Вадим подошел к столу, вытащил из кармана плитку жмыха, потом открыл портфель, порылся в нем и выложил кусок черствого хлеба, несколько корок и маленький кусочек сахара.
- Чуешь? - спросил он меня. - Все еще воняет.
Вот-вот! Самое главное, что делало комнату нежилой, - запах хлорки, смешанный еще с чем-то, более едким и таким же больничным.
- Как маму в больницу увезли, мы чуть ночью не подохли, - сказал он. - Приехали санитары. Почему-то в черных халатах. Белье забрали и увезли, матрацы хотели сжечь, да, видно, нас пожалели, а в комнате так набрызгали из каких-то банок, что мы, ей-богу, чуть не преставились.
Он сидел у стола, не раздеваясь сам и не предлагая снять пальто мне до того тут было неуютно.
- Вадь, - спросил я, - ну а кресты-то на окнах почему не смоете?
Он опустил голову, помолчал, потом сказал чуть севшим голосом и какими-то взрослыми словами.
- Видишь ли, - сказал он и опять помолчал. - Это мама. Ей кажется: когда кресты на окнах, война еще только началась. И папка жив. - Он покачал головой, едва улыбнулся. - Я ей объясняю, что скоро войне конец, а она плачет и говорит: "Не хочу! Не хочу!"
- Не хочет, чтоб войне конец? - удивился я.
Он снова покачал головой.
- Не хочет, чтоб отец умирал.
Вадька смотрел на фотографию над кроватью, на застывшие, неживые лица отца своего и мамы, и, ясное дело, ему совсем другое виделось в портрете с деревянной рамкой. Наконец он перевел взгляд на меня:
- Она странной какой-то стала, как похоронку принесли. С отцом все говорит. Смеется. Будто во сне все это. Потом проснется, нас увидит и плачет. - Он помедлил, точно взвешивал, стоит ли доверить мне что-то очень важное, потом сказал: - Ты знаешь, она даже салютам не радуется. - Вадим снова замолчал. Сказал, как старик: - Боюсь я за нее.
Я бы никогда не сказал так. И никогда не подумал. Я знал, что боятся за меня мама и бабушка. За бабушку я тоже, пожалуй, мог бы испугаться, если бы, допустим, она упала на ледяном тротуаре. Но за маму я не боялся никогда не боялся. Жалел ее, это да, особенно когда она кровь сдавала, чтобы мне масло купить. Но бояться?..
Мама была взрослой женщиной, работала лаборанткой в госпитале, получала карточки как служащая, строго спрашивала мои уроки, пробирала, а если требовалось - она походила на энергичный мотор, который крутит всю нашу жизнь - и бабушкину, и, особенно, мою. Да что там! Мама была главный человек в доме, а когда отец ушел на войну, за мамой было последнее слово. И надо сказать, она очень здорово управлялась со мной, с бабушкой, со всем нашим домом и его заботами.
Нет, я не боялся за маму! Она была моей защитницей, моей кормилицей. И я не боялся за нее, нет! Разве боятся за силу и справедливость?
А вот Вадька боялся. Выходит, его мама была слабей, чем он?
Может ли так быть?
Я не знал. Это было слишком серьезно для меня. Слишком.
Опять Вадькина жизнь отличалась от моей. Опять он думал о таком, чего я не знал.
Не знал, это не значит - не понимал. Понимать понимал, но разве все? Маленькую частичку...
Вадькина жизнь походила на большой и таинственный дом. Я стою лишь у входа в этот дом. Из открытой двери на улицу падает свет, образуя яркое пятно. И я вижу это пятно. Но вижу лишь его.
Что происходит в доме, мне неведомо.
* * *
Мы пошли в столовую. Я пригласил туда Вадьку. Сегодня он не станет шакалить, решил я. Мы разделим мой обед, и все будет прекрасно. Потом подождем Марью и к вечеру поедим у нас. Как велела мама.
Вадим тоже спешил в восьмую столовку. Он забеспокоился, заторопился, и я подумал, что он занервничал из-за еды. Куском хлеба, корками да плиткой жмыха сыт не будешь.
Вдали показалось крыльцо восьмой столовой, и я вспомнил вчерашний день.
- Вадь, - спросил я своего нового друга, пораженный, что забыл выяснить самое главное. - Как ты не побоялся? Вчера-то? Против целой шайки?
- А-а, - вспомнил он. И вдруг брякнул такое, что я опешил: - Не знаю.
- Как "не знаю"? - поразился я. - Чуть не задушил этого Носа, а сегодня не знаешь!
- Голодный был, - усмехнулся Вадим. - Вот сегодня не смог бы, убежал. А когда человек голодный, он сатанеет. У меня вчера уже в ушах звенело. Думаю: "Черт с ним, все надоело". Ну и вцепился. А что делать?
Я крутил головой, рассказывал в лицах, как Нос сначала грозился, пугал, а потом плакал и как победитель Вадька вдруг поехал вниз по забору и - раз! - в обморок. После победы-то. И как тетя Груша бежала с кружкой в вытянутой руке.
- Вадик! Коля! - услышали мы Марьин крик. Ока бежала за нами, если это, конечно, можно было признать бегом. Двигалась каким-то таким странным манером - быстрым шагом и медленными пробежками. Минуты две она не могла говорить, пока, наконец, добежала до нас.
- Вадик, почему ты не ходишь в школу? - спросила она в конце концов. - Почему ты обманываешь меня? Тебя везде ищут.
Вадим не на шутку смутился. Такой человек, как он, должен был отмахнуться, сказать: "Подумаешь!" Или что-нибудь в этом роде. А он стоял перед Марьей, опустив глаза, будто его ругает взрослый человек, имеющий такое право.
- Меня сегодня вызывал директор, - сказала Марья. - Дал талоны в восьмую столовую, велел, чтобы и ты их получил в своей школе. Очень обижался. Они откуда-то узнали.
Теперь Вадим смотрел на меня. Пристально, с укором. Но я не понимал его взгляда. Укорять Вадима имел право именно я. Сейчас он пойдет в школу, а я уже прогулял. Ничего себе!
- Это твоя мама! - сказал Вадька.
- Мама? - Я засомневался. Помотал головой. - Когда она успела? У нее ведь работа.
В ту пору я не думал о существовании телефонов. Что такое изобретение есть, известно любому детсадовцу. Но телефонов в наших домах не было. Если требовалось поговорить, люди шли друг к другу. И я подумал о том, что мама не могла сбегать в две школы. К тому же она не знала, где именно учатся Марья и Вадим.
А потом, что тут плохого, если Марье дали талоны?
Я так и сказал Вадиму.
- Но мама, мама, мама! - трижды исступленно повторил он.
- Я директору сказала, - затараторила Марья. - Он и не собирался говорить маме. Он обещал.
- "Обещал, обещал"! - сердито повторил Вадька. Потом улыбнулся, что-то сообразив: - А в какой больнице лежит, не спрашивали?
- Нет! - ответила Марья.
Вадим обрадовался.
- Ну-ка, - воскликнул он, - покажь свои талоны!
Марья протянула ему сжатый кулак, вывалила на его ладонь смятые бумажки.
- Ха-ха, - засмеялся Вадим, - теперь не надо шакалить!
- Еще не все! - смеялась Марья. - Директор сказал, он что-то такое напишет. И мне дадут карточки. Но надо куда-то идти.
Она наклонилась над портфелем и вытащила оттуда большой синий листок.
- Деньги! - воскликнул Вадим.
- Это наша учительница, - сказала Марья. - Тоже ругала меня. А потом дала деньги.
Что-то до странности быстро менялись дела у Вадима и Марьи. Он, видать, тоже подумал об этом.
- Непонятно! - сказал он нам, но Машка засмеялась.
- Если непонятно, - сказала она, - пойдем в столовую. Поешь - и сразу все поймешь.
Мы захохотали. И двинулись к восьмой столовке.
Вадька распахнул дверь в столовую уверенно и спокойно. Народу снова было полным-полно. Некоторые ели одетые, другие стояли к тете Груше. Вадька стал в очередь первым, за ним мы с Марьей.
Сегодня мы не торопились.
* * *
- Никак талоны дали? - сказала тетя Груша, когда подошла Вадькина очередь.
Он молча кивнул. Щеки у него опять были в красных рваных пятнах.
- Ну и слава богу! - сказала тетя Груша, подавая ему номерок прямо в руку.
Не торопясь, мы выстояли очередь, и, хотя перед нами снова прорывались большие пацаны, я не возмущался, насвистывал себе потихоньку под нос, говорил с Вадькой и Марьей.
Мы договорились обо всем, и я уже не чувствовал себя шалопаем, прогулявшим уроки. Вадьке, конечно, надо идти в школу, а я с Марьей схожу на почту, она напишет письмо, и мы отнесем его в больницу. Теперь я сопровождал сестру Вадима. Он просил меня об этом. Ясное дело, я не мог отказать, это было бы не по-товарищески. Ведь мне доверяли маленькую девчонку.
Потом мы пойдем к нам. Марья приготовит уроки. Я тоже, естественно. И после школы Вадим явится к нам. Как штык. Была тогда такая поговорка: как штык. Значит, точно. Без подвода. Штык ведь не подводит бойца!
И тут снова вышло приключение. Да еще какое!
Марья получила еду первой и заняла столик. У Вадима в руках оказалось сразу три портфеля. И еще он хотел помочь мне притащить поднос. Мы стали тихо препираться, потом Вадим ушел за ложками, и я его ждал. На какое-то время мы забыли про Машку.
Когда подошли к столику, возле нее сидел парень с лицом, похожим на тыкву.
Ложкой Марья плескалась в своем супчике и парализованно глядела на нас. Будто беззвучно кричала: "Помогите!"
Мы пригляделись. Второго у Марьи не было. Ее второе - опять котлеты жадно пожирал парень с лицом, похожим на тыкву.
Мы не сели, мы упали на стулья.
- Ты чо? - прошептал Вадим парню.
Тот подумал, мы просто храбрецы и не имеем к Марье никакого отношения.
- Тихо, пацаны! - проговорил парень, не переставая чавкать.
Вадька уже весь напрягся. И я понял, что грянет бой. Торопясь, я снял с подноса тарелки и ухватил его покрепче. Но Вадька медлил. Что-то, видать, мешало ему.
- Попросил бы по-хорошему, - сказал Вадька парню уже погромче.
Тот только хмыкнул.
- Половину бы попросил, - уговаривал Вадим.
- Не ной, - отмахнулся тыквенный парень.
Это походило на гром и молнию. Точнее, на молнию и гром. Сначала в воздухе мелькнул портфель, потом раздался громкий грохот. Мальчишка слетел со стула, миска грохнулась на бетонный пол.
Парень подскочил к Вадиму и прошептал:
- Гад! Попишу!
В руке у него блеснула безопасная бритва, как-то хитро зажатая между пальцев.
Но Вадька уже схватил мой поднос. Если надо, из него получался хороший щит. А если надо, то и боевое оружие, которым здорово можно треснуть по тыквенному кумполу этого пацана.
- Блатной, что ли? - спросил его Вадька.
- Попишу! - вякнул тот, отступая. Отбежал несколько шагов, но, увидев, что Вадим не нападает на него, повернулся и пошел, поглаживая себя по голове. Издалека показал кулак.
Машка сидела ни жива ни мертва. Да и у меня, признаться, тряслись руки. Вадим опять казался спокойным. Даже, кажется, огорченным.
Я заставлял его поесть из моей тарелки, но он решительно отказывался. Потом стал причитать, как старуха:
- Зря я его! - Кряхтел, вздыхал и снова повторял: - Зря!
- Чего ты выдумываешь! - возмущался я. - Почему зря? Ведь он грозил, Маша, показывал тебе бритву?
Марья кивнула, но тоже молчала, будто и она жалела этого вора.
Наконец мы договорились. Я заставил Вадима съесть половину моего супа, а котлеты мы разделили на троих.
В миске, которая грохнулась на пол, счастливо уцелела половина котлеты и немного картофельного пюре. Но ни Вадим, ни Марья не прикоснулись к ним. Будто этот злобный парень с бритвой оставил там отравленную слюну.
Еще вчера Вадим бы доел это, да и Марья тоже. Еще вчера Вадим мог бы сам отнять у маленькой девчонки ну если не второе, то кусок хлеба. А сегодня они отводили глаза от тарелки. Будто во всем виновата она.
"Выходит, - подумал я, - когда голод отступает, человек сразу становится другим? Но кто и кем тогда правит? Голод человеком? Человек голодом?"
* * *
Скудный обед только растравил меня. Вадька и Марья были привычнее к недоеданию, но хмурились, все успокоиться не могли.
А солнышко горело ярким, слепящим фонарем, крышу восьмой столовки окантовали стеклянные сосулины, с них не капало, а прямо лилось, и воздух пьянил наши головы. Так что, пока мы дошли до угла, лица Вадима и Марьи уже разгладились, глаза поголубели, наверное, это синее небо переливалось в нас.
Я слышал, как пахла весна. Некоторые, я знаю, не понимают этого. А ведь очень просто! Нужно идти не спеша и медленно, глубоко, до самого дна, вдыхать свежий воздух. И вот когда вдохнешь совсем глубоко, во рту делается свежо и сладко: у весны сладкий вкус.
Я показал, как это делается, Вадиму и Марье.
- Чувствуете? - спрашивал я. - Чувствуете?
Они чувствовали. Задерживали дыхание, чтобы весеннюю сладость подольше сохранить. Будто наслаждались необыкновенными конфетами.
- Может, и есть не надо? - спросила, улыбнувшись, Марья. - Дыши себе и дыши!
- Хорошо бы! - вполне серьезно сказал Вадька. - Вообще, разве не могут ученые придумать, чтобы получать питательные вещества из воздуха?
Я закатился.
- Зря ржешь! - Вадим был совершенно серьезен. - Еще увидим! Ведь эта сладость весенняя из ничего не может получиться. Что-то есть! Какие-то такие, может, пока неизвестные молекулы. И вот делают такой прибор. Вроде курительной трубки, только без табака. Или пусть побольше, размером с музыкальную трубу. Человек втягивает воздух, и специальный прибор перерабатывает его в питательное вещество.
- Какой прибор? - не понял я.
- Который в этой трубе запрятан! - как бестолковому двоечнику, объяснил Вадим.
- А не боишься, - спросил я его ехидно, - что люди быстренько весь воздух слопают? И когда его станет мало, им начнут торговать? Рупь кубометр. И будут столовки дополнительного питания.
- И там заведутся шакалы, - подхватила Машка.
Мы уже хохотали все втроем над Вадькиной антинаучной мыслью.
- И станут хапать у маленьких девчонок! - говорила, покатываясь, Марья. - Хап! Хап!
Она смешно глотала воздух. И все мы вслед за ней, пока еще воздух не выдают в столовке, начали хапать его тут, на улице. И честное слово, вкусно получалось.
Вот тогда мимо нас мелькнула тень.
Я пригляделся. Да, это пробежал тот тыквенный парень.
Мне показалось, он стукнул Вадьку. Или просто его задел...
- Погляди-ка спину, - попросил Вадим.
Я охнул, а Марья в голос заревела.
Новое Вадькино пальто было наискосок разрезано. В щель выглядывала прошитая белыми нитками прокладка. Ну, которая утепляет.
- Вот гад! - повторял Вадим. - Вот гад!
Он расстегнулся, снял пальто, внимательно оглядел разрез, потом оделся снова, повторяя одно и то же: "Вот гад!"
Потом добавил:
- Теперь его не продашь!
А Машка заливалась! Мы принялись успокаивать ее, но она никак не затихала. Прохожие оборачивались на нас, какая-то старуха, не решаясь приблизиться, стала кричать, что мы обижаем девочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82