На вкус паприкаш оказался таким же чудесным, как и запах, — в точности таким, каким помнился солдату. Иштван повторял это снова и снова, и мать краснела от удовольствия. Но даже с полными ртами родичи — как всегда — рассказывали о погоде, о стадах, о местных скандалах, о несчетных пороках жителей соседней деревни Сомбатей и еще более гнусных делишках едва заслуживающих человеческого имени негодяев из соседней долины. Иштван и хотел бы утихомирить их, но не мог.
Прошло немало времени, наконец двоюродный дедушка Баттьянь спросил:
— Ну как в мире дела, мальчик мой? Не забыли ль звезды твое имя, когда ты был вдалеке от дома?
Это был хороший вопрос. Над столом повисло напряженное молчание — родня Иштвана ждала, что скажет на это солдат. Иштван обвел близких взглядом. Кое-кто из мужчин, как ему было известно, выбирался из долины, но недалеко. Они не видели того, что видел он. Не прошли через то, что выпало на его долю.
— Отвечай деду! — потребовал отец, словно Иштвану было десять лет.
— Да, отец, — промолвил солдат и повернулся к Баттьяню: — Мир больше, чем я мог вообразить, и страшней. Но звезды… звезды светят всему миру, дедушка. В этом я уверен.
— Хорошо сказано! — громыхнул отец, и все закивали. — Очень скоро мы победим в этой войне, и все будет прекрасно.
Все вновь умолкли.
— Конечно, победим, — отозвался Иштван. После чего напился в стельку — родные твердили, что именно так пьют настоящие герои.
Весна в Елгаве приносила с собою обещание лета — не угрозу лета, как это было в пустынной Зувейзе, но определенную убежденность в том, что будет еще жарче. Талсу радовался ясному небу и долгим дням. Некоторые из альгарвейских оккупантов — тоже: климат северного Альгарве мало отличался от елгаванского.
Большинство же рыжеволосых захватчиков потело, кипело и ругалось тем сильней, чем дальше отступала зима. Сердце альгарвейской державы лежало среди вечно промозглых и холодных лесов дальнего юга. Как может кому-то в голову прийти селиться в таких местах — Талсу не мог взять в толк, но многие солдаты Мезенцио тосковали по ледяным дождям. И всякий раз, когда они заходили в мастерскую, чтобы заказать Траку новые мундиры и юбки, юноше приходилось выслушивать их ворчание.
— Если им не нравится наша погода, пускай возвращаются по домам, — заметил как-то за ужином отец и выплюнул косточку от оливки.
Талсу замер, не донеся до рта ложку перловой каши с тертым сыром.
— Здесь им не очень по душе, отец, но уж как им в Ункерланте не нравится!
Он язвительно хмыкнул.
— В Ункерланте мне бы тоже не понравилось, — заметила Аушра, вздрогнув. — Там, должно быть, еще снега лежат, а у нас в Скрунде снега годами не видят.
— Есть разница, — напомнил Талсу. — Если в Ункерлант попадешь ты, солдаты конунга Свеммеля не станут в тебя палить.
— Давайте не будем про Ункерлант, — промолвила мать строже обычного. — В наше время кауниане по доброй воле в Ункерлант не попадают. И не возвращаются.
— Ну, Лайцина, опять ты о грустном, — произнес Траку. — Никто же в точности не знает, много ли правды в тех слухах.
Слова его прозвучали неубедительно, словно старый портной сам не очень им верил.
— Газеты твердят, что все это ложь, — заметил Талсу, — но то, что в последнее время пишут в газетах, — вранье, потому что рыжики не позволяют говорить правду. Если лжец называет что-то враньем, может, на самом деле это правда?
— Ну, в газетах пишут, что весь народ обожает короля Майнардо, а это уж точно неправда, — отозвалась Аушра. — Прочтешь такое — и больше ни единому печатному слову не поверишь. — Она поднялась из-за стола. — Я пойду, можно?
— Можно, — разрешила Лайцина. — А доедать не будешь? — Она указала на полупустую тарелку дочери.
— Нет, я сыта, — ответила Аушра. — Поставь лучше в упокойник, я завтра за обедом дожую.
— Я уберу, — вызвался Талсу, тоже вставая.
Тарелка юноши была вылизана дочиста; остались только косточки от маслин да сырная корочка. Он и за Аушрой мог бы кашу доесть, но это было бы, пожалуй, лишнее.
— Спасибо, — ответила Лайцина и, обращаясь к мужу, добавила вполголоса: — А он очень вырос.
— Это все армия, — так же негромко отозвался отец.
Елгаванской армии Траку доверял куда больше, чем сын, — без сомнения, потому, что никогда не служил. Талсу же был убежден, что и без сержантской ругани научился бы убирать за собой. Подхватив тарелку Аушры, он направился на кухню, где у двери в кладовку стоял ящик-упокойник.
Чары, наложенные на ящик, в эпоху Каунианской империи считались боевыми. Имперская армия с большим успехом применяла против врагов цепенящее заклятие, пока те не изобрели защитные меры. Затем на протяжении тысячи лет чары оставались лишь курьезом для волшебников… пока, с наступлением эры систематической магии, не обнаружилось, что действуют они, катастрофически замедляя жизненные процессы. После этого заклятие начали применять вновь — не только для сохранения продуктов, но и в медицине.
Как только Талсу отодвинул засов и снял с упокойника крышку, чары перестали действовать. Продукты, которые мать сложила внутрь, начали портиться с обычной скоростью. Юноша поставил полупустую миску с перловкой поверх связки сосисок и положил крышку на место, отчего заклятие вновь заработало. Талсу уже прилаживал защелку на место, когда услышал голос Лайцины:
— Не забудь плотно закрыть ящик!
— Да, мама, — покорно отозвался Талсу.
Лайцина могла сколько угодно твердить, что сын вырос, но все равно не верила в это. И, наверное, не поверит.
Потом отец с сыном стали играть в нарды. Три партии выиграл Талсу, две — Траку. Наконец оба начали зевать.
— А до службы в армии короля Доналиту ты играл хуже, — заметил портной, убирая в шкаф доску, шашки и кости.
— Не знаю, отчего бы, — ответил Талсу. — Едва ли я в армии сыграл больше одной-двух партий. Обычно, когда деньги начинали карман жечь, мы просто кости гоняли.
На следующее утро, когда Талсу закончил раскраивать тонкий холст для альгарвейского летнего мундира, мать сунула ему несколько монет.
— Сбегай к бакалейщику, — попросила она. — Принеси яблок с полдюжины. Буду пирожки печь.
— Конечно, мама! — отозвался Талсу и поспешно отложил ножницы.
Лайцина улыбнулась.
— Только не болтай там с Гайлисой весь день.
— Кто? Я? — возмутился Талсу.
Мать только улыбнулась. В чем-то она готова была считать сына взрослым.
Насвистывая, юноша побежал в бакалейную лавку.
За прилавком стояла Гайлиса. Когда Талсу вошел, она художественно раскладывала луковицы в коробе.
— Привет! — воскликнула она. — Чего ты хочешь?
— У тебя это не продается, — ухмыльнулся он, и девушка сморщила носик. — Но матушка меня послала за яблоками.
— Яблоки есть, — ответила Гайлиса, похлопав по боку плетеную корзину. — Но если погрызть — не советую: мягкие очень. Зима слишком теплая выдалась, не налились.
— Нет, нам на пирожки.
— На пирожки — в самый раз. — Гайлиса шагнула к корзине. Юноша не сводил глаз с обтянутых штанами бедер. — Сколько тебе?
— Мама сказала, с полдюжины.
— Ладно. — Девушка склонилась над корзиной. — Выберу тебе самые лучшие.
Она еще не закончила, когда в лавку вошли двое альгарвейских пехотинцев в форменных килтах. Один ткнул в сторону бакалейщицы пальцем и бросил что-то на своем наречии. Другой, рассмеявшись, кивнул и покачал бедрами — взад-вперед. Талсу не понял ни слова, но это не помешало ему взбеситься.
Юноша обернулся к солдатам — молча, но всем своим видом давая понять, что он о них думает. Он не боялся альгарвейцев, даже когда смотрел на них сквозь прицел жезла. Хоть армия, в которой служил Талсу, потерпела поражение, это не значило, что противник не способен проливать кровь и умирать, как елгаванцы.
Солдаты заметили его — заметили и окинули недобрым взглядом. Один ткнул пальцем в сторону только что захлопнувшейся двери и процедил на скверном елгаванском:
— Ты — на выход. Пошел!
— Нет, — хладнокровно промолвил Талсу. — Я жду, когда девушка наберет мне яблок.
— Драхать твои яблуки, — посоветовал альгарвеец. — Пошел на выход. На выход, и — тьфу, или! — пожалеть.
— Нет, — повторил юноша.
— Талсу, — начала Гайлиса, — может, лучше…
Но было уже поздно. Слово «нет» рыжики понимали. Они были молоды и упрямы, они были завоевателями в покоренной стране, и их было двое. С одинаковыми неприятными ухмылками оба шагнули вперед. Гайлиса с криком бросилась к дверям в кладовку. Талсу едва заметил ее: все внимание юноши сосредоточено было на альгарвейцах.
Драка оказалась короткой. Один из рыжиков замахнулся, пытаясь врезать Талсу по физиономии со всей дури. Юноша принял удар на предплечье и треснул противника правой. Хрустнул нос; альгарвеей с воем отшатнулся, повалив на себя стойку с провизией. Овощи раскатились по полу.
Талсу обернулся ко второму альгарвейцу, но рыжик не стал тратить время на кулачную потасовку. Выхватив из-за пояса нож, он ударил Талсу в бок, поднял на ноги своего приятеля, и оба стрелой вылетели из бакалейной лавки.
Талсу кинулся было за ними, но, не сделав и двух шагов, упал на колени и повалился лицом вниз, глядя в тупом изумлении на темные пятна крови: на рубашке, на полу… Вопль Гайлисы донесся как будто издалека. Стена лавки растаяла во мгле, и стало темно…
Когда юноша очнулся, первой мыслью его было: «Почему я не в лавке?» Взгляд его наталкивался то на железные прутья кровати, то на беленую стену. Незнакомый мужчина в светло-сером глядел на Талсу сверху вниз.
— Как мы себя чувствуем?
Талсу хотел ответить, но его пронзила мучительная боль под ребрами. Словно на поле боя, он подавил вопль и стиснул зубы.
— Больно…
— Верю, — отозвался тип в светло-сером. «Маг-целитель», — догадался юноша. — Нам пришлось изрядно потрудиться над твоим телом. Даже несмотря на чары, ты чуть концы не отдал. Потерял много крови. Но если не сляжешь с лихорадкой — думаю, выкарабкаешься.
— Больно, — повторил Талсу, чувствуя, что еще минута — и он заорет. Боль затмила весь мир.
— Вот, пей, — промолвил чародей.
Талсу не стал спрашивать — что. И выпил все залпом. Жидкость непереносимо отдавала маковым цветом. Юноша задышал тяжело и часто, ожидая, когда боль отступит, но вместо этого отступил сам — будто выплыл из собственного тела, и боль, не ослабевая, перестала иметь значение, словно чужая.
Откинув полу рубахи, лекарь осмотрел заштопанную рану. Талсу тоже опустил глаза и равнодушно глянул на шов.
— Здоровая дыра, — промолвил он, и чародей кивнул. — Поймали его?
Волшебник покачал головой. Талсу пожал плечами — под действием лекарства волноваться было трудно.
— Следовало догадаться…
— Скажи спасибо, что живой еще, — заметил лекарь. — Внутри у тебя швов куда больше. Если бы мы приехали попозже… — Он снова помотал головой. — Твоя подружка живо нас вызвала.
— Подружка? — тупо переспросил Талсу. — А-а… Гайлиса…
Он понимал, что должен испытывать какое-то чувство, но микстура притупляла и смазывала эмоции. «Жалко», — промелькнула мысль и тут же исчезла.
Пробездельничав почти всю зиму, Гаривальд наверстывал упущенное с того дня, как земля достаточно подсохла и могла удержать плуг. Вместе со всей деревней крестьянин пахал и сеял, пахал и сеял. Он вставал до рассвета и ложился поздно ночью; утомительней весеннего сева была только осенняя жатва.
Кроме этого, ему приходилось еще мотаться в лес за хворостом для альгарвейских оккупантов. Как он надеялся, что наступление ункерлантцев вышвырнет рыжиков из его деревни! Но этого не случилось… и похоже, еще долго не случится.
Гаривальд рубанул по стволу, представляя вместо него шею альгарвейца, и принялся махать топором. Он не прекратил своего занятия даже тогда, когда увидел партизан в форменных сланцево-серых шинелях.
— Ты, что ли, певун? — поинтересовался один.
— И что, если я? — отозвался Гаривальд, выпрямившись. — Тебе какое дело?
— Если не ты, мы тебя можем на месте и кончить, — ответил оборваный солдатик, нацелив свой жезл в сторону крестьянина.
— С надеждами моими вы уже покончили, — отозвался тот. — Я-то рассчитывал избавиться к этому времени от альгарвейцев.
«Рассчитывал» было, пожалуй, слишком сильно сказано — следовало бы сказать «тайно надеялся». Но лесные бродяги вцепились в его песни, обещали в ответ великие победы и не сдержали слова. Если они недовольны Гаривальдом, он имел полное право быть недовольным ими.
— Скоро, — пообещал бывший солдат. — Очень скоро. Мы не сложили оружия. Просто не все так легко получается, как нам хотелось бы. Но конунг скоро нанесет по оккупантам новый удар. И тогда нам понадобишься ты.
Он ткнул в Гаривальда — не жезлом, а указательным пальцем.
— Для чего понадоблюсь? — спросил тот испуганно.
Если от него потребуют поднять деревню на бунт против захватчиков, Гаривальд готов был прямо заявить партизанам, что они ума лишились. По мнению крестьянина, восстание могло закончиться только гибелью его друзей и знакомых — да и его самого. Зоссен лежал в стороне от становой жилы; даже если удастся его отбить, рыжикам это не помешает перебрасывать подкрепления на фронт. В деревне даже магического источника не было, и, чтобы задействовать хрустальный шар, слугам конунга приходилось приносить в жертву приговоренных преступников ради волшебной силы в их крови.
Хрусталик… Гаривальд покрепче стиснул топорище. Какими будут дальнейшие слова оборванного солдата, он догадался прежде, чем услышал:
— У вас имеется то, что нам нужно. То, что похоронено в земле.
Гаривальд уже подумывал о том, чтобы выкопать хрустальный шар и передать ункерлантским партизанам — подумывал, но так и не взялся за дело, как ни уговаривал его Ваддо. Даже пытаться это сделать было опасно. Но и рассказать о существовании шара этакой толпе — не меньше. Сам Гаривальд никому не молвил ни словечка. Значит, кто-то другой. А о том, что знали партизаны, могли проведать и альгарвейцы.
— Я вам его принесу, — торопливо пообещал он.
Если Гаривальд вздумает артачиться, партизаны запросто могут донести на него рыжикам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98