Веселую или жалостливую?»
Вопрос этот он задавал каждый вечер. Одновременно происходила отрепети
рованная мизансцена: папа ложился на нашу кровать с шариками, а я торопли
во усаживалась ему на грудь, чтобы тут же бодро воскликнуть:
Ч Жалостливую!
Ч Для дочурки ув обязательном пырядки! Ч И начиналось…
Папа знал три сказки, но они всегда были новыми. Он их называл «Вогниво», «
Медуза горгона». Много позже эти сказки Ч «Огниво» и «О Медузе горгоне и
храбром Персее» Ч я прочла. Они мне показались серыми и скучными по срав
нению с цветной, яркой папиной интерпретацией.
А третий сюжет был самый волнующий. «Вольный». Тут что хотел, то и говорил.
Заворачивал в любую сторону. Сюжет про бедную девочку, которую выгнали и
з дома. При помощи волшебных сил она скоро становилась большой, богатой и
красивой. И вот пришло время выбирать себе жениха. Этого момента я ждала, а
ж дух замирал. По-папиному все женихи должны были выстроиться в длинный р
яд и ждать, кому же принцесса-красавица отдаст предпочтение.
Ч Ходить она ат аднаго да другога… И никого не хочить обидеть… И етый пар
ень краси-ивый, здаро-овый, но идеть она дальший. И враз остановилася. Глаз
а в землю опускаить и гаварить: «А ета мой муж!» И одеваить ему на палец кол
ьцо! Усе у драгоценных каменнях. И выбрала она, дочурочка, высокага, черняв
ага, маладога орла! Глаза блестять як у цыгана, нос горбом, зубы, як мел, вусы
, як у Буденнага… А он ей и отвечаить: «Спасибо тибе, барышня, буду служить т
ибе верую и правдую!»
И я себя представляла той бедной девочкой, которая становится принцессо
й, и втайне грезила, какой же он будет, этот высокий, чернявый… Это папа с де
тства нарисовал мне идеальный портрет героя. Бедный папа. Он и не предста
влял тогда, сколько ошибок и разочарований предстояло мне испытать впос
ледствии. Сначала в поисках этого «высокага, чернявага», а потом уж и посл
е встречи с ним…
Папа делал все, чтобы я его любила больше, чем маму.
Ч Эх, дочурочка, було ета у тридцать шестом гаду. Мы з мамою у санатории ра
ботали, под Чугуевом. Да-а, иду я вокурат з работы… Вечереить. Смотрю, ах, ты
ж мамыньки мои родныи! Стоить моя дочурка кала заборчика, як сиротка, одна
… качаится. Тибе ще тока десять месяцев було. А ета твоя мать усе твои гряз
ныи пеленки у мешок поклала, пувесила мешок тибе на плечо, а ты ще ходить н
е вмела… Она тибя и прихилила до заборчика… «Уходи, куда хочешь! Надоело м
не тибя кормить и твои пеленки стирать. Уходи у лес з глаз долов!» А папуси
к твой тут як тут! Увидев свою дочурочку, узяв на руки и горька заплакав, шт
о мою клюкувку, мою богиньку так мать родная обижаить… Чуть ребенка з дом
у не выгнула…
Мы с папой принимались плакать вместе. По-моему, ему даже нравилось наблю
дать за тем, как я плачу…
Входила с ужином мама. Тут же понимала, про что шла речь. А я, прижавшись к св
оему защитнику, холодно смотрела на нее. Я представляла, как она меня, таку
ю маленькую и беззащитную, прогоняла в лес…
Ч Марк, ну что ты болтаешь? Ведь это была шутка! Ты ведь сам предложил: «Дав
ай, Лель, ты выгоняй, а я буду спасать»… Забыл? А теперь ребенка настраивае
шь против меня. Обязательно тебе нужно быть лучше всех. Черт-те что!..
С папой надо было уметь подбирать слова. Но в тех случаях, когда его открыт
о разоблачали, он смеялся добродушно и тут же переводил разговор на друг
ую тему.
Ч Эх ты, галава! Глянь, як дочурка реагируить… Я плачу, она враз плачить, аж
борода (подбородок) трусится… Ну вокурат, як в меня. Я смеюся, и моя дочуроч
ка тут тибе влыбается. Не, Лель, актрисую будить! Ето як закон.
Ч Ну зачем ты это так безапелляционно утверждаешь, Марк? Надо быть реаль
ным. Люся девочка неглупая, но она некрасивая. Подумаешь, плачет и смеется
! Кто этого не умеет? Хи-хи-хи…
Тут моя неприязнь к маме вырастала с невероятной силой.
Ч Втикай, пока не схватила… А то щас встану… Ч И папа чуть приподнимался
на локтях…
Маму тут же как ветром сдувало.
Ч То-та! Во с кем, дочурочка, я живу! Чистая яга! Сама ничегинька не вмеить…
Иголку и ту в руках держать не вмеить… Я ей профессию у руки дав, на дорогу
жизни вывив… У-ух, якой неблагодарный человек… Во невлюддя, чистая атбай
ла…
Я узнала от папы происхождение слова «отбайло». Оказывается, в шахте так
называли отбитую породу, которая за ненужностью выбрасывается.
Ч Не плачь, моя ластушка! Ч говорил он мне и посылал маме далеко, на комму
нальную кухню: Ч Моя дочурочка ще погремить. Тада увидишь! Успомнишь, что
гаварив Марк. Дай мне господь бог дожить до етага! Тока штоб фамилию не изм
енила, штоб усе знали: ето дочурка Марка Гавриловича Гурченко…

Мы лежали с мамой. Есть совсем не хотелось… Почему папа должен «дожить»? О
н будет жить всегда. Почему я должна сменить фамилию? У меня всегда будет п
апина фамилия. Я так близко слышала папин голос…
Интересно, о чем сейчас думала мама?

ПРОРУБЬ

Мамины скупые рассказы об оккупации глубоко врезались в мою память. Стал
и как будто моими собственными. И теперь, рассказывая, я вдруг ловлю себя н
а том, что воспроизвожу точную мамину интонацию: «Ох, знаете, в зиму 1942 года
самым страшным было утро. Ночью спишь. А утром надо начинать жить. А как жи
ть? Что есть? Чем топить? Что пить? Колонки в городе замерзли. Водопровод ра
зрушен. Воду брали прямо из проруби в нашей речке Лопани. Ужас…»
Сейчас, когда я как бы заново проживаю те дни… Да, действительно, ужас. А то
гда это была моя естественная жизнь. Довоенная Ч короткая и радостная
Ч кончилась. И началась другая. К ней я скоро привыкла. Я и не думала, какая
у меня жизнь Ч хорошая или плохая. Я знала и исполняла свои обязанности. М
оя главная обязанность была Ч принести воды. А мама доставала топливо. О
на шла в сад Шевченко, рубила сучья, ветки, сухие корни. Корней было много о
т вырванных при бомбежке деревьев. Корни горели хорошо. После взрывов ма
ма ходила по развалинам в поисках «деревянного». Из разрушенных домов лю
ди выносили все, что горит. Никому не нужными оставались на земле причудл
ивые бронзовые люстры, мраморные головки, большие фарфоровые вазы… За по
лбуханки черного хлеба на базаре можно было выменять золотые часы. Такие
вещи за бесценок отдавали люди, не сумевшие приспособиться к жестокому
времени. Когда уже нечего было продавать, они тихо умирали в нетопленых к
вартирах.
У нас в доме, на втором этаже, жила старенькая женщина с дочкой или внучкой
, не знаю. Девчушку немцы угнали в Германию. Ей было лет восемнадцать. (Я пом
ню, что мама долгое время боялась выходить на улицу. Всех молодых женщин у
гоняли в Германию. Когда она выходила, то надвигала платок на лоб и лицо па
чкала сажей.) Мама говорила, что часто видела старушку на базаре. Та продав
ала дорогие вещи. Старушка заболела и умерла, а пока ее хоронили, из кварти
ры успели вынести все ее вещи, даже книги Ч на растопку. Висела только люс
тра с бусиками, стоял железный остов кровати и в углу бронзовый человек д
ержал факел.
Процветал тот, кто принял железную логику Ч или ты, или тебя. Эти люди буд
то вынырнули из-под земли. Одни работали у немцев. Другие открывали лавоч
ки, кафе. А самые страшные стали полицаями. Их боялись больше, чем немцев. Е
сли полицай кого-то невзлюбит… Все! Полицаю достаточно намекнуть немцу,
что ты связан с партизанами… И тогда Ч конец!
Люди боялись друг друга. Разговаривали шепотом, с оглядкой. О делах на фро
нте Ч единственном, что волновало всех, Ч боялись заикнуться.
Когда я спускалась с ведрами по нашему переулку на Клочковскую, уже изда
ли видела огромную черную очередь за водой. Черной она казалась на белом
снегу.
Уже в наше, мирное, время в Москве, по телевизору, я часто вижу репортажи о р
ыболовах. Все они сидят нелепо близко друг к другу. И у каждого своя личная
лунка. А в 1942 году у нас в Харькове была одна на сотни людей. Я забываю, что ра
ссуждаю так уже в то время, когда все здоровы, сыты и даже в метре друг от др
уга ставят рекорды по ловле рыбы! Как это все Ч и зима, и рекорды, и прорубь
, и люди Ч не похоже на ту зиму, страшную, голодную зиму сорок второго! Люди
еле-еле двигались, экономили силы. А лед в Лопани был такой толстый, злове
щий. Его не пробьешь…
Стою в очереди закутанная с ног до головы. Торчит один нос. Руки и ноги зам
ерзают, едва только выходишь из дома. А еще идти до проруби. А еще стоять… А
люди в очереди серые, мрачные. И ни одного слова. Прямо гробовое молчание.
И дети сурово стоят. И тоже молчат. И так хочется с кем-нибудь поговорить! Ч
тобы не хотелось есть, чтобы не хотелось спать…
У каждого палка или кочерга Ч отталкивать трупы. Немцы зимой трупы сбра
сывали в Лопань. Течением их сносило сюда. Иногда они застревали около пр
оруби. Воду обязательно кипятили. И попробуй забудь эту кочергу! Никто не
даст. Все так смотрели на этого несчастного, как будто он Ч причина всех б
ед.
Сначала я всегда набирала два полных ведра. Это не те привычные эмалиров
анные ведра конусом с прочной полукруглой и гладкой ручкой. Такими мы пе
ред войной запастись не успели. Под ведра приспосабливались большие жел
езные банки, похожие на бидон, с отрезанным горлышком. А в пробитые по бока
м дырки продевалась проволока, перевитая несколько раз. Она нещадно врез
алась в закоченевшие ладони. Но воду я должна была принести домой. Так хот
елось порадовать маму! Сделаю десять шагов и понимаю Ч не смогу, не донес
у. Начинаю потихоньку отливать. Иду Ч отолью. Еще иду Ч еще отолью. Несу о
коченевшими руками проклятые ведра, считаю шаги: «Папа на фронте, ему тру
дно… всем трудно… маме трудно… Я донесу, я должна донести! Немного, но доне
су.»
И вдруг: «Айн момент, киндер! Ком, ком, гер! Шнель, шнель!» Немец отдает твою в
оду коню…
Домой идти? Выстоять еще раз очередь?.. Нет сил, ну нет же сил.
Вода нужна, и я поворачиваю назад, к проруби.

МЕНКА

Мама разложила на кровати папин габардиновый серый макинтош и свое темн
о-синее шевиотовое пальто с большим котиковым воротником.
Вот мама! Я думала, что она уже все продала. Сама ходит мерзнет, а пальто леж
ит. Ей всего жалко… Всегда она так.
Ч Ах, Вали, купили перед самой войной… Марк говорил: «Зимой будешь ходить
в самом модном»…

Папа всегда заставлял примерять нас обновки. Он так любовался нами, особ
енно мною, своей дочуркой. В тот жаркий день даже в нашей подвальной комна
тке было душно. Но мама «подчинилась» и надела новое зимнее пальто.
Ч Во, Лялюша! Тибе твой любимый муж, Марк Гаврилович, сделав подарок от чи
стага серца. Будишь ходить, як пава. Правда, ты етага не стоишь, ну ладно, хай
вже так будить…
И чтобы у мамы не упало настроение, он тут же сам надел свой макинтош и фет
ровую шляпу.
Ч Лель, глянь! Я як прохвессор… ну, пока не загаварю…
Папе очень нравилось произносить: инженер, доктор, профессор.
Ч А? Я такога ще зроду не носив… Бувало, у диревни батька лапти сплететь, а
мать новые штаны пошиить, да новые онучи… Та што там! Иду и света божжага н
е вижу! В усе лужи заглядаю! А щас в меня вже «макинтош». Э-э-эх! Лялюша! Ч И с
делав вдруг высокий прыжок, изогнувшись приземлился на полусогнутые но
ги, положил маме голову на грудь и повел ее по комнате, напевая танго «Я во
звращаю вам портрет».
Это танго он в то время разучивал на баяне. Когда папа разучивал «новую ве
щь», мы с мамой сидели на кухне. Мы боялись попасться ему на глаза. Разучив
ать «новую вещь» было для него пыткой. Ноты папа читал плохо. Шевелил бесп
омощно ртом, вид у него был растерянный и жалкий. Я слушала и мучалась: «Ну
что он так долго не может запомнить, тут ведь так просто». В часы работы на
д «новой вещью» он пересыпал каждую ноту такими «ласковыми» словами, как
ие мог придумать только мой папа. Таких больше не услышишь нигде. Иногда о
н на басах не менял гармоний, а четко отбивал ритм на одном месте. Но прекл
онялся перед талантливыми коллегами, восхищался ими.
Это было уже после войны. Папа и мама опять работали во Дворце пионеров. Дв
орец тогда находился на Сумской улице. (А сейчас в этом здании со львами у
входа Дворец бракосочетания). Массовика, баяниста и детей из самодеятель
ных кружков Дворца пионеров пригласили на Харьковское радио. Нужно было
сделать запись под рубрикой «Разучивание на массовке во время праздник
а новой песни». Мама меня поставила перед самым микрофоном. Как только па
па заиграл, а мы запели, режиссер передачи и звукорежиссер стали о чем-то
шушукаться. Через десять минут пришел другой баянист. Выяснил у папы тон
альность. Играл чисто, профессионально. Я глубоко дышала, чтобы скрыть сл
езы. Щипало в носу. Мама смотрела на меня жалко и растерянно. А папа вместо
того, чтобы тут же исчезнуть, сидел и восхищенно смотрел на баяниста. «Ну,
брат… куда мне! Ты настоящий талант. Играешь прямо, як зверь! Быян у тебя сл
абоват… Можа, возьмешь мой? Мой лучий…»
У папы был лучший инструмент в городе. Баяно-аккордеон итальянских маст
еров Ч братьев Грозио. «Фрателли Грозио», Ч с удовольствием читал папа
на баяне незнакомые иностранные слова. Баян переливался белыми и красны
ми камнями… На солнце и при ярком свете так горел, что собирал вокруг себя
народ. «Я если не игрою, так быянум беру, Ч и тут же демонстрировал четыре
регистра, четыре звучания заграничного инструмента. Ч Хочишь Ч быян, а
хочишь Ч аккордионум з розливом будить, война, и флейта, и концертина». К
нам домой приходили делегации Ч посмотреть инструмент. Папа был счастл
ив!
Но разве тогда, на радиозаписи, в баяне было дело? Ну зачем, зачем он его пре
длагал баянисту? А тот еще играл на нем и хвалил баян… Почему, почему ты, па
почка, сразу не ушел?
Я первая выскочила из радиокомитета, добежала до сада Шевченко… И там, в к
устах, горько плакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13