Вот он, думал тогда Кит, по сути, идеал – будь то древнеримский или американский – государственного устройства: аграрная республика. Когда необходимо взяться за оружие, то создается милиция из граждан, а когда враг разбит и побежден, все снова расходятся по домам.
Но в Америке после 1945 года все пошло совсем не так, и за последние полвека война стала образом жизни. И тот Вашингтон, из которого он только недавно уехал, был городом, пытающимся как-то совладать с последствиями победы, по возможности уменьшить ее издержки.
Кит закрыл створку шкафа.
– Конечно, – проговорил он. Потом открыл второй шкаф и повесил в него два сшитых на заказ итальянских костюма, которые, как он решил, ему еще пригодятся. Туда же он повесил и смокинг, улыбнувшись при мысли о том, насколько чужеродной выглядит тут эта вещь, и кое-что из повседневной одежды, сделав себе в памяти отметку, что надо будет зайти в магазин и купить обычные джинсы и простые рубашки.
Если уж вспомнить о Древнем Риме, подумал Кит, то сам он в чем-то походит сейчас на Цезаря: тоже сжег за собой все мосты, хотя и не уверен, сможет ли он провести оставшуюся часть жизни на этой ферме. Все будет зависеть от того, кем на самом деле стал сейчас Кит Лондри.
В мыслях своих он до сих пор видел себя простым деревенским мальчишкой, несмотря на свое высшее образование, на то, что он много поездил, что ходил теперь в сшитых на заказ костюмах, свободно владел несколькими иностранными языками, самыми экзотическими видами оружия и раскованно чувствовал себя с самыми экзотическими женщинами. И, где бы он ни оказывался – в Париже, Лондоне, Москве или Багдаде, – он до сих пор все еще казался себе немного деревенщиной. Впрочем, возможно, что ему это действительно только казалось, а на самом деле он стал совсем другим человеком. И если это действительно так, то он приехал не туда, куда ему нужно. Но все-таки он проведет некоторое время тут, в Спенсервиле, и если ему начнут нравиться ужение форели, церковные собрания и мероприятия, местное отделение ветеранов войны и болтовня ни о чем при встречах со знакомыми в местном хозяйственном магазине, то он здесь и останется. А если нет… ну что ж, в Вашингтон он все равно уже вернуться не сможет. Большую часть своей жизни он провел в непрестанных разъездах; это, наверное, и есть самое подходящее для него место: везде и одновременно нигде.
Кит обратил внимание, что постель застлана чистым бельем, поверх которого лежало стеганое одеяло, – это явно постаралась тетя Бетти, – и тут до него дошло: она помнила, что его комнатой была именно эта, и она не возвысила его до главной, родительской спальни. Эту же комнату занимал и его отец, когда сам был мальчишкой, а до него, тоже мальчишкой – Дед Кита по отцовской линии, так что, наверное, тетя Бетти решила, что и Кит должен спать именно тут до тех пор, пока не повзрослеет. Он улыбнулся.
Кит спустился по лестнице и зашел в просторную, какие всегда бывают в деревенских домах, кухню. За круглым столом могли свободно разместиться десять человек: вся семья, работники, помогавшие на ферме, и кто-нибудь из соседских ребят, кто оказался бы в доме во время обеда или ужина. Кит открыл холодильник и обнаружил в нем практически все самое необходимое, за исключением пива. Многие из окрестных фермеров были убежденными трезвенниками, да и округ в целом, хотя его и нельзя было назвать совсем непьющим, тоже в общем-то не купался в алкоголе. Во время своих редких наездов сюда Кит считал это просто местной причудой; но если жить здесь постоянно, то такая причуда вполне может стать для него проблемой. Хотя, с другой стороны, из всех его проблем эта будет, пожалуй, самой простой.
Он сходил в гостиную, достал из одной из привезенных с собой коробок бутылку виски, снова вернулся на кухню и плеснул себе в стаканчик, добавив туда же немного воды; из-за того, что стаканчик был пластмассовым и голубого цвета, напиток в нем стал казаться зеленым.
Он уселся за большой круглый стол, на свое обычное место, и огляделся. Помимо отца, матери, Пола и Барбары, в их доме жил еще дядя Нед, младший брат отца Кита; обычно за столом дядя Нед сидел как раз напротив Кита, и он до сих пор хорошо помнил, какой у дяди бывал усталый вид после целого дня работы на ферме и как тот тихо, почти неслышно ел. Нед был фермером до мозга костей, серьезным, хотя и не лишенным чувства юмора человеком, тем, кого принято называть «дитя земли», и мечтал он только о том, чтобы жениться, завести и вырастить детей, растить урожай, чинить то, что нуждается в ремонте, а по выходным поудить немного рыбу, чем он занимался со своими племянниками, надеясь, что когда-нибудь их сменят его неродившиеся пока сыновья.
Когда дядю Неда призвали в армию, Киту было около десяти лет, и он помнил, как однажды дядя появился на ферме в военной форме. Через несколько недель после этого случая Неда отправили на войну в Корею, откуда он так и не вернулся. Его вещи переслали им домой, и они так и лежали на чердаке. Кит, еще когда был мальчишкой, рылся в этом сундучке, а однажды даже примерил зеленую парадную форму.
Забытая война, забытый человек, позабытые жертвы. Кит помнил, что, когда пришла похоронка, его отец плакал; странно, однако, что с тех самых пор имя Неда в их доме больше никогда не вспоминали.
Наверное, подумал Кит, последний из тех, кто пал во Второй мировой войне, принес себя в самую последнюю осмысленную жертву; а все остальное после этого было уже только политиканством, в ходе которого помешавшиеся на власти деятели играли жизнями людей. Может быть, теперь мы начинаем это понимать, подумал Кит. Он посмотрел на место дяди Неда, пустующее уже около сорока лет, и запоздало, но искренне проговорил:
– Я без тебя скучаю.
Кит допил виски и налил себе еще. Он подошел к экранной двери и выглянул в погруженный во тьму сад. Ветер дул теперь сильнее, на западе снова сверкнула молния, и вслед за ней послышался гром.
Он почувствовал запах дождя прежде, чем услышал его шум, а шум услышал раньше, чем увидел сам дождь. Как же много всего того – образов, звуков, запахов, – что глубоко запечатлевается в памяти человека еще прежде, чем ему исполнится восемнадцать лет, подумал Кит. Каким суждено быть человеку в его зрелые годы, предопределяется уже тогда, когда у него нет еще ни малейшей возможности как-то управлять тем, что происходит вокруг, влиять на это или хотя бы просто понимать происходящее. Неудивительно, продолжал размышлять он, что некоторые старики становятся опять похожими на детей: все открытия детских лет, испытанное в эти годы удивление, первое столкновение со страшной тайной смерти, первое пробуждение любви и влечения навечно закрепляются на чистом листе, записываются на него самыми яркими красками. Самый первый сексуальный опыт настолько потрясает и разум, и все чувства, что большинство людей помнят его совершенно ясно и отчетливо и двадцать, и тридцать, и шестьдесят лет спустя.
Энни.
Ну вот, подумал он, все его странствования и скитания в конце концов снова привели его домой. Во время них он повидал королей и замки, цветущие города и рвущиеся к небу храмы, войны и смерть, голод и болезни. Интересно, жив ли еще пастор Уилкес? Ему бы хотелось рассказать пастору о том, что он видел тех четырех всадников, о которых говорится в Апокалипсисе, и не просто знает теперь их имена – ему известно, кто они такие. Эти всадники – мы сами.
Но Кит за время своих странствий видел также любовь и сострадание, мужество и порядочность. И сейчас, наедине с собой, сидя за этим столом на своем обычном месте, он вдруг почувствовал, что дорога его странствий еще отнюдь не окончена, что его очень скоро снова ожидает нечто интересное и захватывающее.
Двадцать пять лет тому назад он вышел из этого дома, спустился с парадного крыльца и вошел в мир. За эти годы он намотал по свету не меньше миллиона миль, у него было столько женщин, что он не смог бы теперь вспомнить имен и половины из них, даже если от этого зависела бы его жизнь. Но всегда во все трудные минуты, днем или ночью, во время долгих рейдов по страшным и опасным местам, в джунглях Азии или в проходных дворах Восточной Европы, в те мгновения, когда ему казалось, что смерть уже близка, он всегда и неизменно вспоминал Энни.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Энни Бакстер проснулась, но продолжала просто лежать в постели. Вспышки молний освещали темную комнату, озаряя ее ярким, ослепительным светом; от грома, казалось, весь дом ходил ходуном. У кого-то из соседей завыла среагировавшая на грозу сирена охранной сигнализации, на улице лаяли перепуганные собаки.
Энни лежала и вспоминала только что приснившийся ей сон. Сон был на сексуальную тему и сильно расстроил ее, потому что главным действовавшим в нем лицом оказался Клифф, тогда как им должен был бы быть Кит. Во сне она стояла совершенно обнаженная перед Клиффом, который, наоборот, был полностью облачен в свою форму. Он улыбался – нет, просто смотрел на нее злобно и с вожделением, а она пыталась прикрыть наготу руками.
Тот Клифф Бакстер, что явился ей во сне, был моложе и лучше сложен, чем тот, за которым она была сейчас замужем. Расстроило ее и то, что во сне вид Клиффа подействовал на нее возбуждающе, и с этим чувством она и проснулась.
Кит Лондри и другие мужчины, которых она знала до замужества, были лучшими и более внимательными любовниками, чем Клифф, в том смысле, что они были готовы экспериментировать и стремились доставить ей удовольствие. Клифф же, напротив, и раньше, и теперь всегда стремился в сексе только к самоутверждению и доминированию. Энни признавалась себе, что поначалу на нее это действовало так же возбуждающе, как и в сегодняшнем сне; однако в последнее время грубость и эгоизм Клиффа в сексе стали оставлять у нее ощущение неудовлетворенности, того, что ее просто используют, а иногда еще тревоги и беспокойства. Но все-таки она помнила и то время, когда ее саму влекло к Клиффу и она возбуждалась очень легко и быстро.
Энни чувствовала себя сейчас несколько виноватой из-за того, что когда-то ей нравились подобные садистско-сексуальные отношения с Клиффом, а еще из-за того, что она до сих пор могла вспоминать эти отношения или видеть их во сне, не испытывая при этом ни отвращения, ни содрогания. Совсем даже наоборот – как сейчас, когда она проснулась после этого сна с ощущением влажности в паху. Надо забыть об этом сне и о подобных мыслях, забыть раз и навсегда, подумала она.
Она взглянула на стоявшие рядом с кроватью часы. 5 часов 16 минут утра . Энни встала, накинула халат, спустилась на кухню и налила себе чаю со льдом. Немного поколебавшись, она все же сняла трубку висевшего на стене телефона и набрала номер полицейского участка.
– Сержант Блэйк. Слушаю вас, миссис Бакстер.
Она знала, что когда звонит в полицию, то номер звонящего, его имя и адрес высвечиваются автоматически на каком-то экране, и ей это очень не нравилось. Клифф по большей части не приемлил всевозможные технические новинки и изобретения, однако он интуитивно чувствовал те возможности, которые открывали самые зловещие приспособления в духе Оруэлла, и охотно оснащал ими полицию Спенсервиля, которая во всем остальном оставалась на уровне каменного века.
– У вас все в порядке, миссис Бакстер?
– Да. Я просто хотела бы поговорить с мужем.
– Э-э… его сейчас нет, он на патрулировании.
– Ну хорошо, я позвоню ему в машину. Спасибо.
– Погодите немного, может быть, он… Мне недавно не удалось с ним связаться. Из-за грозы, наверное. Я постараюсь вызвать его по радио и передам, чтобы он позвонил вам. А мы вам чем-нибудь можем быть полезны?
– Нет, вы и так много делаете. – Энни нажала на рычаг и тут же набрала номер машины Клиффа. После четырех гудков записанный на автомат голос ответил ей, что звонок не проходит. Она повесила трубку и спустилась в полуподвальный этаж. Половину его занимала прачечная, а вторую половину – комната Клиффа, застеленная коврами и отделанная сосновыми панелями. Клифф любил, демонстрируя гостям дом, показывать в сторону прачечной и говорить: «Ее кабинет», а потом тыкать пальцем в сторону своей комнаты и добавлять: «А это мой».
Она вошла в его кабинет и включила свет. Со стен на нее смотрела стеклянными глазами дюжина звериных голов, на их мордах застыло подобие улыбки, как будто они были счастливы, что их убил не кто-нибудь, а сам Клифф Бакстер. То ли таксидермист, то ли ее муж, но кто-то из них явно страдал мрачным чувством юмора: а может быть, и тот и другой вместе.
На полке щелкнуло и заговорило полицейское радио – одна из патрульных машин переговаривалась с участком. Их разговор был слышен ясно и отчетливо, гроза почти не мешала. Никаких упоминаний о Бакстере со стороны сержанта Блэйка Энни не услышала.
Она в задумчивости посмотрела на прикрепленный к стене стеллаж с оружием. Здесь было около дюжины ружей и дробовиков, соединенных между собой проволочным тросом, конец которого был пропущен через металлическую скобу, завязан петлей и заперт на массивный висячий замок.
Энни зашла в домашнюю мастерскую, взяла ножовку по металлу и вернулась к стеллажу с оружием. Она натянула трос потуже и принялась перепиливать его. Проволока поддалась, потом переломилась, и Энни вытянула ее, высвободив ружья. Она выбрала двустволку «браунинг» двенадцатого калибра, отыскала в ящике патроны и вставила в каждый из стволов по тяжелой гильзе, увенчанной стальной пулей.
Энни повесила дробовик на плечо и поднялась по лестнице на кухню. Тут она положила двустволку на кухонный стол и налила себе еще стакан чаю со льдом.
Телефон на стене зазвонил, и она сняла трубку:
– Да?
– Привет, малышка. Ты меня искала?
– Да.
– Ну, что там у тебя стряслось, красавица?
По легкому потрескиванию в трубке она поняла, что он звонит из машины.
– Я не могла заснуть, – ответила она.
– Черт возьми, пора уже вставать и приниматься за дела. Что там у нас на завтрак?
– Я думала, что ты позавтракаешь по дороге в закусочной, – сказала она и добавила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42