Но к этому моменту Лиана уже привыкла к тому, что ее сторонятся Она давно стала в Вашингтоне парией. Лиана больше не ждала телефонных звонков и приглашений День за днем она просто сидела дома в ожидании, когда вернутся из школы девочки Это чем-то напоминало ей жизнь в Париже после объявления войны, когда Арман по пятнадцать часов в день проводил на работе. Но тогда она, по крайней мере, знала, что он рано или поздно вернется домой, к ней. А теперь только одному Богу было известно, когда они встретятся вновь. Временами ей казалось, что она просто сошла с ума, когда сказала Нику, что они должны прекратить всякие отношения Кому бы от их отношений было хуже? Кому бы это причинило боль? Кто бы о них узнал? Знала бы она сама, а возможно, и девочки; со временем наверняка и Арман узнал бы. Она поступила совершенно правильно, но как горько бывало на душе, когда она вспоминала о Нике. Уже четыре месяца она только и делала, что думала о тех тринадцати счастливых днях на корабле, загзагами идущем из Франции в Штаты.
Арман писал редко и мало, теперь он уже не подписывал письма — они переправлялись через участников фронта Сопротивления. Они доходили до Лианы сложными подпольными путями, сначала попадали в Лондон или какой-нибудь английский порт, а оттуда пересылались в Штаты на грузовых судах или военных кораблях. Письма приходили нерегулярно, и, когда их не было, Лиана гадала, означает ли это, что пересыльный убит или затонул корабль. Выяснить этого она, конечно, не могла. Однако одно она знала точно или, вернее, ощущала — Арман в опасности. Он занимал столь высокое положение, что, если нацистам и Петену станет известно о его предательстве, он будет расстрелян на месте.
«…Любовь моя, у нас очень много работы. Мы спасаем не только людей, но и национальные сокровища — мы крадем из Лувра произведения искусства и прячем их в амбарах, сараях, в стогах сена по всей Франции, чтобы их не успели переправить в Берлин. Возможно, потребуется не одна жизнь, чтобы потом отреставрировать картины, покрытые сеном и гусиным пометом, но все же, пусть в малом, мы не даем им обирать нас… даже крохотный, отвоеванный нами клочок нашей истории — победа… Плюс люди, которым мы помогаем исчезнуть, чтобы спасти им жизнь. Только осознание того, что мы делаем великое дело и спасаем людей, помогает мне смириться с тем, что тебя нет рядом, нет твоей любви, улыбки, нежной ласки…»
Его письма разрывали ей сердце, и она временами задумывалась, а стоило ли то, что он делает, такого риска. Одна картина… одна скульптура… одно достояние истории — возможно, в обмен на его жизнь? Неужели он действительно считает, что это стоит такого риска? И все же в письмах Армана она ощущала ту страстную преданность, которую он всегда питал к Франции. Воистину Арман де Вильер любил свое отечество больше всего на свете. Он честно служил ему повсюду, а теперь защищал от тех, кто намеревался стереть его с лица земли и бросить издыхающим на обочине истории.
Лиана восхищалась нравственными принципами, стоявшими за делом Армана, и все же теперь, наблюдая, как сторонятся дочерей их прежние подруги, она снова и снова подвергала сомнению мудрость решения, принятого их отцом. Лучше бы он уехал в Северную Африку или в Лондон с де Голлем, боролся бы там, открыто сотрудничал со «Свободной Францией», чем заниматься подрывной деятельностью на родине под знаменами Петена, что не приносило ему никакой славы. Лиана знала, что Арман отдается гораздо более важному делу, чем просто спасение французского искусства, понимала и то, насколько важно хранить суть этого дела в тайне даже от нее — чтобы не рисковать чужими жизнями и его собственной, поэтому она не, могла в точности знать, какие муки терзали его и какому риску он в действительности подвергался.
А в это время в Париже Арман, сидя за своим рабочим столом под раскинувшейся во всю стену свастикой, смотрел на парижское небо и вспоминал лицо Лианы, ее бодрый голос, то, как она выглядела в девятнадцать, двадцать один, но затем усилием воли заставлял себя забыть ее и вновь возвращался к работе. С тех пор как Лиана покинула Францию, он страшно похудел, осунулся от переутомления, постоянного напряжения и бессонницы. Один глаз у него начал дергаться в нервном тике, но для окружающих Арман выглядел абсолютно спокойным. Казалось, он полностью верит в дело Виши, и к ноябрю 1940 года ему удалось завоевать доверие обеих сторон. Единственное, чего он опасался, так это того, что время не на его стороне. За два года Арман постарел на пятнадцать лет, и зеркало не обманывало его. Ему шел пятьдесят восьмой, а ощущал он себя на все девяносто пять. Однако он считал, что если сможет посвятить последние дни служению Франции — то умрет с честью. Арман не сомневался, что Лиана это тоже понимает. Раз или два он намекал ей на это в своих письмах — «Si je meurs pour ma patrie, mon amour, je meurs en paix». Но всякий раз, когда Лиана читала такие строки, у нее начинали дрожать руки. Меньше всего ей хотелось потерять Армана. Иногда он писал ей и о смешных случаях, об их забавных проделках, о беспорядках, искусно организованных товарищами по Сопротивлению. Она то и дело изумлялась тому, что им удавалось и как изобретательно прикрывал их Арман. Она удивлялась и тому, что нацисты не могли их разоблачить. И все же это была очень опасная игра. Явки то и дело проваливались, и на самом деле гораздо чаще, чем думала Лиана.
Одна такая провалившаяся в ноябре явка чуть не стоила Арману жизни. Он вывозил тщательно скопированные важные документы, которые приклеил пластырем к груди, когда внезапно на выезде из города его остановила полиция. Он объяснил, что едет в гости к старому другу, и поспешил предъявить документы, свидетельствовавшие, что он является сотрудником Петена. Немецкие офицеры после некоторого колебания пропустили его. Документы были доставлены в нужные руки, и той же ночью Арман, валясь с ног от усталости, вернулся в дом, где жили они с Лианой, и медленно опустился на кровать, осознавая, насколько близко он подошел сегодня к провалу. Следующий раз может оказаться последним. Но даже сейчас, сидя на пустой кровати, он не испытывал никаких сомнений. Он ни разу их не испытывал. «Qa vaut la peine, Liane… $a vaut bien la peine… pour nous, pour la France», — произнес он вслух.
Но Лиана никак не могла разделить с ним эти чувства, когда в пятницу днем в ее доме раздался звонок. Уже полчаса тому назад девочки должны были вернуться из школы, и Лиана не раз бросала взгляд на часы. Горничная Марси успокаивала ее, но весь покой как ветром сдуло, когда она увидела своих дочерей. Они шли домой одни, как это частенько случалось, и теперь стояли на пороге в разорванных платьях, вымазанные красной краской, с затравленными выражениями на лицах. У Лианы перехватило дыхание, ее начала бить дрожь. Элизабет тоже дрожала и икала между всхлипами, но Лиана сразу увидела, что за слезами Мари-Анж таится не столько обида, сколько ярость.
— Господи… что случилось? — Лиана собиралась проводить девочек на кухню, чтобы стащить с них выпачканную одежду, но, повернув Мари-Анж спиной к себе, замерла, как от удара. На спине девочки красной краской размашисто была нарисована свастика. Не говоря ни слова, Лиана повернула Элизабет и увидела то же самое. Теперь уже и ее душили слезы, она прижала к себе хрупкие тельца дочерей, и все трое так и замерли на кухне на глазах у Марси, по морщинистым черным щекам которой тоже катились слезы.
— Мои девочки… что они с вами сделали? — Марси осторожно отдирала девочек от Лианы и стаскивала с них одежду. Они теперь рыдали навзрыд, самой Лиане с трудом удавалось сдерживаться. Она плакала не только из-за них, она оплакивала себя, Францию, Армана, все то, что они потеряли. Теперь уже обратного пути не было. Но Лиана понимала, что и оставаться здесь они больше не могут. Она не может подвергать девочек таким унижениям. Придется уехать. Выбора не было.
Лиана безмолвно отвела детей в ванную, нежно вымыла обеих теплой водой. Через полчаса они уже выглядели, как всегда, опрятно, но Лиана знала, что они уже никогда не будут такими, как прежде. С искаженным от гнева и ужаса лицом она выбросила их разорванные платья.
Лиана отнесла девочкам обед в комнату, и они все вместе долго сидели и разговаривали. Элизабет смотрела на Лиану с таким видом, словно все ее детство растаяло в одночасье. В восемь лет она знала больше, чем обычно знают дети вдвое старше — она уже была знакома с болью, потерями и предательством.
— Они говорили, что папа — нацист… Миссис Малдок сказала миссис Макквин, и та передала Анни… Но папа не нацист! Он не нацист! Не нацист! — И она перевела печальный взгляд на Мари-Анж и Лиану. — А что такое — нацист? Лиана впервые за этот день улыбнулась.
— Если ты не знаешь, кто такие нацисты, что же ты так расстраиваешься?
— Я думаю, это грабители, плохие люди, да?
— Что-то вроде. Нацисты — это очень плохие немцы. Они воюют с Францией и Англией и убили множество людей. — Лиана подумала и не стала добавлять «детей».
— Но папа не немец. — Теперь вид Элизабет свидетельствовал о том, что она не только страдает, но и абсолютно сбита с толку. — А вот мистер Шуленберг на мясном рынке — немец. Он нацист?
— Нет, это другое, — вздохнула Лиана. — Он еврей.
— Нет, не еврей. Он немец.
— Он еврей из Германии. Ну, не важно. Евреев нацисты тоже не любят.
— Они убивают их? — Элизабет была потрясена, когда ее мать в ответ кивнула. — За что?
— Это трудно объяснить. Нацисты очень плохие люди, Элизабет. Немцы, захватившие Париж, были нацистами. Поэтому папа и хотел, чтобы мы уехали, потому что здесь мы в безопасности. — Лиана и раньше объясняла это дочерям, но они никогда ее по-настоящему не понимали, пока дело не коснулось их самих, пока их не вымазали красной краской и не нарисовали на спинах свастики. Теперь дети сами стали частью войны. Но у Элизабет появилась новая тревога.
— Они убьют папу? — Лиана никогда не видела у нее таких испуганных глаз, ей хотелось заверить девочек, что этого не произойдет, но имела ли она на это право? Она только крепко зажмурила глаза и покачала головой.
— Папа не даст им убить себя.
Лиане оставалось только молиться, чтобы это оказалось правдой, чтобы Арман продолжал обманывать нацистов столько, сколько потребуется. Но, казалось, Мари-Анж понимает все лучше, чем Элизабет, — она продолжала сидеть на кровати в состоянии шока, так и не притронувшись к обеду, и слезы медленно струились по ее щекам.
— Я никогда не вернусь в школу… Никогда! Я ненавижу их.
Лиана не знала, что ответить. Не могут же девочки перестать ходить в школу на все время войны, но и допустить повторения подобного она не могла.
— В понедельник я поговорю с директрисой.
— Все равно. Я не пойду туда.
Девочек глубоко оскорбили, и Лиану вдруг тоже охватила ненависть к тем, кто обидел ее детей.
— А мне придется пойти, мама? — Глаза Элизабет округлились от ужаса.
Обе они разрывали сердце Лианы, каждая по-своему, каждая раненная непонятно за что до глубины души. Как Лиана могла объяснить детям, что их отец вовсе не нацист, не подручный Петена, как думали все, а, напротив, борется с нацистами? Когда-нибудь, когда война закончится и не надо будет все скрывать, она сможет объяснить им это. Но какой в этом будет смысл? Им надо знать это сейчас, а сейчас Лиана не могла им ничего сказать.
— Я должна пойти, да? — Элизабет смотрела на нее с мольбой.
— Не знаю, посмотрим.
Все выходные Лиана не отходила от детей. Все трое были подавлены и почти не разговаривали. Они долго гуляли по скверу, потом Лиана повела девочек в зоопарк, но настроение их не улучшалось. Девочек словно переломили, и Лиана так и заявила в понедельник директрисе. Девочки остались дома, а Лиана пришла в школу еще до девяти часов, и когда директриса, миссис Смит, подошла к своему кабинету, мама сестер де Вильер уже ждала ее. Она рассказала о том. в каком виде девочки накануне вернулись домой, описала, какую это причинило им травму, и с горестным выражением лица посмотрела на директрису.
— Как вы могли допустить, чтобы произошло такое?
— Но я же не имела ни малейшего представления… — Директриса тут же заняла оборонительную позицию.
— Это произошло здесь, в школе. Мари-Анж сказала, что на нее напали семь девочек из ее же класса, и точно так же обошлись с ее младшей сестрой. Они взяли ножницы, краску и заперли их в классе. Это все равно что издевательства в гетто, даже хуже. Дети наказывают друг друга за то, чего сами не понимают, что не имеет к ним никакого отношения, и все это из-за сплетен, которые распускают их родители.
— Надеюсь, вы не считаете, что мы можем и это контролировать? — чопорно осведомилась директриса.
— Я считаю, что вы должны защищать моих дочерей, — повысила голос Лиана.
— Со стороны может показаться, что ваши дети стали жертвами жестокости одноклассниц, миссис де Вильер, но факт заключается в том, что они страдают из-за вашего мужа.
— Что вы знаете о моем муже? Он в оккупированной Франции каждый день рискует своей жизнью, и вы мне будете говорить, что мои дети страдают из-за него? Мы год прожили в Европе после объявления войны, мы были там, когда Париж сдали, мы провели два дня в рыбачьей лодке, сидя на куче тухлой рыбы, в ожидании судна, которое отвезет нас сюда, две недели мы спасались от торпед в Атлантике, мы видели, как погибло четыре тысячи человек, когда потопили канадский корабль. Поэтому не надо рассказывать мне о моем муже и о войне, миссис Смит, потому что, сидя здесь, в Джорджтауне, вы не знаете об этом ровным счетом ничего.
— Вы абсолютно правы, — миссис Смит встала, и Лиане очень не понравился ее взгляд. Возможно, она зашла слишком далеко, но ей было уже все равно. Они достаточно всего пережили. Вашингтон оказался еще хуже Парижа, что до, что после оккупации, и Лиана уже жалела, что вернулась сюда. Лучше бы они остались при немцах в Париже с Арманом. И если бы она могла, она бы следующим же рейсом уехала обратно в Европу Но никаких рейсов не было, и Лиана прекрасно знала, что Арман не позволил бы ей этого сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52