зимой, летом, в спальне, в лесу - везде. Отец за руку потянул ее на кухню.
В молочном свете матового шара его лицо показалось ей лицом старика ("а ведь ему только шестьдесят, и он только на тринадцать лет старше Иосифа - сравнить нельзя").
- Стой здесь. Я посмотрю из столовой.
Вернулся нескоро, а, может, для нее ошеломленной всем происшедшим за вечер, время изменило ритм.
- Они ушли. Вам ничто не грозит.
- Они ушли, - отец сел на старый кожаный диван с полочкой на спинке.
На этой полочке она когда-то играла, стоя на сидении дивана и прогуливая на полочке свою единственную куклу.
- Кто ушел? Чем ты так взволнован?
- За тобой следят.
- Папа, это у тебя воображение играет. Это же не одиннадцатый год, когда на Сампсониевский за Иосифом притащились шпики. Помнишь, мы все по очереди, бегали в лавочку за всякой ерундой, чтобы удостовериться. Я, Нюра, Павел, а они были такие смешные - оба маленького роста и в одинаковых пальто.
- Перестань, что ты лепечешь. Ты, видимо, решила, что в результате подпольной деятельности я повредился в рассудке. Эти тоже довольно одинаковые.
- Вашего мужа зовут Иосиф?
-Когда машина повезла тебя в театр, я остался на балконе и увидел, как через минуту из подворотни из того двора, где сапожник, выехала машина и поехала вслед. Я старый подпольщик и знаю, что случайностей не бывает. Разволновался, конечно, - он кивнул на пузырек с валерианой и рюмочку, стоящие на столе. - Но потом взял себя в руки, позанимался с Васей, кстати, он совершенно не интересуется сказками, стали играть в шашки. Проигрывать он тоже не умеет - злится.
- Ну хорошо, хорошо. О Васе потом. Почему ты так взволнован?
- Вашего мужа зовут Вася?
Незадолго до вашего возвращения на улице появились эти - в сапогах. Один вошел в наш подъезд и поднялся на этаж выше. Двое других, прогуливались, курили и наблюдали. Очень непрофессионально, впрочем. Царские это делали лучше. А перед самым вашим приездом по улице на бешеной скорости промчалась машина. Сначала к Адмиралтейству, потом обратно. А когда вы подъехали, эти двое зашли в подъезд, ну, знаешь, в тот, где дверь со стеклом. А потом эти шаги на лестнице. Третий ушел из нашего подъезда.
Надя, на Сергея Мироновича готовится покушение. Надо сообщить Иосифу, ведь он его ближайший друг, поверь мне, так готовят покушение.
- Кто? Зачем? Его здесь так любят.
- Кто-нибудь из Закавказья, или из меньшевиков...
- У кого и машина, и люди в сапогах в распоряжении. Нет, папа, - это Иосиф. Он следит за мной.
- Кто такой Иосиф?
- Зачем? Он же знает, что ты живешь у меня. И потом... он так давно не звонит и не пишет тебе...
- Именно потому и следит. Ты ведь знаешь его болезненную подозрительность.
- Он подозревает тебя и Сергея Мироновича? Да ты что, Надя, ты слышишь, что говоришь?
"Бедный папа!"
- Нет. Он просто хочет знать, как я провожу время. Пойдем спать.У меня ужасно болит голова.
- Волосы стягивают вам голову. Распустите их.
Потом вдруг больница. Ее бреют наголо. Она плачет, сопротивляется, и вдруг видит, что это не больничная палата, а комната без мебели на Забалканском проспекте. Окно смотрит в стену, и из этого окна, как из двери, выходит мать и говорит: "Воли мне, воли!" Она просит мать вмешаться, освободить от тех, кто бреет ей голову наголо, но мать проходит, даже не взглянув на нее. Но она вырывается, убегает от мучителей, и видит, что Иосиф, Федя и Анна сидят на крыше двухэтажного вагончика паровичка, и паровичок вот-вот тронется. Она бежит, кричит, они ее не слышат, сердце колотится бешено, паровичок тронулся, не догнать, и тут Иосиф кидает ей конец своего длинного клетчатого шарфа, она хватается за него и бежит за вагоном.
- Не забудь и для меня комнату! - кричит ей Иосиф сверху.
- Бегите, бегите быстрее. Надо догнать!
- Не могу.
Она очнулась. Колотилось сердце. Волосы распущены.
Ассистентка протягивает ей мензурку с пахучим лекарством: валериана и что-то еще терпкое.
- А где доктор?
- Он сейчас придет. Вы можете привести себя в порядок за ширмой.
- В порядок! - она испуганно оглядела себя.
- Я имею ввиду - причесаться.
Дрожащими руками она закручивала волосы в пучок.
"Этот сон повторяется часто, и я никогда не могу догнать вагон".
- Этот сон повторяется часто? Вы бежите за поездом? - спросил доктор.
- Да. Но это не совсем сон. Что-то похожее было со мной в юности, такой же поезд, те же люди, но в действительности я не бежала за поездом.
Она оставалась за ширмой. Так было легче разговаривать с ним.
- Вы пережили стресс, очень глубокий, у вас образовался внутренний конфликт и поэтому вы находитесь в психологическом перенапряжении. Но... впрочем об этом потом. Что вы делаете сегодня вечером?
- Ничего.
- Я приглашаю вас в кафе послушать джаз-бенд. Европа помешалась на Америке. Кафе называется "Классик", это близко, напротив почти. Можно слушать внутри, но это громко, можно - на улице, но тогда оденьтесь чуть теплее. Вечера здесь прохладные. Как вы предпочитаете? Я закажу столик.
- Наверное, на улице. Вы хотите сказать мне что-то неприятное?
- Не думаю.
- Вы больше не хотите лечить меня?
- Это зависит от вас.
- От меня? - она, наконец, вышла из-за ширмы.
- Я не претендую на вашу полную откровенность, фрау Айхгольц, но вы оказываете мне очень сильное сопротивление. Попробуем обсудить это вечером в восемь. Хорошо?
Он придвинул к себе бумаги, давая понять. Идеальный пробор, ухоженные руки. Вспомнила как Ферстер и Кемперер ждали в особняке Наркоминдела на Софийской набережной чемодан с лакированными туфлями, чтоб идти консультировать Ленина, а чемодан где-то застрял, и они сменили белые галстуки на синие. И это, когда казалось, что каждая минута имеет значение, когда все вокруг были безумны и безумнее всех она. Но об этом доктор Менцель не узнает - не сможет помочь и значит незачем вечером идти в кафе.
Она шла через парк к коллонаде.
Ферстер был симпатичнее Кемперера. Высокий, худой, застенчивый. Один раз слышала, как Владимир Ильич кричал Лидии Александровне: "Ваш Ферстер шарлатан! Укрывается за уклончивыми фразами. Что он написал? Вы сами это видели?
Лидия Александровна что-то неразборчиво ответила.
- Идите вон!
Дверь открылась, и Лидия Александровна уже на пороге:
- Ферстер не шарлатан, а всемирно известный ученый, - и закрыла за собой дверь.
Накануне вечером Иосиф говорил, что она приходила к нему с просьбой от Ленина дать яд.
Они ужинали, когда вошла Каролина Васильевна и сказала, что пришла Фотиева.
- Что эти старые бляди от меня хотят? - процедил он, и громко отодвинул стул, вставая.
Каролина все никак не могла привыкнуть к его привычке материться, поэтому в шоке пожала плечами и сказала: "Я не знаю".
В коллонаде к ней пришаркал на изогнутых ревматизмом ногах сосед по столу господин Рецлаф и сообщил, что после ужина в отеле танцевальный вечер, и он рассчитывает на нее как на партнершу.
"Слишком много приглашений".
- Я не танцую герр Рецлаф.
- Как жаль, это так полезно танцевать.
Помещение для грязевых ванн напомнило торфоразработки под Богородском. Женщина в синем халате вытаскивала ведерком грязь откуда-то из преисподней и обкладывала ей шею, колени, бедра. Было неловко лежать на кушетке бревном, она пыталась помогать, женщина отшучивалась по-чешски, и потом, после душа отвела в соседнюю комнату, укутала ласково, как ребенка, в простыню, уложила на кушетку и укрыла теплым пушистым одеялом.
- Спайте, - сказала на ломаном немецком и легонько погладила по голове.
У нее навернулись слезы. Уже очень давно никто не укрывал ее одеялом, не гладил по голове. Нет, год назад, когда поступила в Академию, по студенческой традиции устроили вечеринку в общежитии. Красное вино, закуска - винегрет и селедка. Вечеринка удалась, но она еле дотащилась домой. От красного вина всегда хмелела быстро, а от того сомнительного, просто заболела. Выворачивало до стона, до замирания сердца. Он уложил, принес чаю с лимоном, называл пьянчушкой, растирал ледяные руки.
- А все-таки ты меня немножко любишь, - прошептала она, положив голову на его ладонь.
- Я думал, что женился на гимназистке, на девочке из хорошей семьи, а оказалась гуляка и пьянчушка. Как же ты в таком виде через весь город добиралась, бедная моя.
- Ты же не разрешаешь вызывать машину, вот и добиралась.
- Тебе разреши, ты целыми днями пьяная будешь разъезжать, как Маруся Никифорова.
- Маруся Никифорова училась в Смольном, она не пила.
- Пила, пила и кокаин нюхала. И ты кофеином балуешься, знаю, знаю, брось ты эту бузу...
- Брошу. Только ты люби меня.
- А ты не убегай. Это у вас семейная привычка, чуть что - убегать. Мамаша твоя все бегала, она бы и сейчас непрочь, да не к кому. А тебе есть к кому? Узнаю - убью.
ГЛАВА IV
"Знает ли он о втором свидании? И о третьем - совсем недавно?"
В ту ночь она не могла уснуть. "Неужели он действительно установил за ними слежку? Не доверяет никому. Всех мучает Зачем я тогда уговорила Нюру идти к нему? Моя жизнь повернулась бы иначе. А тогда он понял, что без него не могу жить, потому был такой веселый. Жил у какой-то учительницы. Хорошо бы ее увидеть. Но как найти... У него всегда кто-то был, в Курейке - Лидия, тоже совсем молодая, и в Вологде - Полина... Авель как-то проговорился, но я поклялась, что никогда, ни за что... И эта Трещалина, почему у нее к нему прямой телефон? Говорят, как только он позвонит, все бросает и мчится... Авель ее боится не напрасно...
Зачем возвращаться в Москву? Чтобы мучиться от ревности к мужиковатой Трещалиной? Она бесконечно одинока среди дам "ближнего круга", все они чем-то руководят, в чем-то "участвуют", а она - простая необразованная машинистка.
Только Екатерина Давидовна Ворошилова искренне любит ее, и, кажется, искренне жалеет... Павлуша в Берлине... Его нет в этом вагоне... Паровоз тронулся с места, и она побежала за ним изо всех сил. Нюра и Федя смеялись и махали ей с крыши вагончика, а он бросил конец своего длинного клетчатого шарфа... Она схватила, но сил дышать нет, она задыхается...
Проснулась от страшного сердцебиения. Отодвинула штору. Светло, сеет дымно-серый дождь. В квартире тихо, дети спят. Пора кормить Светлану. Она зашла в спальню, Мяка тотчас подняла голову с подушки. Надежда, погладила ее по плечу, взяла из кровати Светлану и ушла к себе.
Странно, почти именно так и было почти десять лет назад. Он все повторял: "Обязательно в новой квартире оставьте комнату для меня. Слышите, обязательно оставьте".
Осень шестнадцатого года. Отец в Липецке лечит нервы, она с Анной - в поселке под Богородском, мать - у своего друга.
Куда возвращаться? Квартиру на Сампсониевском освободили. Екатерина Васильевна Красина сказала, что в крайнем случае заберет их с собой в Москву. "В крайнем случае". И вдруг - письмо от отца. Он в Питере. Снял квартиру за Невской заставой, напротив фабрики "Т-во шерстяных изделий "Торнтон", конечно же Электропункт, до центра надо добираться на паровичке.
Уложили пожитки в корзинках и к отцу. Квартира ужасная, мрачная, запущенная. Но им не привыкать. Через неделю они превратили ее в чистенькое скромное жилье: ситцевые занавески, этажерка с книгами (хорошая этажерка, вращающаяся, оставил прежний хозяин) и неизменный абажур над обеденным столом.
Новый год встречали у Полетаевых и туда, в двухэтажный особнячок пришли Максим Горький и Демьян Бедный. Правда, пробыли недолго, но она была потрясена тем, что увидела Буревестника. Он был очень изящным, несмотря на высокий рост и мослатость, и все на нем было изящное - одежда, ботинки из тончайшей кожи на маленьких кожаных пуговичках. Запомнились эти ботинки на тонкой подошве, с "утиными носами", ведь на улице был лютый мороз.
В январе опубликовали новую таксу: цены на продукты поднялись в несколько раз. Лавки были пусты. Они ели картошку (девочки притащили мешок из Богородска), ели утром, днем и вечером. И тут появилась мать. Как всегда прямая, в идеально отглаженном платье с ослепительным кружевным жабо приколотым камеей. Вот когда она появилась, помнится смутно, а вот как возник Иосиф - до мельчайших подробностей.
Она занималась на музыкальных курсах, в классе рояля. После уроков в гимназии, еще два часа, потом долгий путь за Невскую заставу.
Пришла домой, а по столовой очень медленно ходит Сосо, в синей косоворотке, в валенках и в лицах рассказывает какую-то историю. Нюра, Федя и мама смотрят на него восторженно и хохочут.
- А вот и Надя, - говорит он. - Как ты выросла.
Мать спохватывается: - Господи, вы же все голодны, - и бежит к окну. Там между рамами, хранятся в пакете заветные сосиски.
Она с Нюрой накрывают на стол, а Федя все никак не может успокоится после захватывающего рассказа:
- А в Красноярск как добирались?
- На собаках, на оленях, пешком...
- А если бы вас взяли в армию, вы бы пошли воевать?
- Нет. Тоже убежал бы. А забыл! У меня собака в Туруханске была. Тишкой звали. Он со мной на рыбную ловлю ходил. Умнющий пес, если рыба об лед билась, он ее лапой придавливал. Как ваша жизнь, Надя?
- Моя? Спасибо. Учусь в частной гимназии, поступила на музыкальные курсы. В частной гимназии лучше, чем в казенной. Мы можем причесываться, как хотим.
- Да, у вас очень красивая прическа.
- П по-моему слишком взрослая, - сказала мать, - женская.
- Нет, Ольга. Когда косы так уложены, они похожи на корону, а Надя на грузинскую княжну.
Сосо постелили в столовой, где всегда спит отец, а они все ушли в другую комнату. Надя попросила Федю пересказать, о чем рассказывал Сосо. Оказывается о том, как ссыльных призывали в армию и отправили в Красноярск.
- А что же смешного в этом?
- А смешно рассказывал, как добирался из ссылки. Как их на станциях мышиным визгом приветствовали слюнтяи - кадеты и эсдэки, всякие адвокаты, чиновники: "Вы - отдавшие лучшие годы..."
- Ребята, угомонитесь, пора спать, - крикнул из столовой отец.
И глуховатый голос Сосо:
- Не трогай их, Сергей! Молодежь... пусть смеются.
Утром все вместе собрались в город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39