягся связист.
– Сколько?
– Ну, двадцать четыре.
– Большой уже мальчик. Подружка есть?
– Нет.
– Нет?! – удивился Харднетт. Покачал изумленно головой и подмигнул: – Если у тебя нет подружки, значит, у кого-то их две… Ладно, не тушуйся. Будет когда-нибудь у тебя подружка. Обязательно будет. Или гей?
Парень вздрогнул и, отметая подобные подозрения, быстро сказал:
– Ну, допустим, будет у меня подружка. И что с того? При чем тут все это?
– При чем? А вот при чем. Будет у тебя подружка. И будешь ты ее любить. И она тебя будет любить. И дело до того дойдет, что однажды ты сделаешь ей предложение. А она возьмет и даст тебе свое согласие. Почему бы не дать? Такому-то красавцу да не дать? Глупо не дать. Да?
Парень по-прежнему недоумевал:
– Не пойму, сэр, к чему это вы?
– А к тому, – вздохнул Харднетт, – что однажды вы решите пожениться. Вы-то решите, а ее родители возьмут и скажут – нет. Скажут, что не пара ты ей. Скажут, рылом не вышел. Может такое случиться? Легко. Сплошь и рядом такое происходит. Подруга твоя, конечно, взбрыкнет – не без этого. Завизжит, что у вас-де любовь. Мать в ответ наорет на нее последними словами. Потом отцу: «Да она у нас под кого попало ложится!» Отец с дивана сползет и кулаком дочурке по лицу, чтоб не дурила. Вот так вот – кулаком и по лицу. И еще раз по лицу. И еще раз. Реализуя волю демократичного большинства – по лицу, по лицу, по лицу. В мясню! В кровь!.. Вот такая, понимаешь, любовь. Как говорится, нет повести печальнее на свете. Сечешь, о чем толкую?
– Вы… Вы…
– Ну?
– Вы, сэр, казуист!
– Возможно. Казуист и путаник. Только знаешь что?
– Что?
– Сейчас сформулирую. – Харднетт сделал вид, что напряженно думает. – Все, сформулировал. Записывай.
Парень хмыкнул:
– Так запомню.
– Ладно, запоминай. Так вот. Демократия – это не диктат большинства. Демократия – это охрана прав меньшинства. Вот так. Хорошо сказал?
Парень не ответил, какое-то время молчал, потом, уставившись в угол, устало сказал:
– Все у вас, сэр, как-то… Шиворот-навыворот. Я, признаться, уже запутался.
Воинственный пыл его угас, он заметно успокоился и выглядел растерянным. Видимо, какая-то озвученная полковником мысль подействовала на молодого связиста, как укол сульфазина с аминазином на буйнопомешанного.
– Я и сам, когда в этом тумане маяк теряю, путаюсь, – признался Харднетт. – Потому стараюсь об этих делах лишний раз не думать. И тебе не советую. Искренне… Нейрокомпьютер и тот не лишен внутреннего конфликта. А ведь искусственный. Что уж там о нас-то говорить…
– Вы, сэр, какой-то странный.
– В смысле?
– Вроде из Чрезвычайной, а какой-то…
– Какой?
– На злодея не очень похожи.
– Это потому что зла вокруг столько, что на него у меня зла не хватает. Кстати, знаешь, где мы в ловушку попадаем?
– Где?
– А вот послушай. Мы все знаем, что делать, когда ударят по левой щеке. Все. Абсолютно. Ты ведь знаешь?
– Ну знаю. Простить и подставить правую… Вроде так.
– Во-от! И тебя научили. А тому, что делать, когда по щеке бьют не тебя, а другого – этому научили? – Харднетт снял с рукава прилипший обрывок бумаги. Поиграл его наэлектризованностью, бросил на пол и спросил: – Что делать, когда по щеке бьют твою любимую?.. Ну или не любимую, а, допустим, матушку? Или ребенка? Твоего ли, чужого ли – неважно. Что тогда делать? Знаешь?
Парень пожал плечами.
– Не знаешь, – заключил полковник. – И я не знаю. Никто не знает. А когда не знаешь, как поступить, лучше поступать по закону. Согласен?
– Законы люди пишут, и применяют их тоже люди, – упавшим голосом произнес парень. – Людям свойственно ошибаться.
– Не спорю. Бывает. Допустимые издержки.
Сказав это, Харднетт посмотрел на бумажные лоскуты, прикрепленные к воздуховоду, и прикрыл глаза. Лоскуты действительно шелестели. Тревожно. Словно листва перед грозой. И во второй раз за последний час воображение перенесло полковника в даль дальнюю. И вновь он оказался у открытого окна в комнате старой усадьбы. Тусклый огонь камина отбрасывал смутные тени. За окном сияла тяжелая луна. Где-то у реки шумел рогоз и поскрипывал под копытами настил деревянного моста. Но кто именно к нему спешит посреди ночи, Харднетт так и не узнал – связист безжалостно вернул его на борт НП-лайнера.
– Для кого-то, может быть, и издержки, – сказал он. – А для кого-то – поломанные судьбы.
– Что поделать, такова жизнь, – стряхнув наваждение, заметил Харднетт. – В обычаях человеческих много разнообразия и много нелепостей. И ты вот что… Давай-ка без этого всего, без глубокого погружения. А то наговоришь лишнего и…
– Что? Скрутите и сдадите на коррекцию?
Полковник не удостоил его ответом. Пропустил вопрос мимо ушей. Не хватало еще отвечать на дурацкие вопросы запутавшегося мальчишки. Но сам спросил:
– Ты, похоже, техническую «вышку» заканчивал?
– Допустим. Заметно?
– А как же! Реальность усложняешь. Умник.
– А что – реальность, по-вашему, элементарна?
– Не то чтобы элементарна. Просто… требует верного истолкования. – Харднетт направил указательный палец в потолок и произнес назидательно: – Верное и вовремя сделанное толкование позволяет добропорядочному гражданину с легкостью выбрать путь безупречного поведения.
Парень попытался возразить:
– Позвольте, сэр, а кто будет…
– Хватит! – резко оборвал его Харднетт. – Утомил ты меня. Помолчи… И я помолчу. Вместе давай помолчим.
Парень прикусил язык, и они действительно помолчали. Душевно. Правда, недолго. Нарушая тишину, полковник ни с того ни с сего, оттолкнувшись от случайной, мимолетной и незафиксированной мысли, задумчиво произнес:
– Знаешь, дружище, как иной раз бывает? – Он выдержал театральную паузу. – Бывает так, что человек бросит камень в море, а сам возьмет да и умрет. И получается ерунда: человека уже нет, а камень, им брошенный, все еще летит. На дно. Летит и летит. И летит, и летит, и летит… А человека нет. Странно, правда?
– Я не понял, это вы к чему, сэр?
– К слову.
– К какому?
– Непроизнесенному.
– Намекаете, что времена такие, что лучше помалкивать?
– Да не намекаю я! Что ты, ей-богу? Не намекаю, прямо говорю. Как римлянин римлянину говорю: иногда молчание – раймондий. И понимай как хочешь. А времена… Что – «времена»? У тебя есть свое мнение, ты вправе его иметь. В любые времена. Только знай, на самом деле это не ты имеешь мнение. Пока еще мнение имеет тебя. К тому же оно не твое. Чье-то чужое. Подумай об этом на досуге. А я все сказал.
Харднетт подошел к двери, но, взявшись за ручку, остановился.
– Кстати, – обратился он к связисту через плечо, – кто это тебе шепнул, что я из Чрезвычайной?
– Никто, – ответил парень.
Харднетт нахмурился:
– Геройствуешь?
– Честно, сэр, никто, – поклялся тот и напомнил: – Вы же мне сами показали лицензию, когда вошли.
– Совсем плохим стал! – хлопнул себя по лбу Харднетт и, уже закрывая дверь, добавил: – А хорошим никогда и не был.


3

В ожидании черного стюарда полковник задержался в командной рубке. Самому вернуться в пассажирский салон представлялось делом непростым. И даже опасным. Ничего не стоило заблудиться в бесконечных закоулках корабля и сгинуть навеки. Рисковать не стал – перспектива превратиться в местного призрака не грела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59