Девушка вскинула голову, нахмурившись, поскольку ее отвлек неизвестно кто. Узнав меня, она проявила чувство, воспринятое мною как искреннее удивление.
– Как это странно, – сказала она. – Я ведь только что думала о вас. Буквально минуту назад.
– А что вы тут делаете?
– Следую инструкции доктора Сомервиля.
– Да и я в каком-то смысле тоже. Вам он хотя бы, надеюсь, за это платит. – Я посмотрел на название микрофильма в проекторе. Пенелопа читала «Американский журнал клинического гипноза». Название статьи в окуляре гласило: «Антисоциальное поведение, индуцированное гипнотическим трансом».
– Работаете над моей темой, – рассмеялся я.
– Разумеется, нет, – она тоже рассмеялась и покачала головой. Темная волна волос накрыла при этом ее лицо. Она отбросила их ладонью. – Доктор Сомервиль на следующей неделе принимает участие в симпозиуме, проводимом Вирджинским университетом. Он читает вступительный доклад. Но доктор перепутал дату симпозиума, и сейчас ему надо поторапливаться.
– А какова тема его доклада?
– Сказки, гипноз и глубинная психология. Вот так он и называется, если вам угодно знать точно.
– Сказки? А как это связано с гипнозом?
– Различные аспекты магического воздействия – что-то в таком роде.
– А почему он не занимается своим докладом сам?
– Доклад уже написан. Я просто сверяю цитаты, ссылки и тому подобное. У него ведь столько дел! Он принимает сегодня пациентов до девяти вечера – и так уже несколько недель.
– Выходит, он сейчас дома?
– Конечно, дома.
– Я собирался позвонить ему.
– Вас не соединят. Я же вам говорю: он принимает пациентов.
– Что ж, попробую позвонить ему позже.
Я не знал, верить ей или нет. Я мог бы сказать, что только что, пять минут назад, видел Сомервиля, видел его здесь, в библиотеке. Но что, если я ошибся? Мне бы не хотелось, чтобы они решили, будто у меня опять начались галлюцинации! Возможно, ей приказано доложить обо всем, что я скажу. Возможно, единственная цель ее пребывания в библиотеке заключается в том, чтобы следить за мной. Не раз сегодня у меня возникало ощущение, будто меня преследуют. Да и столкновение здесь с нею мало похоже на случайное стечение обстоятельств.
– А почему бы вам не отвлечься на пару минут от ваших занятий? Почему бы нам не пропустить по стаканчику? А вы бы рассказали мне, каково это – присутствовать на сеансе гипноза.
Я стоял, улыбаясь ей. Это было смело с моей стороны, это было грубовато, но, в конце концов, я уже давно никого никуда не приглашал.
Она помедлила, поглядела в окуляр, вздохнула.
– Мне еще есть чем заняться, но, думаю, это подождет. Ладно, то есть я хочу сказать, благодарю вас, с удовольствием.
Она выключила проектор и потянулась за сумочкой. Я помог ей надеть пальто, длинное, до пят, темно-зеленое кожаное пальто с серебристой лисой. Такое пальто не купишь с жалованья ассистентки психиатра.
– А ваши записи вы с собой не возьмете?
– Я сюда еще вернусь. Я буду сидеть в библиотеке до закрытия. Ему все это нужно сегодня вечером.
– Надеюсь, он платит вам сверхурочные, – сказал я, беря ее под руку.

Мы сидели в углу «Синего бара» в Алгонквине и пили виски с водой. Сначала нам обоим было довольно трудно. Я не знал, что именно и как много известно ей. Мне хотелось спросить на голубом глазу, обсуждает ли доктор Сомервиль с нею своих пациентов, а также заглядывала ли она в мое досье, но преимущество и так было на ее стороне, и мне не хотелось давать ей возможность заработать несколько дополнительных очков.
А она расспрашивала меня без конца: о том, каково это – жить за городом, о моей работе, об Анне. Скучные были вопросы, и ответы на них она, подозреваю, знала заранее.
Она продолжала расспрашивать меня о моей семье, о прошлом...
– А вы никогда не ездите во Флориду повидаться с родителями?
– А вы представляете себе, что такое Флорида?
– Ладно, – она улыбнулась, но уголки ее губ почему-то поползли вниз. – А серьезно, вы что, не поддерживаете с ними никакого контакта?
– Иногда следует от людей отдохнуть, прежде чем окончательно откажут нервы. Я бы не сказал, что они раздражают меня, я просто об этом не думаю.
– Никогда?
– Никогда.
– Но вы же должны иногда об этом думать? Ведь вам попадаются порой на глаза вещи, напоминающие о прошлом, о далеком прошлом, о детстве. Наверняка так!
– У меня плохая память. Да и вспоминать мне особенно нечего. Сколько вам лет – двадцать два, двадцать три?
– Двадцать пять. Как минимум, – она потупилась и принялась взбалтывать кубики льда на дне своего стакана.
– А вы со своими родителями видитесь?
– Я сирота. Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было двенадцать. Я обычно не рассказываю об этом, но воспитал меня доктор Сомервиль.
Я посмотрел на нее, буквально не зная, что ответить.
– И вы живете в его доме?
Я по-прежнему не понимал, как строить беседу. Ее откровенность внушала мне беспокойство. Я осознавал, что она навязывает мне свои признания – и, безусловно, с какой-то целью.
– Ему не хочется, чтобы об этом знали пациенты. Вы ведь меня не выдадите, правда?
– А с кем это мне сплетничать?
– С ним.
– Обещаю вам, что ему не скажу. А почему вы вдруг подумали обо мне в библиотеке?
Я задал этот вопрос только для того, чтобы сменить тему разговора.
– Ах, какая ерунда! Просто что-то попалось на глаза в его заметках. А вы не угостите меня еще стаканчиком?
– Разумеется. Непременно, – я позвал официанта и велел принести еще два виски.
– Я теперь и микрофильм-то толком рассмотреть не сумею.
– А вам так уж обязательно надо вернуться в библиотеку?
– Он сказал, что все понадобится ему сегодня вечером. Он на меня рассчитывает.
– А что, если вы позвоните ему чуть позже, когда он вновь окажется у телефона, и скажете, что вас пригласили поужинать?
– Вы понимаете, речь идет о работе. И то, что он обо мне заботится, вовсе не означает, что я... – она запнулась. – Простите меня. И в любом случае благодарю за приглашение.
– А как насчет другого раза?
Она кивнула, но не произнесла при этом ни слова.
– Расскажите мне: что же такое было в этой заметке?
– Просто примечание, сделанное им вчера. По поводу вашей регрессии. История полковника Фаукетта.
– Ну, это меня совершенно не интересует.
– Он утверждает, что это уникальный случай исторической памяти.
– Послушайте, мне это в самом деле неинтересно. С меня достаточно. Все это мне надоело. По этому поводу я и хотел позвонить вашему опекуну. Сейчас самое время со всем этим покончить. Я собираюсь сказать ему, что решил отказаться от дальнейшего лечения.
В разговоре возникла долгая пауза. Затем она сказала:
– Я бы на вашем месте попробовала еще разок. Доктор Сомервиль блестящий специалист. Он в состоянии помочь вам. Я уверена, что поможет. Вы ведь знаете, как по этому поводу говорят: пока доктор и пациент не начинают раздражать друг друга, из лечения ничего не получается.
– Он-то меня не раздражает, а вот его методы... Или я уже раздражаю его, а?
Она помедлила с ответом.
– Он, собственно говоря, о вас со мной не беседовал. Но на вашем месте я бы не стала насчет этого беспокоиться, то есть, я хочу сказать, насчет регрессии. Это всего лишь часть общего процесса лечения. И он знает, что делает. Можете мне поверить. Никто не требует от вас никаких признаний.
Мне хотелось спросить, является ли и ее слежка за мной в библиотеке «частью общего процесса». Но она бы просто решила, что я параноик. Мне как-то не хотелось, чтобы она считала меня в том или ином смысле больным.
Она допила виски. С изумлением я обнаружил, что мне ужасно не хочется, чтобы она ушла. Я начал подыскивать тему для разговора, которая могла бы заставить ее остаться, но беседа наша вдруг совершенно иссякла. В течение, как показалось мне, долгого времени никто из нас не произнес ни слова. Мы сидели и молча глядели поверх стола друг на друга.
– Вы очень странно смотрите на собеседника; вам об этом уже говорили? – сказала она наконец, и голос ее прозвучал хоть и громко, но неуверенно. – Вы его словно бы не видите.
– Да я с вас глаз не свожу.
Она улыбнулась, и во рту мелькнул язычок. В зыбком освещении здешнего бара он показался мне лиловато-багровым, как у коровы.
У меня перехватило дыхание. В этот момент я безумно захотел ее. Мне казалось, что я сейчас потеряю сознание. Я знал, чего бы мне от нее хотелось, но этого нельзя было допустить. Я должен был оберечь ее от того, что мы уже сделали, от того, что мы с нею уже совершили в моем сновидении. Я стиснул столешницу, чтобы хоть как-то успокоиться.
– Вам нехорошо?
Она дотронулась до меня рукой.
– Все в порядке. Просто здесь жарко. Мне надо подышать свежим воздухом, вот и все.
– Да ведь и мне уже пора возвращаться в библиотеку, – она убрала руку медленно и словно бы нехотя. Я успел перехватить ее за запястье, перетянутое зеленой ленточкой. Я стиснул его так крепко, что, когда отпустил, на руке вспыхнули багровые пятна.
– Что вы делаете? – Она испуганно засмеялась. – Мне больно.
– Что я делаю? Нет, скажите-ка лучше, что вы делаете?
– Мне пора, – она отодвинула стул и встала. – Мы ведь увидимся с вами в понедельник у Сомервиля?
Я ничего не ответил. Я ничего не знал.

8

Суббота, 7 октября

23.00. Она вернулась в библиотеку на такси, отказавшись и слушать о том, чтобы я проводил ее. Не пожелала мне доброй ночи, не попрощалась, просто села в машину и уехала.
Мне надо было развеяться, поэтому я решил пройтись пешком.
Я думал об Анне – я заставлял себя думать о ней, а не о Пенелопе. Я представлял себе Анну, одетую и сидящую у окна в «Боинге-747», в ее кожаном пальто, под ослепительным солнечным светом на высоте тридцати тысяч футов над уровнем моря. Она сидит неподвижно, и ее глаза закрыты повязкой, позволяющей спать при свете...
И тут это произошло вновь. Я опять подвергся нападению, и на этот раз буквально.
Я шел от Алгонквина по направлению к Мулберри-стрит, пересекая город по диагонали, шел через Грамерси-парк и Вторую авеню вниз, в Ист-Вилледж. Я перекусил «У Киева», а затем вышел на Третью. Мне кажется, никто меня не преследовал.
Все произошло на углу Боуэри и Принс-стрит, напротив заброшенного участка, на котором постоянно ошиваются всякие бродяги. От моего нынешнего пристанища это всего в двух кварталах, но, живя в «Малой Италии», я избегаю такого маршрута, особенно по вечерам. А сейчас, поскольку погода резко ухудшилась, я убедил себя в том, что и крюк чересчур велик, и бродяги не так бесчувственны и наверняка забрались в какие-нибудь норы.
Я помню, как Анна говорила мне, когда мы обсуждали идею переезда в пригород: «И нам не придется сталкиваться со всяким уличным сбродом».
Я тогда еще рассердился на нее: «Что значит – сталкиваться? Ты что, считаешь, стоит нам переехать, и он перестанет существовать?»
«Для нас – да», – ответила Анна.
И все же этот маршрут я избрал скорее бессознательно: просто обнаружил, что иду кратчайшей дорогой.
Заброшенный участок был пуст, оттуда не доносилось ни звука, но было темно, и просто для того, чтобы исключить возможность какой-нибудь нежелательной встречи, я перешел на другую сторону улицы – перешел, строго говоря, чисто автоматически.
И вдруг какая-то оборванка, жалкое, выцветшее создание с беззубым ртом и остекленевшими глазами, выкатилась из подъезда и ухватила меня за рукав. Одетая в зеленоватые лохмотья, выглядящие как выброшенное на помойку платье маленькой девочки, она шумно дышала в ночи, пожираемая той яростью, которой наделяет человека алкоголь. На ее тощих кривых ногах болтались спущенные по щиколотку чулки; я увидел, что с внутренней стороны они выпачканы кровью и еще черт знает чем.
Она завопила на меня:
– Ах ты ублюдок, ах ты сука, ты их спер! Ты спер их, сука!
Я был настолько ошарашен, что не смог удержаться от ответной ругани. Все это время она держала меня за руку, выкручивая кожу. Запах, исходивший от нее, был просто невыносим. От нее нужно было избавиться. Я ударил ее, ударил сильнее, чем намеревался, и она отлетела в сторону, ударившись головой о мостовую. Увидев, как она лежит, распластавшись на земле, но все еще изрыгая свои проклятия и вместе с тем моля меня о помощи, я почувствовал, как чудовищная тяжесть и мучительная боль вновь заворочались у меня в груди.
Я хотел чиркнуть спичкой – видит Бог, я хотел ей услужить. Но почувствовал, что у меня подворачиваются ноги. Меня неудержимо клонило вниз. Еще мгновение – и я оседлал бы ее, рухнул бы в это непристойное и позорное объятие.
На секунду у меня возникло чувство, будто я вижу ее насквозь. Будто глаза мои, уподобившись рентгеновским лучам, проникают в ее внутренние органы, высвечивая раковую опухоль, заворот кишок и прочие омерзительные открытия, которыми она жаждала со мной поделиться.
И она смеялась...
Затем внезапно все схлынуло. Как и в прошлый раз, в гостинице, тяжесть в груди прошла. Я оставил ее валяться на мостовой, струйка крови сочилась у нее из рассеченного лба, а сам пошел прочь, дрожа от сознания собственной вины.
Позже, принимая ванну, я заметил, что тот кровоподтек или синяк, ставший некоторое время назад желто-серым, вроде бы опять начал распространяться по груди и животу.
Почему все-таки я купил Анне этот браслет?
(Из дневника Мартина Грегори)

9

Он поднялся из-за стола и пошел мне навстречу, улыбаясь и протягивая руку приглашающим жестом. Я услышал слабый шорох его шлепанцев по мягкому ковру. Он ничего не произнес, но его рукопожатие было сильным и ободряющим. Он обнял меня за плечи и подвел к тем двум креслам, что стояли у окна. Шерочка с машерочкой. Мне хотелось сказать ему, что я в состоянии передвигаться без посторонней помощи.
Мгновение мы постояли, глядя из окна на узкую полоску окружающего дом сада. Сад казался продолжением кабинета: монастырского вида, темный, излишне роскошный.
Мне хотелось спросить у него, куда подевалась Пенелопа – заболела, или у нее выходной, или еще что-нибудь в том же роде; дверь сегодня отперла девица, попавшаяся мне на глаза впервые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44