Она кричала на них.
Герцог Ормин неподвижно лежал на полу лицом вверх в огромной луже темной крови. Горло его было перерезано. Из груди чуть выше сердца торчало тонкое, плоское металлическое полотно; я пригляделся – это была ручка ножа, целиком изготовленного из металла. Я узнал один из скальпелей доктора.
Думаю, на какое-то время я утратил способность говорить. Я думаю, что и способность слышать тоже утратил. Доктор продолжала что-то кричать стражникам. Потом она увидела меня и стала кричать мне, но я никак не мог разобрать, что именно. Я упал бы на пол, если бы двое стражников не держали меня за шиворот. Один из стражей наклонился над телом. Ему пришлось встать на колени у головы герцога, потому что темная лужа все еще расползалась по деревянному полу. Он поднял веко одного из глаз герцога.
Та часть моего мозга, которая все еще действовала, подсказала мне, что если он проверяет, жив ли Ормин, то это глупость с его стороны, потому что количество крови на полу и неподвижная рукоятка скальпеля, торчащая из груди герцога, говорят сами за себя.
Стражник что-то сказал. Мне, кажется, он произнес: «Мертв» – или что-то похожее, но точно я не помню.
Потом в комнату вошли новые стражники, их стало так много, что они загородили от меня доктора.
Нас увели. Я снова перестал нормально слышать и не мог говорить, пока мы не пришли на место назначения, оказавшись снова в главной части дворца, в камере пыток, где нас ждал главный допрашиватель герцога Кветтила, мастер Ралиндж.
Хозяин, оказавшись в камере пыток, я понял, что вы, вероятно, оставили меня. Возможно, по первоначальному плану меня ждала другая судьба, потому что в записке, написанной, по-видимому, вами, было сказано «конфиденциально», из чего вытекало – доктор должна отправиться на встречу одна, без меня, а потому я счел, что меня решили избавить от обвинений, которые собирались предъявить доктору. Но я последовал за ней и не догадался никому сообщить о моих опасениях.
А еще я струсил, когда человек, который, судя по всему, и был настоящим убийцей герцога Ормина, пустился навстречу мне по коридору. Вместо того чтобы оставаться на месте, я бросился наутек и спрятался в стенном шкафу. Я стоял, прижавшись к полкам шкафа, и молился, чтобы он не заглянул внутрь и не обнаружил меня. И вот теперь (когда меня и доктора затолкали в камеру, где мы уже побывали, когда нас вызывал мастер Нолиети) я понял, что сам виноват в своих несчастьях.
Доктор держалась великолепно.
Она шла высоко подняв голову и распрямив плечи. Меня же приходилось тащить, потому что ноги совершенно не слушались меня. Если бы мне хватило ума, я бы кричал, вопил и сопротивлялся, но я был слишком ошеломлен случившимся. На гордом лице доктора читались смирение и поражение – но никаких следов паники или страха. Я не обманывался на свой счет, прекрасно понимая, что и со стороны выгляжу ничуть не лучше, чем чувствую себя, а ведь я жалко трясся от ужаса, мои ноги стали как студень.
Стыдно ли мне признаться в том, что я испачкал штаны? Пожалуй, нет. Мастер Ралиндж был общепризнанным виртуозом мучений.
Камера пыток.
Мне показалось, что она прекрасно освещена. Из стен торчали факелы и свечи. Видимо, мастер Ралиндж любил видеть, что он делает. Нолиети предпочитал более темную и угрожающую атмосферу.
Я уже был готов к тому, чтобы выложить все о докторе и о ее работе. Я смотрел на дыбу, на клетку, на ванну, на жаровню, на ложе, кочерги, клещи и весь остальной инструмент, и моя любовь, моя преданность ей, сама моя честь превратились в воду и пролились по моей ноге на пол. Я знал: я скажу все, что от меня потребуют, лишь бы спасти себя.
Доктор была обречена. Сомнений у меня не оставалось никаких. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал, это ее уже не спасет. Все было подстроено так, чтобы она не отвертелась от обвинения. Подозрительная записка, странное место встречи, путь отступления, подготовленный для настоящего убийцы, своевременное появление стражников в полной готовности, даже тот факт, что глаза у мастера Ралинджа горели, свечи и факелы в камере были зажжены, а жаровня растоплена… – все это говорило о существовании плана, о сговоре. Доктора заманили в эту ловушку люди, обладающие немалой властью, а потому я абсолютно ничего не мог сделать, чтобы спасти ее от страшной участи или хоть как-то облегчить наказание.
Те из вас, кто, читая это, думают: «Я бы сделал все, лишь бы уменьшить ее мучения», пусть подумают как следует, пусть представят, как их волокут в камеру пыток, как они видят приготовленные для них инструменты. Когда вы их видите, то думаете лишь о том, как избежать знакомства с ними.
Доктор не сопротивлялась – ее поставили на лоток в полу, опустили на колени, потом остригли и побрили. Это, казалось, огорчило ее, потому что она принялась кричать и стонать. Стриг ее и обривал сам мастер Ралиндж, делал он это любовно, тщательно. Он сжимал в кулак каждую прядь состриженных им с головы волос, подносил к носу и медленно вдыхал ее запах. Меня тем временем привязали к металлической раме.
Я не помню, что кричала доктор, что говорил мастер Ралиндж. Я знаю только, что они обменивались какими-то словами. Разнокалиберные зубы во рту мастера пыток поблескивали в свете факелов.
Ралиндж провел рукой по голове доктора, его рука остановилась за ее левым ухом, и он посмотрел туда внимательнее, бормоча что-то вполголоса – слов я не мог разобрать. Потом он приказал раздеть ее и уложить на металлическую кровать рядом с жаровней. Пока доктора раздевали два стражника – те, что привели ее в это жуткое место, – палач медленно развязал на себе кожаный передник и снял его, потом неторопливо, со смыслом начал расстегивать на себе штаны. Он смотрел, как двое стражников (даже четверо, потому что доктор сопротивлялась что было сил) раздевают мою хозяйку.
И я увидел то, что всегда жаждал увидеть, смог взглянуть на то, что рисовало по ночам мое распаленное воображение.
Я увидел доктора обнаженной.
Но сейчас ничто не откликнулось во мне. Она боролась, дергалась, сопротивлялась, пыталась ударить, лягнуть, укусить, кожа ее натянулась от напряжения, лицо ее блестело от слез и покраснело от страха и ярости. Это было ничуть не похоже на мои похотливые видения. Ничего похожего на притягательную красоту. Я видел женщину, которая через несколько мгновений должна была самым подлым и отвратительным образом подвергнуться насилию, потом пытке, а потом встретить смерть. Она знала это не хуже меня, не хуже Ралинджа и двух его помощников, не хуже стражников, которые привели нас сюда.
Чего же я больше всего жаждал в тот миг?
Я молился, чтобы они не узнали о моей любви к ней. Если они будут думать, что я к ней безразличен, то, возможно, я услышу только ее крики. Если же они догадаются, если возникнут хоть малейшие подозрения в том, что я ее люблю, то по правилам своей профессии они должны будут отрезать мне веки, чтобы я видел все ее мучения.
Сорванные с доктора и брошенные на пол одежды легли кучкой в углу у скамьи. Раздался какой-то звон. Мастер Ралиндж смотрел, как доктора, голую, привязывают к металлической раме кровати. Он опустил взгляд на свою восставшую плоть, погладил ее, потом отпустил стражников. Они ушли разочарованные, хотя, судя по их виду, не без облегчения. Один из помощников Ралинджа запер за ними дверь. Ралиндж пошел к доктору, и на лице его засияла широкая, во весь рот, довольная улыбка.
Темные одеяния доктора осели в углу, куда их бросили.
Мои глаза наполнились слезами, когда я подумал о том, что она предусмотрительно вернулась в свое жилище, чтобы взять этот глупый, тупой и бесполезный кинжал, который непременно носила с собой, если только не забывала о нем. Какой толк от него был теперь?
Мастер Ралиндж произнес первые слова, которые я смог разобрать и запомнить с того момента, когда доктор читала принесенную ей записку, – всего полколокола и целую вечность назад.
– Все по порядку, мадам. Сначала то, что важнее, – сказал палач. Он взгромоздился на кровать, к которой привязали доктора, зажав в кулаке свою восставшую плоть и направляя ее.
Доктор довольно спокойно заглянула в его глаза. Она щелкнула языком, и на ее лице появилось разочарованное выражение.
– Ах вот оно что, – сказала она будничным голосом. – Так вы это серьезно. – И тут она улыбнулась. Улыбнулась!
Потом она произнесла что-то похожее на инструкцию, на неизвестном мне языке. Это был не тот язык, на котором она разговаривала с гааном Кюдуном. Это был совсем другой язык. Язык, на котором говорили, подумал я, услышав его и закрыв глаза (потому что мне было невыносимо видеть то, что сейчас должно было произойти), в краях, лежащих гораздо дальше Дрезена. Язык ниоткуда.
Да, так что же случилось потом?
Сколько раз пытался я это объяснить, сколько раз старался я это понять. Даже не для других – для себя.
Мои глаза (а я надеюсь, что это будет понятно с учетом тех чувств, которые я пытался передать в моем дневнике) были в этот миг закрыты. Я просто не видел, что произошло за несколько последующих мгновений.
Я услышал какой-то свистящий звук. Звук, похожий на шум водопада, на внезапный порыв ветра, на звук стрелы, пролетающей рядом с ухом. Потом протяжный вздох. Лишь потом я понял, что на самом деле это были два вздоха, но в любом случае я услышал протяжное сипение, а потом удар, резкое столкновение того, что (как я решил задним числом) было воздухом, плотью, костью и… чем еще? Другой костью? Металлом? Деревом?
Я думаю, металлом.
Кто знает?
Я почувствовал странное головокружение. Может быть, на миг я потерял сознание. Не знаю.
Когда я пришел в себя, если только пришел, то увидел невозможное.
Доктор стояла надо мной, одетая в свою длинную, белую блузу. Она была без волос, выбритая наголо. Вид у нее был совсем не такой, как прежде. Чужой.
Она развязывала на мне веревки.
Выражение ее лица было холодным, уверенным. Лицо и скальп были забрызганы красным.
Красное пятно было и на потолке над железной кроватью, к которой ее только что привязали стражники. Куда бы я ни посмотрел – чуть ли не всюду была кровь, кровь еще капала со скамьи поблизости. Я посмотрел на пол. Увидел лежащего мастера Ралинджа. Или большую его часть. Тело до нижней части шеи лежало на камнях и все еще конвульсивно дергалось. Там, где было остальное… повсюду вокруг виднелись какие-то клочья красного и серого, глядя на которые можно было только догадываться о том, что случилось с его головой и верхней частью шеи.
Впечатление было такое, будто где-то там разорвалась бомба. Я видел с полдюжины зубов различного размера и цвета, разбросанных на полу наподобие шрапнели.
Помощники Ралинджа лежали рядом в одной огромной растекающейся луже крови, их головы были почти отделены от тел. У одного голова еще соединялась с плечами полоской кожи. Лицо его было повернуто ко мне, а открытые глаза смотрели на меня.
Клянусь, они даже моргнули один раз, а потом медленно закрылись.
Доктор развязала меня.
Что-то двигалось вдоль кромки ее свободной блузы. Потом движение прекратилось.
Она казалась такой спокойной, такой уверенной и в то же время словно мертвой, до крайности подавленной. Она повернула голову и произнесла что-то тоном, который я помню по сей день, – покорным, смиренным, даже горьким. Что-то прожужжало в воздухе.
– Чтобы спастись, мы должны заключить себя в тюрьму, Элф, – сказала она мне. Она приложила ладонь к моему рту. – Если это возможно.
Теплую, сухую и сильную.
Мы были в клетке. В клетке, устроенной в стене камеры пыток и отделенной от нее металлической решеткой. Я понятия не имел, почему она заперла нас здесь. Доктор оделась. Я спешно разделся, помылся, как мог, потом снова оделся. Тем временем она собрала длинные рыжие волосы, срезанные с ее головы Ралинджем. Она с сожалением смотрела на них, перешагивая через тело мастера пыток, потом швырнула сверкающий рыжий пучок на жаровню, где волосы затрещали, зашипели и задымились, а потом занялись, испуская тошнотворный запах.
Доктор спокойно отперла дверь камеры, мы вошли в клетку, она заперла дверь снаружи, бросила ключ на ближайшую скамейку, потом мирно уселась на грязную солому, устилавшую пол, обхватила колени и уставилась пустым взглядом на мертвые окровавленные тела.
Я присел рядом с ней, почти упираясь коленями в то место, где из голенища ее сапога торчал старый кинжал. В камере пахло дерьмом, палеными волосами и еще чем-то едким – я решил, что кровью. Я почувствовал тошноту. Я попытался сосредоточиться на чем-нибудь обыденном и почувствовал благодарность, когда нашел нужный предмет. Старый побитый нож доктора утратил последние из своих маленьких белых бусинок вокруг навершия на рукоятке под дымчатым камнем. Мне показалось, что теперь он выглядел аккуратнее, симметричнее. Я глубоко вздохнул ртом, чтобы не вдыхать запахов камеры пыток, потом откашлялся.
– Что… что случилось, хозяйка? – спросил я.
– Доложи то, что, по-твоему, ты обязан доложить, Элф. – Голос ее звучал устало, глухо. – Я же скажу, что эти трое поссорились из-за меня и поубивали друг друга. Но на самом деле это не имеет значения. – Она посмотрела на меня. Глаза ее, казалось, сверлят меня. Мне пришлось отвернуться. – А что ты видел, Элф? – спросила она.
– Мои глаза были закрыты, хозяйка. Правда. Я слышал… несколько звуков. Шелест ветра. Жужжание. Удар. Думаю, на какое-то время я потерял сознание.
Она кивнула, потом криво улыбнулась.
– Ну что ж, сгодится.
– А не попытаться ли бежать, хозяйка?
– Не думаю, что мы уйдем далеко, Элф, – сказала она. – Есть другой способ, но мы должны проявить терпение. Я держу все в своих руках.
– Как скажете, хозяйка, – сказал я.
Внезапно мои глаза наполнились слезами. Доктор повернулась ко мне и улыбнулась. Вид у нее без волос был какой-то странный, ребяческий. Она обняла меня за плечо, притянула к себе. Я положил голову ей на плечо, она свою голову – на мою и принялась раскачивать меня туда-сюда, как мать качает ребенка.
Так мы оставались, когда дверь распахнулась и в камеру ворвались стражники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47