«Цезарь» и «Клаус», – подарок Анны ребятам на прошлое Рождество. Открыв жестянки, я взболтал их содержимое и вывалил в миски. Затем подлил в каждую из них воды и добавил собачьих галет. Теперь кушанье достигло должной консистенции. Я поставил миски на расстояние фута друг от друга на резиновый мат, лежащий у очага. Затем помыл руки под краном. Вода из него струилась ледяная, но сейчас я уже едва замечал это.
Каждое мое движение было быстрым и точным, я старался производить как можно меньше шума. В гостиной я встал на колени и достал из-под стола свой сюрприз, ухитрившись не потревожить хитроумный натюрморт, устроенный мной вчера. Коробка практически ничего не весила, но, вместо того чтобы унести ее, я принялся подталкивать ее по ковру в гостиной, затем по коридору и, наконец, вытолкнул ее на середину кухни. Я взял с полки нож, разрезал на коробке ленточку и снял упаковку.
Так она и стояла: обыкновенная картонная коробка, резко выделявшаяся своей белизной на терракотовом линолеуме. Я открыл ее и откинул крышку.
Коробка была пуста.
Кажется, до этого момента я и впрямь верил в то, будто в коробке припасен какой-то подарок для Анны. И все же, сам не могу объяснить, почему я нисколько не удивился, обнаружив, что она пуста. Я не мог вспомнить, что должно или могло находиться в коробке, не мог вспомнить, куда я спрятал ее содержимое и когда. Единственное, что мне было понятно, – в коробке должно было непременно находиться что-то, и этого чего-то там не было.
Могу повторить – и могу повторять это без конца: единственным, что я планировал заранее, был шуточный сюрприз ко дню рождения моей жены.
Как-то вдруг мне пришло в голову, что в коробку необходимо положить подстилку, хотя мне пока было непонятно, с какой целью. Я нашел куски черного линолеума и выстлал ими дно коробки, покрыв его целиком. Через пару минут я заметил, что и внутри начала сочиться какая-то влага, это заставило меня поторопиться, как будто я понял, что жребий наконец брошен.
Обувшись в резиновые сапоги и надев пару желтых резиновых кухонных перчаток, я снял с крючка на двери передник Анны – мясницкий, строго говоря, передник, в крупную полоску и с надписью «Босс» на груди, – и надел его поверх пиджака. Затем отправился в угол, где у нас хранились инструменты.
К электроножу был еще приложен ценник. Электронож был одним из тех экономящих физические усилия приспособлений, которыми мы никогда не пользовались. Я включил его, чтобы проверить аккумулятор. Нож зажужжал и задрожал у меня в руке. Я опробовал острие на испеченном Анной домашнем хлебе. Резал нож быстро и безупречно – куда лучше, чем самый остро заточенный обыкновенный нож. Я выключил его и оставил на столе рукояткой к печке.
Не желая будить Анну, я позвал собак не привычным криком, а тихим и тонким свистом. Они примчались из сада почти сразу же, выскочив из-за сарая. Уши у них стояли торчком, а пышные хвосты радостно виляли из стороны в сторону. Увидев меня в дверном проеме, они бросились внутрь. Как всегда, когда наступала пора кормежки, шествие возглавлял старший партнер, а Цезарь бежал чуть сбоку и сзади, молчаливо, хотя и не без сомнений, признавая право отца заняться пищей первым. Их длинные золотые гривы намокли под дождем. Прежде чем впустить их, я дал им время стряхнуть с себя воду. Затем распахнул дверь пошире, и они, минуя меня, ворвались в кухню. Запах росы стал как будто еще сильнее, чем раньше.
Собаки даже не удосужились посмотреть, что это за незнакомая белая коробка лежит посредине кухни – настолько они проголодались. Они рванулись прямо к мискам. Зарывшись в еду носами и виляя хвостами, они всецело сконцентрировались на своем занятии и не обращали внимания ни на что иное. Подобное безразличие как нельзя лучше соответствовало моим планам. Я взял электронож и, заложив его за спину, включил моторчик.
Клаус отреагировал на непривычный звук первым. Он навострил было уши, но, понимая, что рядом находится хозяин, не насторожился. Встряхнувшись, он вернулся к миске. Я наклонился к нему и заметил, что начал трепать его по влажной мохнатой спине. Нож я ему по-прежнему не показывал. Затем, положив ему левую руку на горло, я оттянул обвисшую кожу, превратив в нечто вроде поверхности барабана. Но он продолжал есть. До того самого мгновения, когда лезвие электроножа оказалось у него под горлом, он продолжал есть.
После первого прикосновения ножа по его телу пробежала быстрая дрожь. Но в дальнейшем он не сопротивлялся – во всяком случае, не сопротивлялся в той мере, на которую я рассчитывал. Он просто стоял у меня под рукой, пока лезвие входило ему в шею, снизу, почти до самого позвонка. Кровь показалась и сразу же хлынула наружу, наполняя миску. Непрожеванная пища вывалилась из горла, дыхание с шумом вырвалось из перерезанной трахеи и смолкло. Он рванулся, должно быть полагая, что все еще в силах убежать. Но я крепко зажал его между коленями и чувствовал, как жизнь покидает его тело. Я подождал, пока его глаза не остекленели, а туловище не обмякло и не рухнуло к моим ногам, а затем подтащил труп к белой коробке и уложил в нее.
Старший партнер возлежал теперь на черном линолеуме, которым я выстлал дно коробки, его лапы по-прежнему подрагивали. Казалось, ему снится, будто он охотится на кроликов. Если не считать того, что тело его не шевелилось и только из открытой раны в горле вырывался резкий шум. Но затем он попытался сесть, голова его склонилась под совершенно немыслимым углом, он чуть было не выбрался из белой коробки...
Но все же свалился в лужу крови и окончательно застыл.

Все это время я искоса, но самым тщательным образом наблюдал за Цезарем. Он покончил с едой вскоре после того, как я перерезал глотку Клаусу. До сих пор его единственной реакцией на происходящее был тщательный осмотр, которым он удостоил миску, наполненную кровью отца. Я подозвал его к себе, еще раз заложив нож за спину. Он покорился, хвост болтался у него между задними лапами, выглядел он в точности как в тех случаях, когда я наказывал его за какую-нибудь провинность. Я пошел навстречу ему, вытянув вперед руку в желтой резиновой перчатке и окликая по имени. В критический момент я поскользнулся в крови Клауса и едва не свалился. Неловкое движение вспугнуло Цезаря. Он принялся метаться по кухне туда и сюда, издавая при этом какие-то странные звуки, которых я еще никогда от него не слышал. У него начался неудержимый понос. Я стоял не шевелясь в ожидании того момента, когда он наконец успокоится. И все это время я приговаривал, обращаясь к нему: «Хорошая собачка, Цезарь, хорошая собачка, потерпи немного». В конце концов он подошел ко мне или, вернее, подошел на достаточную дистанцию, чтобы мне удалось схватить его.

...Я опустил его тело в коробку рядом с телом отца. Места там было немного, но для них двоих как раз достаточно. Крови из них натекло столько, что в итоге начало казаться, будто они в ней утонули. Лежа в коробке, собаки выглядели какими-то съежившимися, уменьшившимися в размерах, незначительными и почему-то ненатуральными – вроде пары золотистых париков в миске с красной краской. Один глаз, правда, не закрылся, да поблескивали молодые белые зубы Цезаря, обнажившиеся, когда ему в шею впился электронож, да под неестественным углом раскинутые лапы, да запах мокрых псов, запах свежей крови, запах смерти, запах собачьего дерьма, запах росы...
И тут, охваченный каким-то варварским порывом, я сделал то, о чем не решаюсь рассказать на листке бумаги. А затем подошел к раковине, наклонился над ней, и меня вырвало.
Я снял резиновые перчатки, передник, сапоги – все было чудовищно забрызгано кровью – и сунул их в ящик для грязного белья. Но пиджак, защищенный передником, остался чистым.
Я закрыл белый гроб и перетащил его обратно в гостиную. На этот раз он был уже достаточно тяжел. И на протяжении всего пути он оставлял в доме кровавые пятна. Я водрузил коробку на стол посреди других подарков. На крышке указательным пальцем, предварительно обмакнув его в собачью кровь, я аккуратно вывел слова: «ИЗ ЮДОЛИ СКОРБИ» – и добавил к ним загадочное слово: «МАГМЕЛЬ».
Я отступил на шаг, чтобы полюбоваться делом рук своих. Получилось немного расплывчато: блестящий белый картон плохо впитывал кровь. Жаль, не подумал об этом заранее.
Но тут мое внимание привлекла открытка, на которой была изображена девочка с сеттерами. Поздравительная открытка Анне ко дню рождения лежала на столе и по-прежнему была не подписана. Я переписал напечатанный на обороте стишок.

Люблю своих собачек, люблю сверх всякой меры,
Не передать словами, как – люблю.
Полны мои собачки светлой веры,
Что я их никогда не разлюблю.
Так и будет! Так и станет!
До скончанья наших дней
Друг любить не перестанет,
А полюбит еще сильней.

Я поневоле рассмеялся. Уж больно было гротескно... Анна не в состоянии оценить такого, но в конце концов это ее совершенно не касается. Я достал золотой карандашик и подчеркнул им в стишке каждую строчку. Затем, немного подумав, обвел кружком каждое слово «люблю».
Я подписался под открыткой. Поставил свое имя – Мартин Грегори. Некоторое время я стоял, любуясь собственной подписью, как будто это были огненные письмена, затем положил открытку на стол – поближе к одиннадцати алым розам.

Сонный голос Анны, окликнувший меня со второго этажа, застиг меня врасплох. Она, конечно, еще не обнаружила, что ее заперли. Но нельзя было терять ни минуты. Я огляделся по сторонам. Все было на надлежащем месте – цветы, подарки, сюрприз (один из углов коробки уже намок, и оттуда сочилась кровь). Все это в должном порядке.
Я сделал то, что был обязан сделать.
Я поглядел на часы. Ровно без четверти восемь. Если я поспешу, я еще могу успеть на поезд в 8.03. Я осторожно открыл входную дверь и пошел к гаражу, следя за тем, чтобы гравий не шуршал у меня под ногами.
И однако все пошло вкривь и вкось. Машина никак не хотела заводиться. Шум мотора заставил Анну выглянуть из окна спальни. Она откинула занавеску и уставилась в промозглое (даже птицы не пели) утро. На ней была только тонкая ночная рубашка. Помню, я подумал: «Она простудится...»
– Куда это ты собрался без четверти восемь в субботу? – крикнула она, весело засмеявшись. Ее уже переполняло праздничное настроение.
Она кинула мне розу, оставленную мной на подносе с завтраком у постели. Роза упала к самой машине, и несколько алых лепестков рассыпались по гравию. Сидя в машине, я улыбнулся Анне и поднес палец к губам, словно бы говоря ей, что это – тайна.

4

Тьма опускалась на землю, грозовые тучи клубились кромешно-черным озером там, где, должно быть, была южная часть города, городские огни гасли один за другим под ее маслянистой поверхностью. Мне надо было пробраться в другой конец города – если еще существовал другой конец. По мере того как вода поднималась, я чувствовал, что меня охватывает все больший ужас. Воздух был наэлектризован огнем и прахом, на еще не залитых водой улицах бушевали пожары. И во всем присутствовал острый запах гниения и распада. Дул жаркий ветер, и шея у меня болела так, что ее было не повернуть. Повсюду, с изнанки бытия, клубились мухи и кишмя кишели крысы. Буквально каждое мгновение следовало ожидать начала бури и конца света.
Я с трудом находил дорогу. Пытаясь избежать столкновения с обезумевшими человеческими потоками, стремящимися по главным артериям города, я постоянно натыкался на всякую мерзость: на человеческие внутренности, на мертвые тела, плывущие куда-то в центр, засасываемые центром, как воронкой. Окруженный этими зомби, похожими на сплавляемые по реке бревна, я хотел ускользнуть, но был бессилен против течения.
И становилось все темнее и темнее. Я не мог понять, почему на улицах так много народу. Их влекло сюда, как железную стружку к мощному магниту. Одетые по-летнему, они словно бы и не знали, что вот-вот разразится светопреставление. Я пытался предостеречь их, но они вели себя так, словно я оставался невидим и неслышим.
Я понимал, что всем нам необходимо найти пристанище, прежде чем начнется то, что должно было начаться.

...Припоминаю мужчину с двумя прорезями вместо глаз, берущего меня под руку, ведущего вверх по какой-то лестнице, сквозь стеклянные двери, обшитые прохудившимся войлоком. Кто-то говорил с кем-то на каком-то иностранном языке. Затем пятно человеческого лица отъехало в сторону, и меня опять оставили в одиночестве. Тьма постепенно слабела.
– Номер с ванной на двое суток, шестьдесят долларов задаток; не угодно ли расписаться? – горничная порылась в своих записях. – Джо поможет вам управиться с багажом.
А у меня нет никакого багажа.
Звук собственного голоса изумил меня.
– Как будет угодно, сэр.
Лунообразное лицо горничной расплылось в улыбке. Ее певучий голос действовал на меня несколько ободряюще.
Но, когда я схватил ручку и начал писать, рука у меня дрожала.
Со страницы на меня уставилось имя Анна Грегори. Я застонал. Горничная спросила, в чем дело. И сразу же мои подозрения возросли. Уж больно она заботлива. Я бросил взгляд себе на руки. Под ногтем указательного пальца на правой руке была кровь.
И вдруг я преисполнился убежденностью в том, что и на лице у меня остались пятна крови, а значит, весь мир знает о моей вине. На стене позади меня висело зеркало. С трудом я заставил себя обернуться. И опять глаза мне захлестнула тяжелая волна тьмы.
Я попытался привести нервы в порядок. Гостиница была совершенно нормальной, совершенно обычной, совершенно надежным убежищем. Горничная была приветлива – и не более того.
Вычеркнув имя Анна Грегори, я вписал собственное и присовокупил к нему с ходу выдуманный адрес. Затем вновь повернулся к гостиничной стойке. Лунообразное лицо улыбалось точно так же, как раньше. Никто не требовал от меня никаких объяснений. Я выписал чек и без всяких вопросов получил ключ от девятого номера.
И тут же опять пришел в замешательство. Объяснения дежурной я прослушал, потому что в ушах у меня гремел дикий рев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44