Вот мы и расставались с Васькой: я уходил, а он оставался. Тетя Нюра наказывала ему:
- Ты тут домовничай, бабушка-то на памятник идет. С Макарычем не ругайся. Мы, может, неделю не будем...
До полевого стана - несколько шалашей, укрытых сеном, возле которого чадил костерок, - мы добирались больше часа, и, когда пришли, жатва была в разгаре.
Тетя Нюра, повязав низко на лоб платок, сразу ушла в поле. Я присел у костра.
Клонило в сон. Ночное приключение не выходило из головы, но теперь я думал о нем улыбаясь. Мы победили, и пусть я в этой победе был только свидетелем, победа была за нами...
Сзади зашуршала трава. Я обернулся. На меня испуганно глядела Маруська, та самая Маруська, которую я осрамил возле речки.
- Ты что тут делаешь? - спросил я удивленно.
- Кашеварить помогаю, - ответила Маруська.
И тут же из-за шалаша вышла дряхлая старуха. Она волокла по земле черный чан, до блеска натертый изнутри.
- Давайте помогу! - сказал я, шагая бабке навстречу, но та отмахнулась.
- Вы лучше подберите еще хворосту, а то не хватит, - сказала скороговоркой Маруська и проглотила слюну.
Маруська повела меня за собой, в полчаса мы натаскали огромный ворох сучьев, я отряхнулся и пошел в поле, проведать тетю Нюру.
Я шагал, бодро насвистывая, и вдруг увидел, что какая-то старуха с серпом упала на колени. Я подбежал к ней, схватил за руку, чтобы помочь, но старуха повернула ко мне усохшее, плоское, как доска, лицо и спросила бойко:
- Да ты чо, касатик?
Только сейчас я заметил, что бабкины ноги обмотаны мешковиной и обвязаны бечевкой.
- Ты чо, милок? - повторила бабка, и карие глаза ее блеснули. - Да не-ет, - протянула она, понимая меня, - это я так работаю! Спина-то меня не держит, стара стала, вот и приладилась! - Она двинулась вперед на обмотанных мешковиной коленках, ловко подсекла серпом колосья, словно ковшиком воду зачерпнула, и сложила пучок рядом.
- Так вам не надо помочь? - растерянно опросил я.
- Не, не, паренек, я настырная, я и так пожну, еще басчей выйдет, чишше.
Я пошел дальше. Бабкина голова скрылась в колосьях, а я все оборачивался и не мог поверить себе. Никак не мог поверить, что человек может так работать.
* * *
- Николка! - обрадовалась тетя Нюра, с трудом разгибая спину. Поглядеть пришел? - В одной руке она держала серп, блестевший на солнце.
- Нет, - сказал я, - не поглядеть. Подсобить. Дайте пожну.
Тетя Нюра рассмеялась, но протянула мне серп.
Я наклонился, взялся рукой за пук стеблей, подрезал их со звоном серп оказался острым. Но мне было неудобно. Я стал на колено, хватанул еще один пук.
- Пониже, пониже режь, - сказала тетя Нюра, - солома нынче пригодится, снова зимовать впроголодь станем.
Я срезал колосья, пыхтел, обливался потом и торопился. Сзади стояла тетя Нюра, и мне хотелось показать, что я умею работать не хуже других, не хуже взрослых и, уж конечно, не хуже той высохшей старухи на коленках. Изредка я поднимался, глядел в ту сторону, где ничего не было видно только шевелились колосья. Тетя Нюра выжала, конечно, дальше той старухи, но теперь бабка сокращала разрыв. Я снова наклонялся, резал колосья, складывая их в кучу, тетя Нюра вязала сноп, но всякий раз, как я поднимал голову, бабка на коленях выравнивалась с нашим покосом все яснее и четче. Тетя Нюра не опешила, не отнимала у меня серп, словно чего-то тянула.
- Николка, - спросила она, и я едва расслышал ее голос: в висках у меня гудела кровь. - Николка! - повторила тетя Нюра громче, видя, что я не отвечаю. - Отец-то твой не вернулся?
- Нет! - ответил я, сбивая дыхание. - Не отпускают пока.
- Отпустят! - уверенно сказала тетя Нюра и надолго замолчала.
Поднатужившись, я, кажется, все-таки немного обогнал старуху.
- Ты аккуратней жни, - сказала мне мягко тетя Нюра, словно боясь обидеть.
Я обернулся. Сзади меня, на выкошенном месте, торчали пучки несжатых колосьев.
- Ладно, ладно, - сказала она. - Я подберу, не боись. - И вдруг без перехода спросила: - Слышь, Николка, а если бы батя твой не вернулся, а мама снова замуж вышла?
Я распрямился и уставился на нее.
- Чего это вы, тетя Нюра, сговорились, что ли, с Васькой? Он меня тоже про это спрашивал.
- Спрашивал? - испугалась тетя Нюра и проговорила тихо? - Ну и что?
- "Что, что"! - ответил я, сгибаясь над колосьями. - Я бы лично сбежал. В ремеслуху, например, или в суворовское училище.
- Сбежал? - отозвалась тетя Нюра, словно эхо.
- Сбежал! - ответил я, любуясь, как вжикает мой остро отточенный серп: вж-ж-вж-ж! - и вдруг подскочил. Левую руку резанула боль.
Я бросил колосья, встал с колена: тыльную сторону ладони рассекала красная полоса. Тетя Нюра испугалась, подбежала ко мне, схватила за руку, стала причитать, вытирая кровь платком, снятым с головы, но порез был неглубокий, и она успокоилась.
Боль утихла, ранку только немного саднило. Но тетя Нюра отвела меня к шалашам, замотала руку платком. Я хотел было идти с ней, но она не согласилась.
- Нет уж, - сказала она, - пока хватит. - И спросила: - Ты поднять сноп можешь?
Что за вопрос? Конечно, смогу. Я кивнул.
- Тогда таскай их на гумно. - Она указала на ровную площадку в конце поля: - Туда молотилку подгонят, дак таскай пока потихоньку.
Снопы только на вид казались легкими - после десятого рейса руки у меня просто отнимались.
Прикатили молотилку, бригадир завел мотор и стал совать в разинутую железную пасть усатые снопы. Зерно, золотое, гладкое, сыпалось прямо на выровненную, подметенную чистым березовым веником землю. В телегу запрягли лошадь, и бригадир, видевший, как я таскал снопы, громко крикнул:
- Управишься с кобылой?
Я не знал, что сказать, ведь ни разу в жизни я не правил лошадью вчера первый раз с Васькой прокатился, да и то, что это было за катанье!..
- Ну ладно, - закричал он, - Маруська подсобит!
Маруська вертелась возле гумна.
- Будешь править, - велел ей дядька, - а он - снопы подбирать.
Мы с Маруськой уселись на телегу и поехали по полю. Возле снопов Маруська, стараясь басить, кричала лошади: "Тпр-ру!" - но та и сама останавливалась, понимая свою работу. Я соскакивал с подводы, грузил снопы на телегу, и мы ехали дальше. К обеду я уже управлял лошадью не хуже Маруськи и ездил один, отправив ее на помощь бабке: колхозницы уже возвращались с поля. Маруськина бабка, слезясь от дыма и глядя из-под ладошки вдаль, стучала железной палкой о рельсину, подвешенную на проволоке к дереву.
Но усталые, измотанные женщины не торопились к чану. Все шли к молотилке. Бригадир выключил мотор, и женщины молча стояли вокруг горы зерна.
- Ну вот, - сказал бригадир, - с хлебушком вас, бабы!
Женщины вдруг заговорили торопливо, словно увидели что-то диковинное, стали брать в ладони зерна и сыпать их обратно золотыми ручейками.
- Обедать, бабы, обедать! - пискнула повелительно прибежавшая от чана Маруська, и женщины дружно рассмеялись.
Обедали говорливо, посмеивались, подшучивая над Маруськой, над бабкой-кашеваркой, над бригадиром, который, по их словам, был героем дня намолотил первое зерно с поля. Бригадир жмурился, подносил ко рту деревянную ложку, аккуратно поддерживал ее над куском жесткого клеверного хлеба и кивал головой.
- Плохо слышит, - шепнула мне тетя Нюра. - Руки-ноги целые, а раненый. Контузия у него.
Я понял, почему громко кричал бригадир у молотилки: он, наверное, и шум мотора-то плохо слышал.
Я вглядывался в бригадира, в замкнутое его, бронзовое от загара лицо, отыскивал бабку с карими глазами, которая жала хлеб, ползая на коленках, смотрел на Маруську, оттопырившую щеку, на тетю Нюру в старом, заношенном платке, - я глядел внимательно в эти лица, веселые в такую минуту, веселые оттого, что вон там, возле умолкшей молотилки, лежит, переливаясь на солнце, спелое зерно, и улыбался тоже.
* * *
Ночью я спал в шалаше, рано утром оплескивал лицо в розовой от ранней зари воде, работал потом весь день, подвозя снопы к молотилке, и три дня промчались, будто один. На четвертый день, как раз в обед, сзади зацокали копыта, и кто-то крикнул громко:
- Здорово, бабоньки!
Я обернулся. На лошади сидел усатый дядька в синей милицейской форме. Фуражка еле держалась у него на затылке. Одна нога у милиционера была в сапоге и упиралась в стремя, как положено, вместо другой торчала деревянная култышка, и второе стремя болталось без надобности.
Одноногий милиционер, ловко спрыгнув с лошади на здоровую ногу, подхромал к чану, снял фуражку.
- Хлеб-соль вам, женщины! - сказал он, вежливо кланяясь. - Хорошо хлебушка-то, гляжу, намолотили.
- Хорошо, хорошо, - ответила тетя Нюра, - с этого поля хорошо, а в колхозе, может, и плохо.
- Да-а! - протянул милиционер, принимая от Маруськиной бабки дюралевую ложку. - Еще жать да жать. И во второй бригаде, и в третьей дополна делов. Терентий давеча в район звонил, матюгался. Обещают комбайн пригнать от соседей. Да и этот танкисты хвалятся наладить.
- Ладно бы машину-то, - сказала тетя Нюра, вглядываясь в желтое море хлеба. - Сколько тут руками-то проваландаемся?
Женщины заговорили, спрашивали у милиционера про деревенские новости - все же три дня в деревне не были.
- Какие новости? - неожиданно нахмурился милиционер. - Никаких новостей. Памятник вот сколачивают.
Тетки стали подниматься, старуха с карими глазами перекрестилась, отвернувшись куда-то в сторону, словно стесняясь.
Поднялся милиционер.
- Нюр! - сказал он, натягивая фуражку. - Отойдем-ка, дело есть. И ты, паренек, - позвал он меня.
Думая о лошади, о том, как снова сейчас стану отвозить снопы к молотилке, я нехотя подошел к милиционеру. "Верхом бы еще покататься, думал я, - в седле!"
- Вот что, Нюр, - сказал он, неловко переминаясь с ноги на култышку, - Васька пропал.
- Как пропал?! - ахнула тетя Нюра.
- Да уж пропал. Три дня нету. Как ты ушла с этим мальцом, так и Васька на работу не вышел. Обыскались, Макарыч в розыск заявил. Говорит, горох воровал твой Васька вот с этим пацаном, да еще за три дня прогула по трудовому законодательству знаешь што... - Милиционер скрестил пальцы в решетку. - Я думал, тут он, но нету.
- Ой! - охнула тетя Нюра. - Значит, убег! - Она сорвала с шеи платок, заплакала и опустилась на землю. - Убег! Убег! - повторяла она. - Это я виноватая... - Она вскинула к милиционеру зареванное лицо. - А найдут, Игнат, - посадить могут?
- Могут, - ответил Игнат, будто извиняясь. - По нонешним строгостям могут. Да еще горох чертов!
Тетя Нюра словно только услышала про это.
- Какой еще горох? - крикнула она и вскочила. - Какой горох?
Милиционер стоял, опустив голову, и ковырял култышкой мягкую землю.
- Николка! - крикнула тетя Нюра. - Какой горох?
К нам стали подходить колхозницы. Они останавливались поодаль и слушали.
Я вздохнул поглубже. Вот какой этот главбух проклятый, оказывается. Не поленился, значит, слазить в огород к Ваське, пока дома никого нет, посмотрел, растет ли горох.
- Это я, - произнес я дрогнувшим голосом, - арестуйте меня!
Милиционер удивленно оглядел меня по частям: сперва штаны, потом живот, потом голову с кепкой блинчиком.
- Арестуйте! - повторил я. - Васька тут ни при чем. Это я горох рвал.
- А много? - осторожно спросил милиционер.
- Два кармана! - ответил я. - А Васька меня отговаривал! А я его не послушался!
Милиционер плюнул.
- Чертов Макарыч! - сказал он. - Я думал, два мешка.
- И что к пареньку пристали! - проговорила старуха с веселыми глазами. Коленки она уже снова обмотала мешковиной и походила на пугало руки бы ей только раскинуть да встать неподвижно. - Он вить работает вон как! Снопы возит! Жал намедни! Дак чо, ему гороху карман набрать нельзя?
Тетки, окружившие нас, загудели, закивали головами, но одна вздохнула:
- Охо-хо, с этим Макарычем лучше не путаться, под какой хошь закон подведет.
- Ребенка-то? - удивилась Маруськина бабка. - Да чо мы, безголосые али как? - В руке она держала поварешку и трясла ею, будто хотела врезать Макарычу по лысому лбу этой штуковиной.
Подошел бригадир, сытый и веселый. Ничего он не слышал, про что тут толковали.
- А ну, граждане бабы, поехали дальше, пока вёдро. Не дай бог, дождь зарядит.
Тетки стали расходиться.
Кто-то тронул меня за кепку. Я поднял голову. Милиционер уже сидел на лошади.
- Садись! - сказал он мне печально.
Я просунул ногу в свободное стремя и обреченно сел сзади него.
Женщины приветливо махали мне.
- Не боись, паренек! - крикнула старуха, обвязанная мешковиной.
Махнула рукой голоногая Маруська. Мелькнул общий чан, молотилка и спешащий к ней бригадир.
Сверху, с лошади, было далеко все видно.
* * *
- Вот что, паренек... как тя, - сказал милиционер.
- Колька, - ответил я, крепясь.
- Ежели пытать будут про горох, говори, что ничо не знаешь. Не брали, мол, никакой горох. Вас ведь только один Макарыч видел?
Я кивнул.
Тетя Нюра шагала рядом с конем и глядела на меня заплаканными глазами.
"Кругом какая-то чушь, - думал я, - горох этот проклятый, Васька куда-то сбежал..."
- Теть Нюр! - сказал я, стараясь ее успокоить. - Да вы не волнуйтесь. - Она взглянула на меня как на спасителя. Как на святого, который тут, на лошадиной спине, трясется. - Горох рвал я, Васька ни при чем, а сбежать он не мог, что вы! Он, наверное, на Белой Гриве пашет!
Я вспомнил двух изможденных теток и старую лошадь, вспомнил, как глядел на них Васька, когда мы уходили и все время оборачивались с горы, как он поджимал губы и шевелил желваками.
- На Белой Гриве? - удивился милиционер. - А ты откуда знаешь? Говорил он тебе, что ли?
- Да нет, - удивился я его непонятливости. Хотя откуда ему было понять? - Не говорил. Просто мы с ним туда ездили, там две женщины пашут, а поле - ого-го!
Тетя Нюра всхлипнула - то ли на радостях, что Васька еще, может, не сбежал, то ли от горя - пропал все-таки.
- Не реви, не реви, - успокоил ее Игнат, - сейчас доставлю вас и туда сгоняю.
- Будь чо будет! - проговорила вдруг твердо тетя Нюра, вытирая глаза. - Будь чо будет, только бы не убег! - Она вздохнула. - В жисть тогда перед Иваном не отвечу.
Я знал, что Иваном звали Васькиного отца, и удивился - он же погиб. Милиционер взглянул на нее сверху, цокнул на коня.
- А ты это всерьез, Анна? - спросил, помолчав, он, и я опять удивился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82