- Я знал, что ты все-таки уедешь. Это письмо от доктора Менцеля. Адрес?
- Литценбургерштрассе четырнадцать. Пора.
Он подал ее чемоданы проводнику, потому что-то тихо сказал ему и сунул деньги.
- Поклон от меня твоей матушке.
- Непременно, - он чинно поцеловал ее руку.
Помогая ей подняться по ступенькам в вагон, он на секунду сжал ее локоть так сильно, что она едва не вскрикнула, и, стоя позади проводника улыбнулась дрожащими от боли губами.
Он стоял, чуть запрокинув голову, сцепив перед собой руки так сильно, что на загорелых кистях белели косточки пальцев, и смотрел на нее, не отрываясь.
Вагон дернулся: Деньги! - выхватила из сумочки. - Я забыла о деньгах, подойди! Он не сдвинулся с места.
Купе было пусто. Она села у окна. В темноте мелькали огни. Все реже, реже. Она зажгла маленькую лампу под абажуром, вынула из конверта листки.
Моя любимейшая, Надежда!
Ты будешь читать эти строчки в поезде и тебе никогда не поздно будет сойти на любой станции, чтобы вернуться ко мне. В этом состоит мое главное желание теперь. Я пишу "теперь", потому что те две недели, что мы были вдвоем, я старался быть честным врачом, и, кажется, мне это не удалось. Дело в том, что в нашем несчастливом случае, твоя возникшая привязанность ко мне, в очень большой вероятности могла быть обычным случаем перенесения (я уже говорил тебе об этом, но сумбурно, нелепо). Разреши пояснить: такова специфика отношений между врачом и пациенткой в процессе анализа, которым я занимался (старался заниматься с тобой). Должен с откровенной горечью признаться, что я злоупотреблял своими возможностями врача, выражая тебе чувство моей любви, и с той же горечью - что я не злоупотребил своим преимуществом вплоть до нашего прощания. Я запутался, так же, как запуталась и ты с моей помощью. Это первый случай в моей практике. Этика моей специальности (и, конечно, сам процесс анализа) не допускают никаких иных отношений с пациенткой кроме необходимого для ее излечения отношения нежного доверия к врачу. Не чувства, чувство возникает почти неизбежно и является составной частью процесса, а отношения. Здесь решающую роль играет искусство врача.
Была допущена еще одна важная ошибка. В самом начале нашей встречи я назвал твое состояние пограничным, и ты восприняла это наблюдение как то, что ты находишься на границе здоровья и нездоровья. Однако дело обстоит сложнее. Ты находишься на границе между неврозом и психозом. Это качественно различные заболевания, и, если ты вышла в Кинжварте (это первая остановка) я имею право сказать, что, поняв ошибку, я не стал уточнять. Тому были причины: я не хотел тебя огорчать тяжелым диагнозом (на что имел право), и я не понимал, объяснять ли твое стремление уйти от внешнего лица болезнью или обстоятельствами твоей жизни в твоей стране. Не знаю и теперь определенно, но должен сказать, что состояние это опасно.
Если бы ты была пациенткой из любой другой страны Европы, а не из России, я бы легко (прости за нескромность) помог тебе. Мне понятны твои вытесненные страхи, перенесенные травмы (боязнь потерять мать и ранняя сексуальная жизнь, не так ли?), ужасы Гражданской войны, но я, к сожалению, слишком хорошо знаю Россию, я слежу за тем, что там происходит, читая "Бюллетень оппозиции" и западные газеты, во мне самом перемешаны ужас и любовь к этой стране, и тут я, кажется, был для тебя идеальным вариантом врача. Но во всяком положительном моменте таится его противоположность и, может быть, для тебя гораздо полезнее оказался бы мой квалифицированный коллега, о котором я тебе говорил. Но я пощадил твою тайну, которая спрятана очень глубоко и которая выражалась амнезией, разрушить которую я не захотел. Ты демонстрировала сопротивление, вызвавшее в свое время незнание. Я не мог навязать тебе знание, потому что я люблю тебя.
При этом лечении необходимы жертвы и со стороны врача и со стороны пациента. Мне нельзя было любить тебя. Необходимо время - хотя бы полгода. У нас - всего две недели. Этого достаточно для простых случаев, но не для твоего. Я уже сказал тебе: твоя тайна спрятана очень глубоко. Это правда.
Я должен был уничтожить гнет, под которым находится твоя душевная жизнь. Задача неимоверно трудная, потому что гнет в реальности, окружающей тебя.
Я обязан был говорить с тобой о твоей сексуальной жизни, но я был предельно целомудрен. Не так ли? Как врач, я в этом случае - шарлатан, как любящий мужчина - спасен от подробностей.
В мою задачу входило привязать тебя к себе. Это была задача врача. Ты мне сказала: "Я не могу быть с тобой до конца откровенной по многим причинам, какой смысл в лечении?" Смысл был. Я надеюсь, что ты убедишься в этом, независимо от того, вернешься ты ко мне или нет. Почему? Объясню ниже.
Сейчас о моих ошибках.
Полагается крепко держаться любовного перенесения, но относится к нему, как к чему-то невозможному, как к этапу лечения. Я не смог.
Считается, что чувство подобного рода у пациентки - ненастоящее, что оно - тень прежней любви. И я обязан был думать о том, что твоя способность любить не должна быть истрачена во время лечения, ибо она вызвана болезнью, она, эта способность, пригодится тебе для реальной жизни. Но от тебя исходило такое очарование... Я вел борьбу на три фронта: с самим собой (поражение), с тобой и с искушением закрыть глаза на то, что твой порыв ко мне лишь тень любви. Лечение нужно было прекратить сразу при первых симптомах, я затянул и прекратил слишком поздно.
Я думал: это ненастоящая любовь, это повторение прежней. Так бывает обычно. Но ведь все было необычно. Наша встреча была чудом.
Я - осел. Я ничего не понял, где были твои искренние чувства, а где уловки больного, сопротивляющегося анализу. Ты спрашивала меня о моей жизни. Никому я так не хотел рассказать о своих скитаниях и никому не рассказывал. Ты правильно упрекнула, сказав, что за доверие платят доверием. Но это не в случае отношений врача и пациента, потому что существует один эффект: для больного анализ врача становится более интересен, чем его собственный. Тебя мучала ревность, ты хотела знать о моей интимной жизни, всячески утаивая свою от меня. Моя интимная жизнь Зоя. Ты удивлена? Шокирована? Это так. Предельная искренность единственное, что я искал в женщинах и нашел ее в Зое. Но истинное пробудила во мне ты. А я обязан был преодолеть свою чувственность. Поэтому: это не ты приняла решение уехать, это я отпустил тебя, не поверив в твою любовь.
Но теперь ты сможешь полюбить, я надеюсь. Полюбить не меня. Что же до моей интимной жизни - останемся при своих тайнах. Теперь главное.
Мой непозволительный промах врача. Я обязан о нем рассказать, потому что в этом сюжете - теперь единственная надежда на твое исцеление.
Помнишь, мы говорили с тобой о твоем сне, и я сказал, что бывают такие сны, в которых заключен весь анализ. Но я и здесь оказался не на высоте. Именно таким, как теперь мне кажется, был сон, который ты видела без гипноза. В нем был ответ, а я прозевал, одурманенный любовью и шаблонами, которые, к сожалению, уже образовались в моей профессии. Теперь у тебя надежда (!) только на себя.
Ты говорила: "Я ничего не хочу вспоминать. Зачем?"
Но ты должна вспомнить все, особенно то, чего не хочешь вспоминать, иначе тебе угрожает конфликт с миром, в котором ты живешь, и ты возмутишься, и то, что никого не будет рядом может оказаться для тебя катастрофой.
Вспомни подробно этот сон, что-то связанное с ним, что ты "забыла". Ты должна вспомнить все, связанное со смертью человека, умершего в начале двадцатых годов. Там у тебя провал!!! Видишь, как я доверяют тебе, тебе, как верю в тебя, моя единственная! Но это та дверь, которой пользуются при пожаре.
Я еще рядом. Позови меня в Берлин, и я постараюсь не быть тем священником, которого застраховал умирающий страховой агент (блестящий пример нашего случая у великого Фрейда).
Наверное, правильней было проводить тебя до Берлина, но это была бы мука для тебя и для меня. Но я все равно рядом с тобой, я знаю этот путь и буду на каждой станции просить тебя выйти и позвонить мне, я приеду. Тебе даже не придется слишком долго ждать.
Если этого не случится, я буду ждать звонка из Берлина, а, если не будет и его, то это будет означать, что я имел дело с банальным перенесением, и тогда - прости меня за некомпетентность. О деньгах не беспокойся, я их не заработал.
Всегда твой доктор Менцель.
Ну что ж, еще один побег. От себя и от него. И это тоже не получилось. Ничего не получается. Он прав: что-то в ней треснуло давно, десять лет назад. Недаром села на трамвай и одна поехала рожать Васю на Солянку. Когда вернулась - новый вариант не жизни. Молчание. И это при Яше, при родителях.
По-настоящему помирились только летом двадцать второго в Боржоми, в Ликанском дворце. Дворец - сильно сказано: бывший охотничий дом какого-то князя на пологом берегу Куры. А вокруг волшебная красота. Темно-сние горы и удивительная, меняющая цвет в течение дня , дымка.
Широкие, нагретые солнцем доски пола, широкие диваны, мимо которых вдвоем было опасно проходить. Казалось, что вернулось то петроградское лето семнадцатого, так нежно-настойчив был Иосиф, так весел. Одно омрачало радость - болезнь Владимира Ильича, но потом из Горок стали приходить добрые известия.
К Ильичу возвращалась нормальная речь, способность писать. Однажды сидели вечером на балконе. Васенька уже спал. Иосиф уговаривал ее смешать вина Алазанской долины - красное с белым.
- Хочу увидеть тебя пьяной, слишком ты у меня правильная.
Она не хотела смешивать, она вообще не хотела пить вина, разве что чуть-чуть "Цинандали".
Он налил немного в старинный, дымчатого стекла, княжеский бокал.
- Буду приучать тебя по капле, как к яду. Забыл тебе рассказать. Когда был в Горках, Ильич попросил у меня яда. Боится быть беспомощным и бессловесным, его можно понять, мучается старик.
- Но ему ведь лучше.
- В том-то и дело. Я тогда пообещал в случае необходимости помочь ему, а эта мымра твоя, Марья Ильинична, закудахтала: "Напрасно вы ему обещали. Даже если речь будет потеряна, она еще может вернуться". Как будто я сам этого не знаю. Я же пообещал, чтобы успокоить его. Бедный старик, если болезнь не отступит, эти две дуры будут во все вмешиваться. Там у вас в секретариате только одна толковая баба - Фотиева. Но она - чужая, сухая, осторожная. Положиться можно только на тебя, моя радость. Теперь ты не просто секретаришко-машинистко, а негласный представитель Генсека. Вот так-то, мой родной Епифан. Ты ведь моя, Татька, моя?
- Я не могу быть представителем Генсека. Я не член партии.
- А вот это ты напрасно волынишь. Мне теперь в это дело вмешиваться не с руки... Боюсь, что нам с тобой предстоит трудный год. Буду опять как собака на цепи среди ослов. Главный осел - Лейба. Какая гордыня! Зампредсовнаркома ему не годится.
- Но такой пост ему мог предложить только Владимир Ильич.
- Он и предложил, а Лейба на дыбки. Местечковая спесь. Мне генсеком годится, а ему вторым - не годится. Пожалеет Лейба, пожалеет о своем отказе не раз. Но в общем, все неплохо, Таточка, все неплохо.
Луч закатного солнца упал на его лицо через разноцветные стекла балкона и разделил на два цвета багрово-красный и темно-синий.
Ей показалось, что этого ,сидящего перед ней человека, она не знает, это - не Иосиф, это кто-то другой.
- Отодвинься.
- Что?
- Сядь по-другому.
- Зачем?
- Ну я прошу.
Он ерзнул плетеным креслом.
- Так?
- Так хорошо.
- Иногда мне кажется, что я тебя не знаю. Не понимаю твоих слов, поступков. Это "вы" которое ты мне говорила три года, это же неприятно, если учесть, что я тебе гожусь в отцы. Ты должна доверять мне во всем как отцу. Родному отцу ты не подчинялась, а мне будешь, иначе жизнь наша с тобой, Таточка, превратится в собачью грызню.
- Любить или подчиняться? Это разное.
- Нет. Это одно и то же. Любить - значить подчиняться, подчиняться значит любить.
Те дни в Ликанском дворце запомнились и потому, что с осени начался ужас. Начался с событий, казалось бы, радостных, а обернулся ужасом, кошмаром, страшным сном, в котором перемешалось все: болезнь Васи, немыслимого напряжения работа, мучительный уход Ильича, ледяное бешенство Иосифа, крики, слезы, истерики в секретариате, недоверие всех ко всем, тайны, подозрения... Если б не Иосиф, который расспрашивал, выслушивал, давал советы, успокаивал, она бы просто не выдержала, и так была на грани нервного срыва.
Все началось с ее невинной промашки.
Но до этого было возвращение Ильича из Горок, его первое появление на публике, слова Иосифа "Невнятно говорил старик". Владимир Ильич действительно выглядел неважно, глаза запали, временами большие паузы между слов, но просил секретариат подготовить все к работе, он намерен вернуться к активной деятельности. На четвертом конгрессе Коминтерна, обливаясь от слабости потом, произнес блестящую речь, где, как всегда у него, было зацеплено главное.
Клара Цеткин подбежала к нему, целовала руки, ему было неловко, и он пытался поцеловать руку старухи.
Иосиф сказал: "Маразм" и с усмешкой: "Он себе яму вырыл этим докладом, в части, где госаппарат сократить. Теперь они все сделают сами".
- Кто они?
- Ты, она, он...
После приступа, случившегося в середине декабря, стало известно, что Ильич намерен "активно ликвидировать все свои дела", то есть срочно доделывать намеченное. При том, что все связанное с его болезнью и работой считалось секретным - в секретариате обсуждалось шепотом, давалось понять взглядами, жестами. Правда, кажется, никто не знал, что Лидия Александровна приходила к ним на квартиру с просьбой от больного дать яду. Иосиф отрезал: "Яд дать не могу", сообщил о визите на Пленуме. Обернулось, как всегда, новой и малоприятной нагрузкой: пленум возложил на него персональную ответственность за соблюдение вождем режима.
Но Ленин совсем не собирался соблюдать режим, и хотя правая рука у него была парализована (подавал левую) речь была нормальной. Более чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39