- И я с вами, братаны! - разудало тряхнул головой Брязга и лукаво
прищурил глаза. - Только чур, Иванко, за себя Клаву беру!
- Аль слово тебе дала? - серьезным тоном спросил Кольцо.
- Слов не было и запевок то ж, а так, девка-краса по мне! - жарко
выпалил цыганистый казак.
- Я сестре не хозяин. Дон вольный, и сердце девки вольное. Обратаешь
ее, - твое счастье! - дружелюбно сказал Иван.
- Твоя правда, - согласился Брязга.
Не спросив у атамана слова, лихая ватажка выбралась в степь. Бзыга
стоял на крылечке, тяжело дышал, глаза потемнели от гнева. Чуял он, что
неладно в станице, что растет против него непримиримая сила. Догадывался
он, что Ермак знает об его измене и не простит ему. Быть жестокой схватке!
- Погоди, голь перекатная, мы еще переведаемся, кто из нас сильнее:
заможние казаки или голытьба? - пригрозил он и, стуча сапогами, вернулся в
избу.
Осень простерлась над степью. Высохли травы, и только перекати-поле,
подпрыгивая, уносилось вдаль под пронзительным ветром. Серое небо жалось к
земле. У озер и в речных долинах погас багрянец дубрав. Рано опускались
сумерки над безбрежным и безмолвным простором.
Казаки неутомимо держали путь к Перекопу. Отдыхали днем в глухих
балках, грелись у костров. Ермаку мила была тревожная, гулевая жизнь.
- Эх, поле-полюшко! Разгульное и широкое, Нет ничего слаще воли! -
радовался он.
...Темная ночь давно уже спустилась над Перекоп-городком. В маленькой
крепости с глинобитными стенами горели одинокие огоньки. В селении
перебрехивались псы. Мурза Алей, жирный, дородный татарин в шелковой
красной рубахе с растегнутым воротом, в широких шароварах, опущенных в
мягкие сафьяновые сапоги, бродил неслышно в низеньком покое. Он был сильно
не в духе: донская полонянка - подарок хана - не допускала к себе.
Девлет-Гирей берег белокурую девушку с серыми задорными глазами,
задаривая подарками, вывезенными из Кафы, но пленница все отталкивала, а
хану кричала:
- Уйди, уйди, старая образина, пока очи не выцарапала!
Старая Фатьма знала многих девушек, попадавших в гарем хана, но такой
строптивой и злой еще не видела.
"И чего хорошего нашел в ней повелитель? - думала о пленнице татарка.
- И телом худа, и грудь велика, по силе - казак! Чего доброго, удушит хана
в первую ночь! Аллах, да минуют меня беды!"
Клава и впрямь чуть не зарезала Девлет-Гирея. И откуда только добыла
пленница короткий воровской нож? Все ждали, что хан казнит отвергшую его
ласки, но тот решил иначе, - отдал ее мурзе Алею.
- Ты просил у меня доброй награды за поход на Астрахань, полюбуйся на
донскую добычу, может, тебе хватит одной красавицы! - сдержано предложил
Девлет-Гирей. - Фатьма приведи сюда Клаву.
Мурза, склонив круглое полное лицо, с нетерпением ждал выхода
девушки, а на душе кипело недовольство ханом. Еще бы! Повелитель Крыма
всегда хитрил, обманывал, его лукавство было всем известно. Не может он
уступить лучшего из добычи.
Но пресыщенный жизнью мурза Алей широко раскрыл глаза, когда увидел
девушку. Перед ним предстала стройная, гибкая, как молодой камыш,
светлоокая красавица. Румянец залил ее щеки, и чуть-чуть дрожала от гнева
ее верхняя губа. "Ого! С большим норовом! - подумал Мурза. - Но это тем
лучше. Чем труднее схватка, тем слаще победа!"
Он охотно согласился на дорогой, но и виду не подал хану, что его
охватило жгучее желание любви. В сопровождении конников он доставил
полонянку, укутанную тканями, к себе, в Перекопскую крепость, и отвел ей
лучшие покои. Правда у него не было дворца и сада с фонтанами, но зато не
было и отвратительной дряхлой Фатьмы, которую ненавидели наложницы хана.
Мать Алея, Денсима, обрядила девушку в оранжевые шелковые шальвары,
на руки одела золотые запястья, на шею - янтарное ожерелье. Такие ожерелья
носили только московские боярышни. Казалось крупные бусы впитали в себя
солнечное сияние знойного лета. Они очень шли к лицу девушки. Клава целый
день вертелась перед венецианским зеркалом, любуясь своими нарядами.
Добродушная татарка похлопывала ее по спине и плечам и ободряла:
- Ой, хороша! Ой, чаровница!
Клаве нравились наряды, но тяготила неволя.
От тоски она долгими часами распевала грустные песни.
- Зачем терзаешь свое сердце? - говорила старуха. - Мой сын имеет
только пять жен. Ты будешь у него шестая и первая среди жен! Он красавец и
добрый джигит! - она не жалела слов, чтобы расхвалить своего сына, наделяя
его всеми добродетелями мира.
Однако полонянка была равнодушной к похвалам старой татарки. Она
недовольно поморщилась, вспоминая Алея, - мясистого, потного, с большой
бритой головой и широким приплюстнутым носом.
- Я не буду ни первой, ни шестой женой твоего сына! Я зарежу его,
если он подойдет ко мне! - ответила она матери Алея.
Пиала с горячим чаем выпала из дрожащих рук Денсимы и пролилась на
угли мангала.
Мать обиделась за сына:
- Он силен и ловок! Любого скакуна объезжал в степи. Во всем Крыму
нет лучшего всадника! - воскликнула она.
- Я не скакун, а девушка! - дерзко отозвалась Клава.
Старуха присела перед мангалом и опустила голову.
Она невольно вспомнила свою юность. Разве она сама не была когда-то
молодой и не мечтала о любви? Но родные продали ее скотоводу, который
обращался с ней, как с коровой.
На западе давно погас закат, а на востоке поднялся прозрачный серп
месяца. Ночь была тихая. В степи, у Перекопа, давно высохли отливавшие
серебром короткие травы, и отары овец откочевали на другие места, где еще
можно было найти свежий нетронутый корм. Оттого в степи стало пустынно и
тихо.
Денсима задремала у мангала. Клаве виден ее смуглый лоб, грязные
пряди волос и дряблые морщинистые щеки.
"Сбежать бы!" - с тоской подумала и нечаянно забряцала монистами.
Старуха приоткрыла лисий глаз и снова задремала. А Клаве не спалось - все
время вспоминалась станица, Дон. Заплакать бы, закричать от тоски... но
страшно приманить голосом Алея. Она слышала по тяжелым шагам, что он не
спал и должно-быть, как всегда курил из своей коротенькой трубочки. Придет
ли когда воля? Увидит ли она родных, брата Ивана, который не раз в шутку
звал ее казаковать?.. Помнят ли о ней на станице?..
В эту ночь через лиманы Сивашей пробиралась казачья ватажка. Мелкие
воды серебрились и ходили рябью под ногами коней. Копыта уходили в мягкий
ил. Казаки бесшумно миновали заливы, местами поросшие густым камышом, и
выехали в степь. Ермак махнул рукой, и станица понеслась к Перекопу.
Вскоре мелькнули редкие огоньки и донесся отдаленный лай псов.
- Ну, братцы, помогите! Наступил мой час! - сжимая плеть, тихо
вымолвил Кольцо. - Пусти, батька, меня вперед, я тут каждую тропу знаю!
- Нет, не тебе быть тут первым! - твердо сказал Ермак. - Горяч
крепко. Казак Гроза поведет нас до городка: он тут свой, и позвали Иванку
Грозой за Перекоп. Одного имени татары испугаются!
Сухой, с ястребиным носом Гроза выскочил вперед и выхватил саблю.
- Только без крику, ребятушки! - оборотясь, предупредил он.
На всем пути казаки не встретили ни пастушечьих отар со страшными
зверовыми псами, ни дозоров. Повернув вправо коней, доскакали до городка и
ворвались в узкую улицу.
Мурза Алей уже засыпал, когда услышал возле своего дома шум.
Осердясь, что смеют беспокоить его, он взял свечу и шагнул было за порог,
чтобы взыскать с виновных, и вдруг лицом к лицу встретился с рослым
казаком. Не успел мурза удивиться и закричать, как сверкнула сабля, и
бритая голова его скатилась на порог. Иван Кольцо шире распахнул дверь и
бросился вперед.
- Иванушко! - закричала Клава и, вскочив с подушек, бросилась на шею
брату.
Денсима приоткрыла глаза, и в жилах ее от ужаса застыла и без того
холодная кровь. "Ой, старая Денсима еще хочет жить! Она знает, что значит
казак в ауле!" - татарка склонила ниже голову, хотя чуткий слух ее ловил
каждый шорох.
- Братику, братику! - вопила Клава и тащила казака из опочивальни. -
Скорей, братику!
На дворе разливался озлобленный лай псов, послышались крики татар.
- Гей-гуляй, казаки! - ошалело кричал Брязга, стегая саблей подушки и
пуховики, из которых летел пух. Он бил зеркала, ломал дорогие чубуки
мурзы, и только изукрашенные золотой насечкой добрые пистолеты пощадил и
засунул за пояс.
- Никак и ты тут, шалый? - смеясь крикнула ему Клава.
- До тебя скакал, девчина. Спасу нет, как торопился!
- Будет тебе брехать! Слышишь драку? - Клава блеснула глазами и
бросилась в боковушку.
- Да ты куда подевалась, девка? - заорал Брязга.
Клава выбежала с саблей и закричала:
- Коня мне, коня, братики!
Во дворе рубились донцы и татары. Клава заметила кряжистого
бородатого казака. С головы его свалилась баранья шапка, черные волосы
рассыпались. Он на отмашь бил набегавших ордынцев.
Клава тенью промелькнула к загородке, быстро выбрала высокого коня,
взнуздала и птицей взлетела ему на спину. Жеребец перескочил изгородь и
стрелой помчался в проулок. Казачка осадила его и взмахнула саблей над
первой попавшейся бритой головой. Конь поднялся на дыбы, подминая под себя
набежавших сторожей...

Ермак крикнул станичникам:
- Не задерживайся, братцы! На конь!..
Денсима открыла глаза и зашевелилась, когда все стихло во дворе.
Густая темная ночь придавила землю и городок, мерцали редкие звезды, а во
дворе тоскливо выла собака. Денсима догадалась: не стало больше ее сына
Алея. Старая татарка упала на кошму и тоже завыла, забилась в горе...
Казаки скакали по степи. Кони их вспотели и утомились, под копытами
чавкала липкая грязь. Вот и Сиваш!
Скакун Ермака зафыркал, но полез в воду. Лиманы разлились, было
глубоко. Потеряв дно, жеребец поплыл, поплыли и другие кони. Когда казаки
выбрались из топкого лимана, стало рассветать, подул южный ветер. Ермак
поглядывал на Клаву, прикрытую черной косматой буркой. Она прямо держалась
на коне, лицо ее побледнело, но серые глаза были полны отчаянного блеска.
"Хороша девка, ей ба казаком родиться!" - одобрил Ермак.
Взошло солнце, и казаки сделали в балке привал. Разложили костер и
греться. Клава сбросила тяжелую бурку и, сидя у огня, отжимала мокрые
косы, - были они толстые. Сначала она только и занималась ими, но,
взглянув мимолетно раз-другой на Ермака, задумалась. Что случилось, - не
понимала и сама казачка. Смотрела и все больше ощущала сладкую истому в
сердце и во всем теле. Оттого, что Ермак держался сурово и не глядел на
девушку, ей было обидно. Веселый Брязга вертелся козырем, он то
заговаривал с ней ласково-нежно, то дерзко шутил, но Клава почти не
отвечала ему.
Иван Кольцо заметил перемену в сестре и спросил удивленно:
- Ты что это печалишься?
Молодая казачка вспыхнула и отвернулась, но скоро овладела собой и,
смело глядя брату в глаза, шепнула:
- Люб мне Ермак!
Кольцо присвистнул: "А как же Брязга?", и строго сказал:
- Смотри, не балуй, Клава! С казаками озоровать не допущу, - порушишь
товарищество!
Клава зарумянилась, сверкнула глазами, но промолчала.
Занялся солнечный осенний день, догорел костер, и казаки тронулись в
путь. Лесная чаща пестрела красными листьями кленов, золотом берез и
кровавыми каплями ягод калины. Над тропой в золотистом воздухе плясали
мошки.
Так и не было за ватагой погони...

6
Сроднился Ермак с Диким Полем, с ратными людьми и со всей станицей.
Жил он, однако, на отшибе, в своей нетопленной неуютной хибаре. Был
повольник суров и требователен к себе, не видели его ни хмельным, ни
сластолюбивым. Одна у него таилась страсть; ненавидел казак атамана Бзыгу.
Напрасно к нему, одинокому, забегала сероглазая Клава, бряцала золотыми
монистами и вела лукавые речи. Ермак угрюмо слушал ее. Не нравилась ему
станичница за легкий нрав и за озорство, неприличное для девушки. "Хватит
мне и Уляши, царство ей небесное!" - думал он.
Иногда Клава шаловливо таращила глаза, из которых брызгал смех и,
дерзко смеясь, предлагала:
- Возьми меня, казак, в женки! - Хватит шутковать, насмешница, -
строго прерывал ее Ермак, - не быть тебе доброй казацкой женкой! - Ан
врешь, буду!
Клава смеялась и злилась.
- Хочешь, печку твою истоплю, рубаху постираю. Я все могу! Я коренная
станичная девка. Ой, какой рачительной женкой буду!
Кровь бушевала в здоровом теле казака, но он не хотел поддаваться
мимолетной страсти:
- Уйди, а то зарежу!
Клава испугано пятилась к двери.
- Ты и впрямь... это сделаешь? - спрашивала она, не сводя с Ермака
пристальных глаз. Ноздри ее короткого прямого носа жадно трепетали.
Ермак тяжело дышал. Казачка быстро подбегала к нему, обжигала
поцелуем и, смеясь, исчезала.
Казак оставался один, ошеломленный и сбитый с толку. Среди зарослей
шиповника мелькали красные шальвары Клавы, и пламя их долго стояло в
глазах Ермака. "Огонь девка! - смятенно думал он. - Ох и беда мне! Но нет,
не поддамся, не свяжу себя!.. Другое мне на роду написано..." - отгонял он
прочь соблазн.
Скоро не только Ермаку, но и всему Дону стало не радостей и не до
гульбы - в донские степи пришел страшный голод. В понизовых станицах хлеба
не сеяли, а в верховьях, в казачьих городках, нивы пожгло солнце. В
ногайских степях нехватало корма и гибли стада. Это еще больше усилило
беду. От голода умирало много людей, трупы ногайцев валялись на перепутьях
и тропах. Турки из Азова сманивали казаков:
- Служи, казак, султану, будешь сыт, накормим!
Обидно и горько было слышать насмешки вековечного врага. Но
приходилось терпеть - помощи неоткуда было ждать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20