А Георгиас отправился на войну. Снова и снова он курсировал между южнокитайскими островами, не встречая опасностей, пока ранним вечером 3 июня 1945 года на пути к Окинаве его судно не атаковала и не потопила со всем экипажем японская подводная лодка И-367 под командованием лейтенанта Такетомо.
Жена Георгиаса, никогда не отличавшаяся крепким здоровьем, так и не оправилась от потрясения и умерла два месяца спустя.
С тех пор Катина Павло и бабушка мальчика растили его вдвоем. Между женщинами установилось редкостное взаимопонимание. Во всем, что касалось их воспитанника, они были заодно, потому что души в нем не чаяли.
Хотя работа Агнес Фуллер в качестве школьного директора оставляла ей мало времени для преподавания, она не утратила профессиональных навыков и, следовательно, смогла оценить значение того факта, что уже в три года ее внук обладал идеальным слухом.
Когда ему исполнилось четыре, Агнес начала учить его игре на фортепиано и вскоре убедилась, что в ее руках – редкостный талант.
Только в 1948 году Димитрос Микали, к тому времени овдовевший, смог снова собраться в Америку. Увиденное там поразило его. Шестилетний внук-американец бегло изъяснялся по-гречески с критским акцентом и играл на пианино как Бог.
Дед бережно усадил мальчика на колени и обратился к Агнес Фуллер:
– На Гидре старые морские волки перевернутся в своих могилах. Не хватало меня – философа. А теперь еще и пианист объявился. Пианист с критским акцентом. Такой талант от Бога. Его надо беречь и развивать. Я много потерял во время войны, но имею достаточно средств, чтобы мальчишка получил все, что ему нужно. Пока он останется здесь, с вами. А когда немножко подрастет, посмотрим.
Маленький Микали получал все самое лучшее и занимался музыкой у лучших педагогов. Когда ему исполнилось четырнадцать, Агнес Фуллер продала дом и вместе с Катиной перебралась в Нью-Йорк, чтобы обеспечить внуку тот уровень образования, который ему теперь требовался.
Незадолго до его семнадцатого дня рождения, воскресным вечером, перед ужином, она свалилась с сердечным приступом. Примчавшаяся „скорая помощь" ничего не смогла поделать.
К тому времени Димитрос Микали стал уже профессором этики Афинского университета. За прошедшие годы внук часто навещал его на каникулах, и они стали весьма близки. Едва получив трагическое известие, Димитрос вылетел в Нью-Йорк и был потрясен увиденным.
Дверь ему открыла Катина.
– Мы похоронили ее сегодня утром. Нам не позволили дольше откладывать погребение. – Она прижала палец к губам.
– Где он? – спросил профессор.
– Неужели не слышите?
Из-за закрытых дверей гостиной доносились тихие звуки рояля.
– Как ведет себя мальчик?
– Словно окаменел, – ответила Катина и простодушно добавила: – Жизнь покинула его. Он любил ее…
Профессор распахнул дверь и увидел внука в темном костюме за роялем. Юноша играл какую-то странную, тревожную музыку, вызывавшую в душе образ листьев, сорванных ветром и кружащихся по вечернему лесу. Димитрос почувствовал себя неуютно.
– Джон, – произнес он по-гречески и положил руку на плечо внуку. – Что это?
– „Пастораль" Габриеля Гровлеца. Она очень ее любила. – Юноша повернулся и посмотрел на деда. Его глаза на белом лице казались темными впадинами.
– Ты поедешь со мной в Афины? – спросил профессор. – Вместе с Катиной. Хочешь немного пожить у меня? Пока боль не утихнет…
– Да, – ответил Джон Микали. – Пожалуй, хочу.
Казалось, переезд пошел Джону на пользу. Перед ним лежали Афины, шумный и самый веселый на свете город, в котором жизнь, похоже, не замирает ни днем, ни ночью. К его услугам была огромная квартира в шикарном районе, вблизи королевского дворца, где дед почти каждый вечер принимал гостей: писателей, художников, музыкантов… И особенно политиков, ибо профессор являлся активным сторонником партии „Демократический фронт". Фактически именно он финансировал партийную газету.
Существовала еще и Гидра, где семье Микали принадлежало два дома: первый – на одной из узких улочек маленького порта, а второй – на уединенном мысу за Молосом. Юноша подолгу жил там в обществе Катины. Дед привез ему концертный рояль „Блютнер", что стоило немалых денег. Но Джон, судя по тому, что рассказывала по телефону Катина, ни разу не прикоснулся к инструменту.
В конце концов Микали вернулся в Афины. На вечеринках он неизменно стоял у стены, внимательно наблюдая за происходящим – неизменно вежливый, невыразимо красивый, с черными вьющимися волосами, бледным лицом и глазами, как два черных бриллианта. Он не проявлял никаких эмоций, никто не видел, чтобы он хоть раз улыбнулся – это обстоятельство дамы находили особенно интригующим.
Как-то вечером одна из них попросила молодого человека сыграть, и, к великому удивлению его деда, он без колебаний согласился, сел за рояль и исполнил прелюдию и фугу ми бемоль мажор Баха столь блестяще, с таким отточенным мастерством, что поверг всех присутствующих в немой восторг.
Позже, когда аплодисменты стихли и гости разошлись, профессор приблизился к внуку, стоявшему на балконе и слушавшему незатихающий шум утреннего города.
– Похоже, ты все-таки решил вернуться в мир живых? Что ж ты собираешься теперь делать?
– Наверное, поеду в Париж. Поступлю в консерваторию.
– Ясно. Концерты, гастроли… Таков твой выбор?
– Если вы не имеете ничего против. Димитрос Микали нежно обнял внука.
– Ты, наверное, догадываешься, что в тебе вся моя жизнь. Чего хочешь ты – того же хочу и я. Скажу Катине, что пора укладывать вещи.
Микали нашел себе квартиру вблизи Сорбонны, на узенькой улочке неподалеку от реки, в одном из полудеревенских уголков, столь характерных для столицы Франции, – со своими магазинчиками, кафе и барами. В таких районах все знают всех.
Он посещал консерваторию, занимался по восемь–десять часов в день, полностью посвятив себя фортепиано. Его ничто не интересовало, даже девушки. Катина, как всегда, вела хозяйство, стряпала и самозабвенно заботилась о Джоне.
22 февраля 1960 года, за два дня до восемнадцатилетия, ему предстояло держать очень важный экзамен. Речь шла о золотой медали. Почти всю ночь Джон прозанимался. В шесть утра Катина отправилась за молоком и свежими булочками. Он как раз вышел из-под душа и завязывал пояс халата, когда с улицы донесся визг тормозов, а затем – глухой удар. Микали бросился к окну. Катина лежала в кювете, раскинув руки и ноги. Булочки рассыпались по мостовой. Грузовой „ситроен", сбивший ее, быстро уезжал задним ходом. На мгновение перед Джоном мелькнуло лицо водителя, а потом машина свернула за угол и исчезла.
Няня умерла не сразу, и несколько оставшихся ей часов жизни Микали провел в больнице рядом с ней, ни на миг не выпуская ее руку, даже тогда, когда смерть свела судорогой ее пальцы. Полицейские выглядели смущенными. К сожалению, авария произошла в отсутствие свидетелей, что затрудняло расследование, но они, конечно же, обещали сделать все, что от них зависело.
Нельзя сказать, что их обещания имели какое-нибудь значение, ибо Микали хорошо знал водителя грузовика. Клод Галле, грубый и примитивный тип, владел маленьким гаражом у реки, где, кроме него, работало еще два механика.
Джон мог бы поделиться информацией с полицией, но промолчал. Он сам разберется в своих личных делах. Его предки прекрасно его поняли бы, ибо на Гидре на протяжении многих веков вендетта оставалась священным понятием. Мужчина, не отомстивший за зло, причиненное его близким, становился изгоем.
И все же тут было что-то еще. Как объяснить то странное, холодное возбуждение, которое охватило все его существо, когда в шесть часов вечера того же дня он ждал, притаившись в тени, напротив гаража?
В полседьмого вышли оба механика. Джон выждал еще пять минут, а затем перешел дорогу. Двойные ворота не запирались на ночь. За ними, радиатором к улице, стоял „ситроен", позади крутой бетонный спуск вел в подземное помещение.
Галле работал за верстаком около стены. Микали опустил руку в карман плаща, крепко сжал рукоятку кухонного ножа, и вдруг понял, что есть более простой способ совершить задуманное. К тому же более поэтичный.
Он юркнул в кабину „ситроена", затянутой в перчатку рукой включил нейтральную передачу и снял машину с тормоза. Автомобиль начал медленно набирать скорость. Галле, как всегда полупьяный, почувствовал неладное только в последний миг и с криком повернулся за секунду до того, как трехтонный грузовик расплющил его о стену.
Но Месть не принесла удовлетворения, ибо Катина умерла, ушла навечно – как отец, которого он не знал, как мать, которая осталась в его сознании лишь смутным воспоминанием, как бабушка… Много часов подряд, едва ли что понимая, Джон бродил под дождем, пока, наконец, ближе к полуночи, на набережной его не окликнула проститутка.
Ей было сорок лет, а на вид – еще больше. Поэтому она не стала зажигать яркий свет, когда они пришли в ее квартиру. Впрочем, то была излишняя предосторожность. Джон Микали и так с трудом различал границы реальности. Кроме того, он еще ни разу в жизни не имел дела с женщиной, что сразу же стало ясно по его неловкой возне. И она с ласковой нежностью, какую женщины подобного рода часто выказывают в аналогичных ситуациях, посвятила его в таинство любви – на удивление быстро и умело.
Джон оказался способным учеником, и со сдержанной яростью овладел женщиной дважды, заставив ее впервые за много лет испытать оргазм и со стоном молить о соитии еще и еще. Позже, когда она заснула, Джон, глядя в темноту, с удивлением думал о той силе, которой он, оказывается, обладал и которая могла заставить женщину вести себя подобным образом. Странно, но происшедшее, вопреки ожиданиям, не произвело на него большого впечатления.
А потом он снова шел по улицам навстречу рассвету и никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким. Наконец он добрел до центрального рынка, где уже вовсю кипела жизнь. Рабочие разгружали тяжелые фургоны с товарами из разных уголков страны, но Джону казалось, что они двигаются медленно, словно под слоем воды, или что он явился с другой планеты.
Заказав чаю в круглосуточном кафе, Джон долго сидел – у окна и курил, затем взгляд его упал на лицо, смотрящее с обложки журнала на стойке. Худощавая, жилистая фигура в камуфляже. Загорелая кожа, ничего не выражающие глаза, винтовка в согнутой руке.
Джон взял журнал. В статье говорилось о роли Иностранного легиона в алжирской войне, которая в те дни достигла своего апогея. Те, кого всего год или два назад по возвращении из Индокитая и вьетнамских лагерей для военнопленных забрасывали камнями докеры Марселя, снова сражались за Францию в грязной и бессмысленной бойне. „Мужчины, лишенные надежд", – так называл их автор статьи. Мужчины, которым некуда податься. На другой странице он нашел фотографию еще одного легионера, полусидящего на растяжке, с обмотанной кровавыми бинтами грудью. Бритая голова, впавшие щеки, измученное болью лицо и глаза, устремленью в бездну одиночества. Микали показалось, что он видит собственный портрет. Он захлопнул журнал, аккуратно вернул его на стойку и всеми легкими втянул воздух, чтобы остановить дрожь в руках. Что-то щелкнуло у него в голове. Мир вокруг вновь наполнился звуками. Джон увидел царящую кругом утреннюю суету. Жизнь бурлила, но он уже смотрел на происходящее словно бы со стороны. Впрочем, он всегда стоял в стороне. Боже, как же он замерз!
Джон поднялся, вышел из кафе и быстро зашагал по улице, глубоко засунув руки в карманы.
Домой он вернулся в шесть утра. Квартира показалась ему серой, пустой и безжизненной. Крышка рояля оставалась открытой, ноты по-прежнему стояли на пюпитре. Он пропустил экзамен, но это теперь не имело никакого значения. Джон сел за рояль и медленно, с огромным чувством заиграл неотвязно звучавшую в голове „Пастораль" Гровлеца, которую играл в день похорон бабушки в Нью-Йорке, когда приехал Димитрос Микали.
Когда замолкли последние звуки музыки, он закрыл инструмент, встал, подошел к бюро и достал оба свои паспорта: греческий и американский, ибо имел двойное гражданство. Затем, бросив прощальный взгляд на комнату, вышел.
Было семь часов. Джон сел в метро в сторону Венсена, откуда быстрым шагом двинулся в Старый форт, в пункт вербовки Иностранного легиона. К полудню он уже сдал паспорта, удостоверяющие его личность и возраст, прошел тщательное медицинское обследование и подписал контракт, согласно которому обязывался провести пять лет в самой знаменитой армии мира.
На следующий день в три часа дня в обществе трех испанцев, бельгийца и восьми немцев Джон мчался поездом в Марсель, в Форт Святого Николая. А еще десять дней спустя вместе с полуторастами другими рекрутами, а также французскими солдатами, служащими в Алжире и Марокко, отплыл из Марселя в Оран.
20 марта Джон прибыл к месту назначения – в Сиди-Бель-Аббес, бывший вот уже почти сто лет центром деятельности Иностранного легиона. Дисциплина в лагере была железной, подготовка – эффективной до жестокости и направлена на выполнение одной-единственной задачи: производить непревзойденных бойцов. Микали с яростной энергией окунулся в учебу, чем сразу же привлек к себе внимание начальства.
После нескольких недель в Сиди-Бель-Аббес его вызвали во Второе бюро и в присутствии капитана вручили письмо от деда, узнавшего о его местонахождении, с просьбой передумать, пока не поздно.
Микали уверил капитана, что вполне доволен своим нынешним положением, и получил совет ответить деду соответствующим образом, что он и проделал тут же, в присутствии капитана.
За полгода он совершил двадцать четыре прыжка с парашютом, научился обращаться со всеми видами современного оружия и достиг такой физической мощи, которая раньше показалась бы ему немыслимой. Из Джона получился прекрасный стрелок как из винтовки, так и из пистолета, а в умении вести рукопашный бой ему не было равных в подразделении, что обеспечило ему искреннее уважение сослуживцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28