Пары были крепкими, дубовые и березовые веники отличными. Он стонал от удовольствия, просил хлестать сильнее. Куда уж сильнее, ей и так было жалко его багровой спины. Кряхтя оделся в чистое в предбаннике, грязное спросил на пол в углу.
Она налила в таз воды, добавила каустика, белье следовало замочить на ночь. Иосиф не отличался чистоплотностью, занашивал белье безобразно:не менял бы от бани до бани, если бы она не следила за этим. В Сочи следить было некому, поэтому кальсоны и рубашка были удручающе несвежими.
Стала проверять, все ли пуговицы целы на кальсонах и вдруг увидела ржавые пятна крови возле ширинки. Испугалась, приняв за симптомы какой-то тяжелой болезни. Но как спросить? Все-таки спросила, хорошо ли себя чувствует, не бывает ли болей в пояснице? Ответил, что чувствует себя превосходно, болей не бывает. Значит, вариант один: попросить Александру Юлиановну Канель, чтоб назначила диспансеризацию.
За обедом рассказывал, как с Климентом Ефремовичем были у Горького, как Горький читал им поэму "Девушка и смерть", и он написал на книге: "Эта штука сильнее, чем "Фауст" Гете (любовь побеждает смерть)".
- А ты действительно так думаешь? Действительно любовь может победить смерть?
- Не болтай чепухи. Мы с Климом были пьяны и валяли дурака.
- То есть вы просто издевались над великим писателем.
- Какой он великий! Великие все померли.
В кабинете зазвонил телефон. Он просиял:
- Это Мироныч.
Она посидела одна за столом, катая хлебные шарики,вышла на террасу, нужно забрать шинель, ночью возможен снег.
К вечеру небо очистилось и похолодало. Редкие листья трепетали, как золотые монетки в монисте цыганки. Остатки лепестков на посаженных ею подсолнухах маленькими протуберанцами окружали исклеванные птицами темные головки. Казалось, воздух тихонько звенел. Она чистила шинель,из кабинета в раскрытую форточку доносился разговор Иосифа: стоя к ней спиной, говорил по телефону, каким-то мальчишеским голосом.
- Нет уж, покорнейше прошу приехать железной дорогой, сэр! Вы мне слишком дороги, чтобы позволять вам такие эксперименты. Да? Да Лавруху никакой черт не возьмет, пусть летит. Представляешь, он мне целку привел. Я, конечно, не против пионэрок, но возиться, мне старику, уже лень. Ха-ха! А ты?
Она аккуратно положила шинель на перила, спустилась в сад.
Пошла по дорожке вглубь, не чувствуя холода.
"Так вот что за пятна! Какая мерзость! И какая мерзость знать и думать об этом. На этом - все. Пусть всю жизнь играет на своей флейте, а не на мне. На этом - все... Сцепить зубы и ждать окончания Академии, потом к Анне в Харьков. Сцепить зубы".
Никто, ничего не заметил, она всегда была молчаливой.
Только Женя, приехавшая из Берлина ненадолго обустроить квартиру, они должны были вернуться весной, спросила:
- Надя, что с тобой происходит? Год назад ты была совсем другой, сейчас ты как будто скрученная, знаешь, как осенние листья бывают. Тебя что-то гнетет?
- Мне все надоело.
На самом деле точнее было сказать: "Мне все равно". Ей было безразлично, что происходит вокруг. Что бы она ни делала, думала: "Неважно. Все равно". Только где-то впереди мерцал слабый огонек - бегство в Харьков, там ждала свобода и, значит, спасение. Руфина попросила взять какую-то рукопись на время. Она понимала - брать нельзя, но взяла, потому что и это было "все равно".
Лишь один раз словно очнувшись ненадолго, вернулась к действительности.
В декабре сидели с Мякой в спальне. Мяка у окна штопала, она стояла у кульмана. Оторвалась от чертежа, глянула в окно, давая отдых глазам. И вдруг стены Храма Христа Спасителя поднялись вместе с остовами куполов и упали, окутавшись клубами то ли пыли, то ли дыма. Раздался тяжелый вздох земли, задребезжало стекло.
- Господи, что это? - Мяка привстала. - А где Храм? Неужто взорвали? она начала мелко креститься. - Господи, Господи, беда-то какая. Это что ж такое, Надежда Сергеевна? Как же можно, ведь на него всем миром собирали. Теперь жди беды...
Ее мягкое лицо тряслось, глаза наполнились слезами. Она почти выбежала из комнаты. И так уже сказала лишнее.
К обеду не вышла, сказавшись больной.
- Почему Александры нет? - спросил Иосиф, любивший Мяку.
- Плохо себя чувствует.
- Позови врача.
- Врача не надо. Мы видели, как взлетел Храм.
- Аа..., - сказал равнодушно.
- Ты помнишь, какой сегодня день?
- Шестое.
- Это твой настоящий день рождения.
- Действительно. Ну и что?
- Нельзя было сегодня взрывать. Это плохо, это очень плохо.
- Да ведь это ты писала мне, что величие глав уничтожено. "Величие" в кавычках. Не я выбирал площадку для Дворца, ее выбрали архитектор, но и здесь у тебя виноват я.
- Зачем этот Дворец?
- Тоже идея твоего Мироныча, не я, не я, не я!
- Он ведь не сказал сносить Храм.
- С тобой хорошо говно есть "сказал, не сказал". Что это меняет?
- Ничего. Ты прав, ничего не меняет.
ГЛАВА IX
Когда Сергей Миронович ушел в комнату, будто погасили свет и вернулось неотвязное: "Завтра ему объявят приговор"..
- Был чудный вечер, - сказала Полина, прощаясь в коридоре. - И, главное, без этих болезненных разговоров. Иосиф вас обожает - дорожите этим, - уже шепотом на ухо.
Она вернулась в столовую. Иосиф расхаживал вдоль стены, куря трубку.
- Ты сегодня удивительно красивая. Это платье тебе идет. Надень его восьмого.
- Хорошо.
- И замечательно пела. Спасибо.
- Почему спасибо ты ведь помог мне и был таким чудесным хозяином, рассказывал такие смешные истории.
- Самую смешную забыл. Про писателей. Давай еще выпьем, сядь, посуду уберет Каролина Васильевна.
"Завтра ему объявят приговор".
- Красное, белое? Или смешать.
- Лучше белое. Так что же писатели?
- Какие же это ничтожества! Мы с Лазарем получили удовольствие, наблюдая их возню. Один лишь оказался мужиком, да и то баба, Сейдуллина. Напились, как свиньи. Идиот Зазубрин сказал, что я рябой. Сравнил меня с Муссолини, в хорошем смысле конечно. Ведь идиот полный! А другой Никифоров фамилия, закричал на весь зал, что надоело за меня пить, говорит миллион сто сорок семь тысяч раз пили.
- Да не может быть! Безумству храбрых поем мы песню. Так и сказал миллион сто сорок семь тысяч? Я думаю - больше.
- Так и сказал, - он смеялся, смахивал слезы. - А Леонов подошел и попросил дачу. Я сказал: "Займите дачу Каменева" и ведь займет. Иди ко мне, сядь вот так.
Усадил на колени.
- Как хорошо ты пахнешь, что это за духи.
- Женя подарила. "Мицуко" называются.
- У Жени вкус во всем. Помнишь, я тебя посадил на колени, тогда на Забалканском.
- На Сампсониевском. Конечно, помню. "Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад".
- Чувствуешь? Сейчас тоже самое.
- Я не могу. Надо заниматься дипломом.
- Ну, ну, не вырывайся, сиди спокойно. Давай еще раз споем ту песенку, очень уж хороша.
- Дети спят.
- А мы тихонько. Давай. Тогда отпущу, честное слово коммуниста.
"Может, спросить у него, каким будет приговор? Нельзя! Нельзя!"
- Давай, Таточка!
Очаровательные глазки
Очаровали вы меня
В вас много жизни, много ласки,
Как много страсти и огня.
- Теперь я.
Каким восторгом я встречаю
Твои прелестные глаза,
Но я в них часто замечаю,
Они не смотрят на меня, - пропел удивительно точно хриплым тенорком. Она соскользнула с его колен, принялась составлять на поднос посуду.
Что значит долго не видаться,
Как можно скоро позабыть,
И сердце с сердцем поменяться,
Потом другую полюбить.
- Истинный песнопевец, - прошептала Мяка, остановившись в дверях.
Он погрозил ей пальцем и вступил снова.
Я опущусь на дно морское,
Я поднимусь за облака,
Я все отдам тебе земное,
Лишь только ты люби меня.
Последние слова произнес с такое подлинной тоской, что она замерла с тарелкой в руках. И очень тихо, почти речитативом:
Да я терпела муки ада
И до сих пор еще терплю,
Мне ненавидеть тебя надо,
А я, безумная, люблю.
Было понятно: пьян, отсюда сентиментальность и пение среди ночи, но сердце сжалось от незатейливой песенки, и на глазах выступили слезы.
Она торопливо унесла поднос на кухню. Каролина Васильевна стояла, прижав руки к груди, растроганно улыбаясь.
- Как же вы прекрасно поете вместе. Прекрасная пара, вы просто созданы друг для друга.
- Мы просто много выпили, - она поставила поднос на стол. Подошла сзади, погладила плечо сухощавой, с высокой затейливой прической, добрячки и чистюли, деликатнейшей и умнейшей домоправительницы своей. Тихо сказала:
- Каролина Васильевна, все может случиться. Вы и Мяка... Не оставляйте детей, дайте мне слово.
Не оборачиваясь, Каролина поймала ее руку.
- Я даю вам слово. Если вам это важно, его даю.
Это все - безумие. Это пение, этот ужин, этот поцелуй на ночь. Между ними теперь лежит тайна. Они притворяются, делают вид, что не знают об этом, она тоже научилась притворяться.
Притворяется, что не читала его тезисов к пленуму ЦК, и он притворяется, будто случайно оставил их на письменном столе.
"Такого ггнуснейшего документа не выпускала ни одна группа", она знает, о каком документе идет речь, этот документ, отпечатанный на папиросной бумаге лежит в ее спальне за зеркалом в золоченой раме. Его надо уничтожить, но рука не поднимается, потому что... потому что, может быть, это единственный экземпляр, единственная память о людях, о лете в Харькове, о мечтах, надеждах...
Сергей Миронович ничем не выдал, что они видались две недели тому назад. Пел, ел, смеялся. Невозможно было поверить, что это он неожиданно возник из тени руин Храма Александра Невского, подошел к ней.
- Что случилось?
- Где ваш шофер, охрана?
- Там! - он неопределенно махнул рукой. - Вы не хотите, чтоб о нашей встрече знали, знать не будут.
Она просила срывающимся голосом, чтоб помог. Смотрел, прищурившись, изучающе, сказал неожиданное:
- Надо было оставаться в Ленинграде. Хорошо. Дело прошлое. Я буду защищать Рютина, я намерен это делать и без вашей просьбы: он слишком видная и яркая фигура, чтобы его приговаривать к расстрелу.
- Как к расстрелу?!
- Я знаю мнение Иосифа. Но я знаю и мнение Серго, и Валериана, мы будем против высшей меры. Молотов и Каганович - за, или воздержаться, на всякий случай.
- Вы читали документ?
- Хотите знать, читал ли я нелестные слова о себе? Читал. Ну и что, я не барышня, губки не надуваю.
Они действительно проголосовали втроем против Иосифа, и действительно Молотов и Каганович воздержались. Это было на политбюро, Мироныч еще что-то сказал в том коротком разговоре, но она не поняла, не запомнила, кажется, "Дело это серьезное" или "Тут будут серьезные последствия для всех, кто причастен".
Она причастна, но последствий не боится, и потому что сил терпеть уже больше нет, и потому что заслужила, зачем же делать для нее исключение? Исключение все-таки есть, иначе как понимать загадочную фразу Стаха и то, что вернул ей записную книжку. Только так.
Началось с пустяка. Они почти не разговаривали, а тут Клавдия Тимофеевна Свердлова пристала, чтобы поинтересовалась у Иосифа, можно ли ей написать его биографию для детей. А еще лучше - устроить ей встречу. Иосиф рявкал что-то нечленораздельное, она довольно спокойно заметила, что даже градоначальника в девятьсот пятом принимал жен арестованных, например, ее мать.
- Но я же азиат и держиморда, - процедил он. - Куда мне до Бакинского градоначальника.
Пришлось самой написать записочку: мол, Иосиф Виссарионович очень занят. Записочка сидела занозой, может, потому, что сама когда-то обращалась к Свердлову насчет квартиры. Он принял и помог. И в один день сошлось все. Записочка, арест Каюровых и унизительный эпизод на кухне.
Он не разговаривал и не давал денег, просить ни за что не хотела, а цены выросли неимоверно. Масло теперь стоило 45 рублей. Москва голодала. Каролина Васильевна деликатно заметила, что масло заканчивается, осталось только детям на завтрак. Талоны в спецраспределитель были у него.
К ужину пришел Стах. Приехал по каким-то делам в Москву. Осторожно говорил о голоде на Украине, она заметила, что и в Москве ненамного лучше. Стах поднял брови: "Я здесь такого не заметил. Молотов немного переборщил".
- Пускай разводят на заводах и фабриках кроликов и шампиньоны, сказал Иосиф.
- Вот я тебя буду кормить одними кроликами и шампиньонами, - пообещала она. - Посмотрим, как тебе это понравится.
Обычная перепалка и вдруг повернулось круто. Она спросила у Стаха о Каюровых. Это было нормально: Василия Николаевича знала еще по Питеру, он дружил с отцом. Стах, опасливо покосившись на Иосифа, промямлил, что там не только Каюровы там компания и сегодня в Ессентуках взяли Рютина.
Она почувствовала, что все поплыло перед глазами. Наверное, это было заметно, потому что Стах вдруг куда-то исчез.
Потом обнаружила его в детской. Чадолюбивый Стах ползал на четвереньках, на его спине заливалась смехом Светлана.
- Скажи мне, что все это означает?
- А почему я должен тебе говорить? - не переставая ползать ответил Стах. - Вася сними Светочку.
- Правда я должен отдать тебе одну твою вещь, - из кармана гимнастерки он вынул ее маленькую книжечку.
- На, держи. И не теряй больше нигде. Поняла? Хорошо, что она оказалась у порядочных людей.
Эту темно-красную книжечку фирмы "Сименс и Гальске" ей подарила в Берлине Женя, и она потеряла ее в Харькове. Оказывается, не потеряла, а оставила у "порядочных" людей, или "порядочными" оказались те, кто делал обыск. У кого? У Руфины? Или у того рабочего, похожего на Алексея Максимовича?
- Что с ним будет?
- Что должно быть, то и будет. Ты здесь ни при чем. Говорю тебе очень серьезно: ни тогда, ни сейчас, ни в будущем. Забудь!
Но она не захотела забывать и позвонила Сергею Мироновичу, договорилась о встрече на Миусском сквере.
И в тот вечер вела себя неумно и неосторожно.
- Ты что так обалдела, узнав, что Рютин арестован. Это закономерный конец, я его предрекал.
- Допускаю, что ты даже причастен.
- Не преувеличивай мои возможности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39