Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Плоды отмены моратория докатились и до нас: переходим от кустарщины на высокие технологии.
– Вот именно! Оседлав эти самые ваши логии, с самой сложной задачей теперь любая дура справится.
Заявив подобное, Мастер Масок беспардонно кивнул в сторону хорошенькой дамы, стоявшей возле биометрического сканера. Эта фигурная шатенка с раскосыми глазами украдкой наблюдала за молодым-да-ранним начальником Особого отдела. С очевидным интересом, надо сказать, наблюдала. Харднетт улучил секунду и заговорщицки подмигнул ей, а затем послал воздушный поцелуй. Она смущенно опустила глаза и стала энергично выкручивать из аппарата силовой кабель. При этом так усердствовала, что запредельного размера ее бюст ходил ходуном под ушитым белым халатиком.
А Мастер тем временем продолжал негодовать:
– Все проще простого стало. Понимаешь? Проще просто некуда. Мордель в окошко просунул, железяка ее лучами вжик, считала. Потом эта же железяка на модель шаблон образца накинет и разницу циферками выдаст. А другая железяка, – Мастер со злостью пнул ногой стойку формовочной студии, – по этим циферкам форму отольет, с учетом того, где чего добавить, где чего ужать. Потом – блямб на эту форму шмат имитационного пластика, и все. Через пятьдесят семь секунд снимай пинцетом и суй в физиологический раствор. Шесть часов цикла – вынимай ткань. Свеженькую дерму с эпидермисом. Подкрась, состарь, волоски натыкай и все – готово. Так даже и на это, едренть, свои аппараты имеются. Беда, Вилли. Просто-напросто беда!
– Ну а что поделать, Эмэм? – развел руками Харднетт. – Прошлогодняя трава всегда зеленее нынешней, да только время вспять не повернешь.
– Уж это да, не повернешь, – согласился Мастер. И, заглядывая в глаза, спросил с надеждой: – А может быть, к обеду?
Харднетт был непреклонен:
– К утру, Эмэм. К утру.
– Вот-вот. Вручную маску за ночь не сделать. – Мастер огорченно помотал головой. – Увы и ах, но так… Образец-то подобрал?
Харднетт вызвал щелчком экран терминала и запросил файл.
– Ну и харя! – восхитился Мастер, взглянув на выбранную Харднеттом модель. – Это где же такие красномордые обитают?
– Тут рядом.
– Бороду вроде этой отрастить?
– Не знаю… Ну сделай, что ли, чуть короче.
– А по мне, едренть, и так хорошо, – прикинул Мастер.
Харднетт легко согласился:
– Ну хочешь, так оставь.
– Прическу такую же простоватую?
– Такую же.
– Височки косые?
– Косые.
– Ладно, Вилли, сделаю в лучшем виде, – горячо пообещал Мастер. – Не сомневайся.
– А я не сомневаюсь, – уверил его Харднетт и еще раз подмигнул шатенке.
Та прыснула и отвернулась.
– Да, слушай, – вспомнил Мастер и схватил полковника за пуговицу, – а как с глазами решим? Просто цветные линзы? Или у тебя со зрением проблемы?
– Зрение, Эмэм, у меня дай бог каждому, – похвастался Харднетт.
– Это хорошо.
– Но есть нюанс. Небольшой, но важный.
– Валяй.
– Понимаешь, дорогой Эмэм, тамошнее светило – дряннее некуда. Поэтому сетчатку желательно прикрыть. Иначе ослепну к черту.
– О, едренть-то! Степень нужной защиты в файле указана?
– Естественно.
– А может, в очках походишь? Как пингвин.
– Почему «как пингвин»? – не понял Харднетт.
– Не знаю. – Мастер пожал плечами. – К слову пришлось. Так что насчет очков?
– Мысль дельная. Но только по сведениям, которыми я располагаю, очков там простолюдины не носят. К сожалению. Так что буду выглядеть в толпе придурком. Не пингвином – придурком.
– Значит, исключительно линзы?
– Значит.
– Ладно, лично напылю защиту.
– Спасибо.
– «Спасибо» не булькает.
– Учту.
Мастер Масок погрозил пальцем:
– Смотри!
– За мной не заржавеет, – побожился полковник.
– Кстати, с утра на себя все это дело напялишь или переносной комплект подготовить?
– Переносной. Я потом, на месте, макияж наведу, – ответил Харднетт, не задумываясь.
– А справишься?
– Обижаешь, Эмэм.
– Ну смотри… – Мастер Масок почесал макушку, взъерошив седые остатки былой шевелюры. – Ладно, я все понял, Вилли. К пяти будет сделано. Сам забирать придешь?
– Да, сам забегу, – кивнул Харднетт. – Ну если все обговорили, я пошел. – И стал застегивать пуговицы своего невзрачно-серого дождевика.
– Куда, едренть, пошел?! – шумнул Мастер. – Посмотрите на него! Пошел он… Давай, суй мордель вон в то окошко.
И начальник Особого отдела, как простой смертный, покорно направился к сканеру. На радость засуетившейся шатенке.
Через две минуты его отпустили. Целым и невредимым. Правда, пышногрудая дамочка все же потерлась об него до электрических искр. Не без этого. Намекнув ей на возможность романтического продолжения прозаически начавшегося знакомства, Харднетт откланялся.
Спасаясь от тошнотворного запаха лаборатории, полковник чуть ли не бегом проследовал к кабинке общего лифта, заскочил и вдавил до упора кнопку нулевого уровня.


3

Нулевой уровень последние пять лет был замаскирован под бакалейную лавку. На первый взгляд – самая обыкновенная лавка. Да и на второй тоже. Да и на какой угодно. Если загодя не знать, что одна из дверей подсобки, заваленной ящиками, коробками и пахнущей сельдью бочкотарой, ведет к терминалу штаб-квартиры Чрезвычайной Комиссии по противодействию посягательствам, ни за что об этом не догадаешься.
А если догадаешься, тебя самого загадают. Лет эдак на двадцать пять.
Попрощавшись кивком с двумя перекидывающимися в картишки грузчиками, каждый из которых имел звание не ниже капитана, Харднетт вышел через черный ход, но тут же изобразил хитрый финт. Вернулся, подошел к удивленным его маневром охранникам (один так и застыл с поднятой для очередного хода картой) и, понюхав рукав плаща, спросил:
– Парни, от меня сильно химией прет?
– Я не чувствую, – сказал тот, что замахнулся, и объяснил: – Нос ни черта не работает. Насморк. Сквозняки тут сумасшедшие.
А другой, забавно пошмыгав носом, сказал:
– Немного, господин полковник. – И, шмыгнув еще раз, добавил: – Совсем чуть-чуть.
– Вот дерьмо-то дерьмовое, – без какой-либо злобы бросил Харднетт и направился к выходу, гадая, кем будет сейчас объявлен джокер.
Он захлопнул за собой дверь раньше, чем карта коснулась доски, и подумал, что, в конце концов, какие-то вещи в этой жизни должны оставаться тайной даже для начальника Особого отдела.
На улице моросил дождь. От дома к дому двигались бесшумные люди. Голуби на карнизах жались друг к другу и чего-то ждали: то ли окончания дождя, то ли наступления ночи.
Харднетт поднял воротник и поежился. Пересек проезжую часть перед носом вякнувшего больше для порядка, чем по необходимости, трамвая и не торопясь побрел по Десятинной. На первом перекрестке свернул в каменную кишку Оружейной и, старательно обходя лужи, в которых уже дрожали янтарные огни керосиновых фонарей, потихоньку вышел к ратуше. От нее под бой курантов, отмеривших очередную четверть, полковник направился к Каменному Мосту. Напрямик, через площадь.
На мосту, как водится, задержался – постоял, навалившись грудью на отсыревшие поручни.
Река гнала свои базальтовые воды от грузового порта к Смешной Излучине и дальше, туда – за пределы Старого Града.
Река гнала воды, ну а Харднетт погнал из головы мысль о самоубийстве.
Почему-то всегда, когда он пялился с Каменного Моста на реку, обязательно появлялась эта подлая мысль. Ночью ли, днем ли, в солнечную ли погоду, или как сейчас, когда нависли над городом тяжелые, давящие на психику тучи, но эта навязчивая идея возникала обязательно. Сука!
Впрочем, возникала и ладно – он всегда с ней справлялся. Во всяком случае, до сих пор справлялся. И каждый раз, подавляя (не сказать, что совсем уж легко, но все же) эту чуждую для себя мыслишку, Харднетт чувствовал себя победителем. Быть может, есть в этом какая-то патология, но, честно говоря, ему нравилась подобная игра. После нее всегда просыпалось странное ощущение, что ты есть ты и еще кто-то. И что вы оба тут и еще где-то. Занимательное ощущение. Одно скверно – не с кем этим ощущением поделиться. Хочется, а не с кем. С подобным к первому встречному не подойдешь, чего доброго к психоаналитику направит, а такого друга, с которым можно доверительно поговорить начистоту, у него нет. Нет у него такого друга. И вообще никакого нет. И никогда уже не будет. Так жизнь сложилась.
В очередной раз удачно справившись с искусом, Харднетт по сложившемуся ритуалу смастерил из правой ладони парабеллум и трижды пальнул в коварную реку.
На! На! На!
Огляделся по сторонам – никого?
Никого.
И засадил контрольный.
На!
Представив, что река, дернувшись в последней конвульсии, замерзла и встала, он сдул со «ствола» воображаемый дымок и двинул дальше.
Где провести этот последний перед отъездом вечер полковник уже решил. В баре «Под дубом». Не было такого свободного вечера, когда бы не заруливал он в подвальчик на Второй Дозорной. И не видел причины изменять своей привычке.
От Набережной Основателей до места четыре квартала. Такси Харднетт ловить не стал. Во-первых, рукой подать. Во-вторых, любил пройтись по Старому Граду, столице Ритмы и всей Большой Земли, пешком. Что может быть лучше, чем идти неспешным шагом по знакомым с детства улицам, рассматривать самого себя в зеркалах витрин и думать о всяком разном? Да ничего.
Это его город. Он в нем родился. Он в нем вырос. Ему знакомы в этом городе каждая вылизанная до блеска мостовая и каждая уделанная котами подворотня. Он знает, как постыла здесь осень и невнятна весна, как обескураживающе звучит утреннее эхо в Отстраненном Переулке и какую грустную тень бросает Железное Дерево в последний миг заката на Стену Желаний.
Он видел этот город всяким и принимает его любым. Как судьбу. Без упреков и жалоб.
Некоторые говорят, что Старый Град более всего похож на Прагу, другие утверждают, что на Вену, а третьи божатся, что на Ригу. На этот счет много споров. Только Харднетту, положа руку на сердце, все равно, с какой именно из этих разрушенных столиц Земли более схож его город. Любил его не потому, что здешние архитектурные решения нагружены символами и смыслами. Вовсе нет. Разве догадывался он, гоняя на роликах по брусчатке Площади Скорби, что при закладке Града колонисты выбрали проект, который призван напоминать грядущим поколениям землян о былой катастрофе? Нет, конечно. Не знал он тогда, что построен Старый Град в память о Европе, которую смела с лица Земли революция парней из депрессивных кварталов. Был Вилли несмышленым мальцом и просто-напросто влюбился в свой город неосознанно. За то, что таков, каков есть.
Это потом уже, став старше, узнал Вилли на уроках истории о главном уроке. О том, как привычка видеть во всем розовую плюшевость сыграла со Старым Светом злую шутку. О том, что времена, когда пределом мечтаний для честных граждан становятся два бигмака по цене одного, чреваты катастрофой.
О том, как Европа, зараженная вирусом политкорректности и расслабленная комфортом, обессиленная нежеланием сражаться и трусливо прогибающаяся перед агрессивным и наглым врагом, превратилась в сплошные руины.
Узнал, осознал и запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Но и все равно, независимо от этого знания, а может, и благодаря ему, для него Старый Град прежде всего не мемориал, не фантасмагорическая декорация и не куча скрытых ссылок, а дом. Милый дом. И он готов за этот свой дом умереть. Ну и, конечно, оторвать любому голову. Без напряга.
Он считает, что умереть за своих и свое – дело праведное, а убить в чужом чужое – верное. Тут главное знать: где свои, а где чужие, и ничего не перепутать.
Он думает, что знает, и верит, что никогда не перепутает.
Такие дела.

Как ни старался Харднетт идти медленно, но затратил на дорогу всего минут пятнадцать. Не больше.
Бар «Под дубом», несмотря на свое название, расположен вовсе не под каким не под дубом, а испокон веков прячется от чужих глаз в тени знаменитой Пороховой Башни. Именно во дворе этого пятнадцатиметрового каменного сооружения, в котором пороху отродясь не водилось, находится вход в заветный подвальчик. Только не в том дворе, который парадный (упаси бог!), а в том, который открывается с тыльной стороны – в хозяйственном. Тропинка к нему лежит чуть в стороне от основных туристических маршрутов, а потому не затоптана. Как говорится, чужие здесь не ходят. А если ходят, то на цыпочках. Тихо тут, за калиткой чугунного литья. Несуетно. И никто офисному работнику, пребывающему после трудового дня в нервическом состоянии, оттягиваться не мешает.
За что Харднетт этот бар и привечал. А еще за то, конечно, что в нем уютно.
В единственном зале, стены которого обшиты нетесаными досками, а пол усыпан свежей стружкой, всего шесть столов – три у одной стены, три у другой. Отполированная локтями завсегдатаев барная стойка расположена слева от лестницы. За стойкой, по ту и другую сторону от двери в кухню – шкафы, заставленные бутылками с разнообразным пойлом. На стенах – полки с керамической посудой. И развешены там и сям акварели с видами Старого Града – любительская мазня хозяина. В общем-то, бар как бар, небольшое заведение без претензий. Но и не забегаловка с быстрой едой.
Посетителей в тот вечер оказалось, как и всегда, немного: четверо расхристанных студентов, обсевших столик возле единственного закопченного оконца, и потертый жизнью господин на высоком стуле у стойки. Уже прилично поддатые студенты о чем-то заговорщицки перешептывались, а господин, желая догнаться, канючил у Зоила, местного бармена, порцию в долг.
Приветственно, на правах хорошего знакомого, махнув бармену, Харднетт занял привычное место за столиком в дальнем углу, скинул мокрый плащ и, чтоб никто не претендовал, кинул его на спинку противоположного стула. Дальше пошло по накатанной программе. Для начала гарсон притащил одно пиво, а через десять минут – фирменную дошткову полевку, пахнущую можжевеловым дымком шунку и еще два пива.
Девушка вошла, когда Харднетт приканчивал второй бокал.
Вызывающе одетая, стремительная, чересчур яркая для палевых тонов подвала, она, эта длинноногая с осиной талией брюнетка, явно не вписывалась в стиль пристанища закоренелых холостяков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59