Нарвали ромашек и сиреневых колокольчиков. А вечером уже оказал
ись дома, и увядший букет лежал на диване… Все оборвалось мгновенно, неож
иданно.
Всего пять с половиной лет я прожила «до войны»… Так мало!
«Война, война, война… Сталин, Россия… фашизм, Гитлер… СССР, Родина…» Ч слы
шалось отовсюду.
Что такое война? Почему они ее боятся? Мне было очень любопытно Ч что тако
е «пострадало от бомбежки?» Как это выглядит?
После бомбежки мы с папой пошли в город.
Ч Марк, не бери Люсю. Там могут быть убитые. Зачем ребенку видеть это?
Ч Ребенык, Леля, хай знаить и видить усе. И хорошее и плохое. Усе своими гла
зами. Жисть есть жисть, моя детка.
Мы пошли в центр, на площадь Тевелева. Во Дворец пионеров попала бомба. Сер
едина здания, там, где был центральный вход, разрушена. Окна выбиты. А как ж
е красные пушистые рыбки? Где они? Успели их спасти?
Городской пассаж, что напротив Дворца, был разрушен совершенно, и даже ко
е-где еще шел дым.
«Да, усе чисто знесли, зравняли з землею… ах ты мамыньки родныи…»
Я так любила ходить в пассаж с мамой! Мне он запомнился как сказочный двор
ец! Много-много света! И сверкают треугольные флакончики одеколонов: «Ай-
Петри», «Жигули», «Кармен»…, их много, бесчисленное количество. И мама сча
стливая, как на Первое мая!
А теперь Ч бугристая, еще горячая груда кирпичей…
От Дворца мы пошли по Сумской улице к нашему дому. Около ресторана «Люкс»
лежала раненая женщина. Других, более пострадавших, наверное, уже увезли
в больницу. Она лежала на правом боку. Левое плечо у нее было раздроблено,
и цветастая кофточка вдавилась внутрь. Широкая белая юбка от ветра подни
малась. На ноге, повыше колена, осколком вырвало кусок мяса. От ветра юбка
закрыла лицо и видны были только белые трусики. «Товарищи! Кто-нибудь, пож
алуйста, поправьте юбку… Как стыдно… Товарищи, дорогие товарищи, пожалуй
ста… Так стыдно…» Ч твердила она монотонно. Лицо у нее было совсем серое.
Она даже не стонала. Неужели ей не больно? Почему она не кричит? Почему она
говорит «товарищи, товарищи»?
На своем месте, около моей будущей школы, сидел Андрей, склонив на грудь ло
хматую голову. Перед ним лежала на тротуаре его потертая кожаная кепка. Е
го убило осколком в спину. Он так естественно сидел, что никто и не подумал
, что он мертв. Сидит нищий и сидит… Андрей был первым человеком в моей жиз
ни, которого я увидела неживым. Как это? Был Ч и больше нет…
«Усе, Лель, Андрей нам усем приказав долго жить… Усю спину ему разворотил
о. Хай земля ему будет пухом. Эх, браток…»
Папа ушел на фронт добровольцем. В первые дни войны его возраст считался
непризывным. Тогда мне папа казался молодым и здоровым. Только много поз
же я узнала от мамы, что он был инвалидом. После работы на шахте у него на жи
воте были две грыжи. Операция не помогла. Он всю жизнь носил бандаж, которы
й сильно вминался в живот с двух сторон. Ему нельзя было поднимать тяжест
и. Но я помню, как он то и дело поднимал тяжелые вещи (один только баян весил
12 килограммов). После той шахты у него всю жизнь был сильный кашель. Когда о
н кашлял или смеялся, он всегда придерживал живот.
Папа ушел на фронт. Мы с мамой остались в Харькове. Филармония, за которой
числились родители, имела строгий лимит на эвакуацию. В первую очередь э
вакуировали заводы, фабрики, предприятия… а филармония и, тем более, нешт
атные работники Ч позже. Так мы и просидели с мамой на переполненном вок
зале с чемоданами и мешками. А потом вернулись домой.
Маме было двадцать четыре года. Она ничего не умела без папы, всего боялас
ь. Когда папа уходил на войну, она была совсем потерянной и все время плака
ла:
Ч Марк, как же нам быть? Что же делать, Марк? А? Не оставляй нас… Я боюсь…
Ч Не бойсь Лялюша, не бойсь… Ты девка умная, чуковная… Што ж, детка, сделаи
шь… Жисть есть жисть… Дочурочка тебе поможить… А я не могу больший ждать
… Пойду добровольно защищать Родину! Ну, с богум…
Папа ушел и унес с собой баян. А вместе с ним унес самые прекрасные песни, с
амый светлый праздник Ч Первое мая, самое лучшее в жизни время. Время Ч «
до войны».

ВАЛИ

24 октября 1941 года в Харьков вошли немцы. В городе как будто все вымерло. Толь
ко по булыжной мостовой Клочковской улицы шли немецкие войска, ехали маш
ины, танки, орудия. Не было ни выстрелов, ни шума. Жители группками осторож
но спускались вниз по Клочковской, чтобы поближе разглядеть: какие же он
и, немцы?
Немцы шли, ехали молча. Никакой радости, никакого ликования по поводу взя
тия крупного города не было. Все холодно, четко, равнодушно. На жителей не
смотрели. Мы разглядывали их дымчато-серую форму, лица, погоны. У некоторы
х под подбородками висели железные кресты. Впервые увидели и немецкие та
нки, тоже с крестами.
Несколько дней было затишье. Вообще не чувствовалось, что вошли враги.
Началось все позже.
Началось с того, что собрали всех жителей нашего дома, оставшихся в оккуп
ации, и приказали освободить дом. «Здесь будет расквартировываться неме
цкая часть». Первый раз я услышала немецкую речь. Немецкий офицер был нем
олодой, говорил вежливо. А вот переводчиком… Ч как же это? Вот это да! Из на
шего дома Ч Илья?!
Ч Илья, мам, смотри, дядя Илья! Ты видишь, мама? Ч дернула я маму за платье,
пытаясь развернуть ее к себе. Мне нужно было заглянуть ей в лицо. Мама меня
сильно ударила, испуганно оглянулась на жителей нашего дома и шепотом п
риказала, чтобы я никогда больше не болтала глупостей.
Ч А то нас убьют… поняла?
Наш дом распался. Кто куда. Разбрелись по разным квартирам. Мы с мамой попа
ли в четырехэтажный дом, в квартиру на четвертом этаже. Этот дом стоял по т
ому же Мордвиновскому переулку, только ближе к Рымарской. Из окон нашего
жилища, из комнаты соседки видна была слева, внизу, Клочковская, а справа,
вверху Ч Рымарская. Крутой, горбатенький Мордвиновский переулок соеди
нял эти две параллельные улицы. Нашей соседкой по квартире оказалась жен
щина с ребенком. Девочку звали Зоя Мартыненко. Мать у Зои была большая, кри
воногая, с лицом, побитым оспой. Она с утра уходила, а девочка целыми днями
сидела одна «под замком». У Зои Мартыненко был очень хороший слух. От нее п
ервой я услышала немецкую песню: «О, танненбаум, о, танненбаум. Ви грюн зин
д дайне блетер…» Она пела в комнате «под замком», а я слушала и запоминала
в коридоре. Песне ее научил немец, который стоял у них на квартире, пока их
с матерью не подселили к нам. Что означают эти слова, я так и не узнала.
Главным же персонажем нашего нового дома была женщина двадцати девяти л
ет Ч Валентина Сергеевна Радченко Ч Вали! Так она себя называла. Она род
илась в украинском городе Волчанске. В Харькове все говорят с украинским
акцентом. У Вали был такой чудовищный акцент, что его чувствовала даже я.
Чтобы услышать ее речь, нужно все гласные и звонкие согласные произносит
ь буквально, не редуцировать, то есть «войська», «пирожки» и т.д…
Никогда еще в своей жизни я не встречала более экстравагантной дамы! Как
сказал бы мой папа, в ней наверняка было что-то «артистическое».
Вали была высокого роста, с длинными ногами, приятным лицом и голубыми гл
азами. Ее роскошные пышные волосы стали предметом моей зависти. С детств
а меня регулярно стригли под машинку, оставляя один чубчик. Волосы Вали к
расила. Однажды, намазав их перекисью, она прилегла и заснула. А проснувши
сь, прибежала к нам в ужасе: волосы на той стороне, что была прижата подушк
ой, превратились в липкую массу, кисель. И отвалились прямо на наших глаза
х.
Но Вали была бы не Вали, если бы не придумала выхода. Наутро волосы были за
чесаны слева направо и прекрасно закрыли плешь около уха. Она их собрала
и заколола розовым бантиком. У нее везде были бантики: та платьях, на занав
есках, на абажуре. Я на всю жизнь полюбила бантики.
За ночь Вали сшила себе шляпку из коричневого бархата и оторочила ее кус
ками рыжей лисы. Я была в восторге. Вали мне казалась волшебницей. Эта шляп
ка, надетая набекрень, не только прикрывала отвалившиеся волосы, но как н
ельзя лучше сочеталась с ее плюшевым пальто Ч коричневым, с тигровыми б
рызгами. Сзади пальто было расклешено. При ходьбе фалды метались из стор
оны в сторону. У меня аж дух захватывало. Походка у Вали была подпрыгивающ
ая. Голову она держала высоко. Когда она шла по улице, на нее оглядывались
все. Тогда было модно подкладывать плечики. У нас было так много этих ватн
ых треугольников, что мы даже топили ими железную печку. А тетя Валя делал
а такие высокие плечи… Шея просто утопала в них… Шик!
Туфли она пошила из коврика. «Леля! Как тебе мои ковровые туфельки? Хо-хо!»

И опять она Ч чудо! Женщина сама себе сшила не платье, не пальто… Туфли! К с
тарой подметке и истрепанному кожаному верху туфель она пришила покрыт
ие из ковра! Вот это мастерица!
С отъездом папы образовалась пустота. Я не могла найти себе места. Все люд
и казались мне скучными и пресными. И, конечно, я по уши влюбилась в тетю Ва
лю. Я ходила за ней как тень. Я изучала все предметы в ее комнате. Сколько та
м было диковинного! Кровать с железными спинками причудливой формы. На с
пинках Ч на голубом небе с дымчатыми облаками летят розовые ангелы с бе
лыми цветочными венками на голове! Царская кровать! Иногда мне разрешало
сь на ней полежать. Но предварительно тетя Валя накрывала ее старым одея
лом: «Ложиться на чужую постель, доця, негигиенично, запомни это на всю жиз
нь».
Она вскоре сообщила маме: «Наша доця будет артисткой, Леля. У меня глаз наб
итый. Я ведь тоже артистка… О! Если бы не война… Хо-хо!»
На стенах у нее висели фотографии актрис немого кино и цветные открытки,
на которых изображены были любовные парочки. Они висели вперемежку с вее
рами из перьев и боа. У тети Вали была даже приплетная коса. О ней я тайно ме
чтала. Вот бы пройтись по улице с такой длинной косой!
… Я рассматривала открытки. Тетя Валя ходила по комнате, перебирая свои б
есчисленные флакончики, и напевала вальс Штрауса. Я была от счастья на се
дьмом небе! Мне грезились сказочные феерии. Я вся в белом, в розовых перьях
, с золотом. Или я Ч вся в черном с пушистой белой муфтой. И музыка, музыка, м
узыка!
Ч Тетя Валя? Какие же красивые тети у вас висят!
Ч Тети? Хо-хо! Это не тети, доця. Это все я!
Ничего общего с тетей Валей эти дамочки с черными челками и с продолгова
тыми лицами не имели. Но, боясь потерять ее дружбу, боясь ее обозлить или о
бидеть, я робко говорила:
Ч Ой, тетя Валя, вы в жизни лучше…
Ч А что же ты хочешь, доця? Это же мастерство! Такая, доця, профэссия. Это ве
дь характерные роли…
Тетя Валя явно имела отношение к театру. Она произносила такие «артистич
еские» слова, как «мастерство», «профэссия», «роли»…

ГРАБИЛОВКА

Ч Марк! Гостей мы приняли «як люди», а назавтра совсем нет денег.
Ч Возьми в соседки.
Ч А дальше что?
Ч А ничего. Што дальший? Што бох пошлет. И не нада меня, Леличка, копирувать
, добром прошу тибя, уважь.
Утром стук в дверь: «Марк Гаврилович! Не откажите. Отыграйте у нас на свадь
бе».
Ч Лель! Што я тибе гаварив? Деньги сами в руки идуть… За мною не пропадешь!
За хорошим мужум и чулинда жена…
Так мы и жили до войны. Сегодняшним днем. Перед самой войной мама удивляла
сь: «Ты знаешь, Марк, сегодня Маковецкие несли из магазина мешок соли. Заче
м им столько соли? Что солить? Идиотизм какой-то…»
Как часто мама теперь говорила про эту соль. Смысл ранее непонятных слов
«на черный день» стал доходить до нас. Каждый день становился все чернее
и чернее.
Наше новое жилище на четвертом этаже состояло из двух просторных комнат
. Первая была с балконом. Наша половина выходила на большой квадратный дв
ор. А половина тети Вали и Мартыненко Ч на Мордвиновский переулок.
Балкон на всю жизнь стал для меня символом холода. Если в доме есть балкон
, значит, в нем холодно. После нашей маленькой темной комнатушки эти две св
етлые комнаты казались огромными залами. Я и сейчас боюсь больших комнат
. Это не значит, что я думаю о войне. Просто холод с детства пронзал меня так
глубоко, что я чувствую его намного раньше, чем он наступает.
В эту квартиру перекочевала и кровать с шариками. И стол. И буфет, в которо
м по-прежнему стояла ваза. Теперь она была покрыта пылью.
Выпал снег. Начались холода. Постепенно все, что составляет человеческий
организм, перестроилось на волну: «хочу есть», «как и где достать поесть»
, «не умереть с голоду».
В городе самым ходовым стало слово «грабиловка». Что это такое? Если бомб
а попадала в склад с продуктами, люди, вооружившись мешками и ведрами, тол
кая и обгоняя друг друга, бежали «грабить». Многие не возвращались. Немцы
расстреливали тех, кто замешкался и не успел скрыться. Люди хватали все п
одряд, что близко лежало, не нюхая, не читая надписей на ящиках. Лишь бы доб
ыть что-то и поскорее унести домой.
Мама всегда боялась. Но страх, что я совсем ослабею от голода, заставлял ее
пересиливать себя и тоже оказываться в этой толпе… Я стояла у парадного
и ждала маму. А вдруг с ней что-то случится и я останусь одна? Невозможно та
к долго ждать…
Я увидела ее, как только она появилась из-за угла Клочковской. Она медленн
о поднималась вверх по нашему крутому переулку. На спине мама несла, согн
увшись, тяжелый ящик. Я побежала ей навстречу. Я так была счастлива, что он
а жива, что она вернулась! И вдруг из парадного ей преграждает путь мужчин
а без пальто и шапки, толкает ее; ящик падает на землю. Я вижу, как мама умоля
юще протянула к нему руки. Еще быстрее бегу вниз. Мужчина здоровенный. Эх!
Был бы сейчас мой сильный папа! Он бы его одним ударом сбил с ног. И вдруг я к
ак закричу: «Мамочка! Не бойся! Вон наш папа уже бежит!» Вырвалось у меня эт
о. Вырвалось Ч и все! Мужчина воровато оглянулся, схватил банки, которые в
ысыпались из ящика, и быстро исчез в подъезде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13