- Совершенно удобно.
- Ну тогда хорошо.
Ее маленькое скуластое личико побледнело от тяжелой и честной работы.
- Кому мне заплатить? Вам? В кассу?
- Нет, нет! - кулачки снова прижаты к груди, взгляд умоляющий. - Это доктор все сделает, он все знает. Мне нельзя.
- Зоя, скажите, там рояль, на нем играют?
- Иногда доктор играет, иногда кто-нибудь из пациентов.
- А мне можно поиграть?
- Это я не знаю. Нужно спросить доктора.
- О чем ты думаешь?
- Ни о чем. Так всякая ерунда.
- Не хочешь сказать? Тебе неприятно об этом говорить?
- Да, неприятно, потому что я думала о деньгах.
- Ты не должна пренебрегать никакими мыслями.
- Но это неважно, это бессмысленно. Можно уточнить потом.
- Что уточнить?
- Гонорар, который я должна уплатить Зое.
- Ты думала об этом все время, пока шла сюда?
- Да, пожалуй. А нельзя сделать так, чтобы я видела вас? Вы где-то сзади...
- Нет, это ненужно. Деньги... К ним относятся как к сексу - с такой же двойственностью, осторожностью и ханжеством. Массаж пошел тебе на пользу, лицо как персик. Ты любишь персики?
- Терпеть не могу.
- Почему?
- Их все хотят съесть. В детстве я боялась, что меня съедят.
Она подумал, что у нее слишком высоко открыты ноги, привстала на кушетке и поправила юбку. Снова легла.
- Мои дети любят персики, муж присылает им с Кавказа.
- Ты любишь своих детей?
- Не знаю. Иногда нет. Меня многое в них раздражает: их безделье, то, что они часто ссорятся друг с другом...
- Ты не была бездельницей. Ты много трудилась.
- Да. Мы с сестрой ходили по домам, собирали деньги и вещи для тех, кто был в ссылке, чинили эти вещи, стирали, упаковывали и посылали посылки. Мои дети слишком много тратят времени на игры.
- А твой пасынок тебя тоже раздражает?
- Нет. Я его жалею. Два года назад он пытался покончить с собой из-за несчастной любви. Стрелял в себя, ранил... Это было ужасно, потому что... Мне было очень жалко его.
- Ужасно только поэтому?
- Не только.
- Почему еще?
- Я не хочу говорить.
- Ты его любишь больше, чем пасынка.
- Нет, нет! Просто его отец смеялся над ним, очень жестоко.
- Как жестоко?
- Он сказал: "Даже застрелиться не можешь, как следует".
- Твой пасынок - способный юноша?
- Не очень. Учиться ему трудно, но ведь он вырос в провинции... А все-таки вы не могли бы сесть так, чтобы я вас видела?
- Ты хочешь меня видеть? Зачем?
- Просто трудно разговаривать, когда не видишь собеседника.
- Я не собеседник. Я - врач. Собеседником я буду вечером. Значит, твоя семья помогала большевикам?
- Да.
- Но ведь ты знаешь, что ваша революция сделана на немецкие деньги, что Ленин был немецким шпионом.
- Это неправда!
- Это знают здесь все.
- Так говорили летом семнадцатого в Петрограде в очередях, в трамваях, но это неправда.
- Ну вот видишь. Я говорю, на улицах говорили, а ты говоришь неправда.
- Потому что я точно знаю, что это неправда. Я один раз пришла домой, меня стали расспрашивать об обстановке на улицах, это было после июльского восстания. Вот тогда и говорили, что виновники восстания - тайные агенты Вильгельма, что они убежали на подводной лодке в Германию. Я была девчонка. Не понимала, что эти глупости повторять не следует, и очень смутилась, узнав...
- Узнав что?
- Это неважно. У меня болит голова.
- Ты боготворишь Ленина, как все коммунисты?
- Зоя сказала, что в книге, которую она читает, написано, что Иисус не умер, он ходил по миру и даже здесь есть место, где он бывал. Мне показалось, что Зоя не очень здорова.
- В некотором смысле она более здорова, чем многие другие, считающиеся здоровыми, люди.
- Мы сможем посмотреть то место, о котором говорила Зоя?
- Конечно. Но закончим нашу тему.
- У меня болит голова.
- Последнее. Значит, все-таки тогда даже ты, воспитанная в семье большевиков, повторила, что Ленин - агент Вильгельма.
- Я была глупой девочкой, а вот то, что правительство утверждало это и требовало, чтобы большевики отдали себя в руки правосудия - это была провокация. И один человек сказал, что Ленина юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге.
- Кто был этот человек?
- Неважно. Бессмысленно называть его. Я устала.
- Хорошо. Закончим.
Возник перед ней, высокий, в безукоризненном сером костюме, ослепительный воротничок рубашки оттенял смуглость лица. Помог ей встать. И, увидев близко его лицо, она удивилась тонкости и красоте его, огромностью глаз и чуть впалыми веками оно напомнило голову породистой лошади.
- Мы поедем в маленький старинный немецкий город, - сказал он, подойдя к столу. - Ты предпочитаешь на машине или на поезде?
- Не люблю машин. Мне неловко ездить в них.
- Неловко? Перед кем? Здесь машина - не такая уж роскошь. Значит, поездом. Я тоже люблю поезд. Иди гуляй, пей воду. Зайди в гостиницу, прихвати что-нибудь теплое, возвращаться мы будем вечером, в три я за тобой заеду.
Ее давно уже не спрашивали, что она предпочитает, давно никто так не опускал перед ней глаза, и давно ее походка не была такой легкой, когда с высокого крыльца лечебницы она спускалась в парк.
ГЛАВА V
Он сел напротив нее, вынул тонкий унылого вида журнал.
- Тебе интересно, что за окном, а я это видел много раз. Полчаса почитаю.
Она чуть не фыркнула от возмущения, отвернулась к окну. Там была обыкновенная красота летнего полудня: молодые сосновые леса сменялись полями, покрытыми каким-то цветущим желтым злаком или корнеплодом. Она хотела спросить, что же это за такое желтое растение, взглянула на него и, пораженная выражениям его лица, промолчала. Он не читал, он просто смотрел в свой скучный журнал, и на лице его была такая скорбь, что она едва преодолела желание дотронуться до его худого, торчащего под идеально отглаженной брючиной колена. Она откинула голову на изголовье кресла, закрыла глаза.
- Тебя укачивает? - сухо поинтересовался он. - Может быть, попросить сельтерской?
- Меня не укачивает, сельтерской не хочу.
Она решила сквозь полузакрытые глаза понаблюдать за ним, но выдержала недолго: что-то томило, то ли страшный сон, то ли досада на его безразличие.
- Мне сегодня снился неприятный сон, - сообщила она.
- Это интересно, - сухо сказал он и перевернул страницу.
- Рассказать?
- Если хочешь.
- А вам... не очень интересно?
- Мы ведь не можем заниматься анализом постоянно, - он закрыл журнал, аккуратно заложив кожаной ленточкой страницу. - Итак, к какому периоду жизни относится время сна?
- Начало двадцатых годов. Но это неважно. Человек, которого я очень уважаю в этом сне кричал петухом. Правда, говорят, что он и в действительности кричал петухом, он умер от склероза...
Она рассказала сон, и как проснулась и увидела петуха, сидящего на краю фонтана, и про швейцара, потерпевшего фиаско. Рассказывала живо, но он смотрел холодно и как-то недоброжелательно.
- А зачем ты заходила в комнату к этому человеку, ты помнишь?
- В том то и дело, что нет. Я вдруг забыла, надо ли мне что-то взять из комнаты, или наоборот оставить там, мне было очень неловко.
- Неловко или страшно?
- Скорее неловко, потому что он за мной следил, и я взяла чистый лист бумаги и вышла, и его... одна женщина протянула мне стакан с маслом, было очень противно.
- Значит, она видела, как ты входила или выходила?
- Не знаю. Неважно. Мне ведь все это приснилось, потому что за окном кричал петух.
- Кто это женщина, которая протянула тебе стакан, ты ее знаешь?
- Конечно. Мы вместе работали когда-то.
- А кем ты работала?
- Машинисткой.
- Слишком много сопротивлений и связанных с лечением и реальных. Но дело не в этом. Мы не будем много говорить о твоих сновидениях, потому что это один из способов уйти от лечения, и чем лучше, подробнее мы будем истолковывать сны, тем непонятнее будут следующие. Ты мне будешь сопротивляться еще сильнее. Кроме того, нас поджидает еще одна трудность... Мой учитель... нет, это сложно. Ты любишь своего отца, своего брата?
- У меня два брата. Они и отец - мои самые близкие люди.
- Я так и думал, - он снова открыл журнал и сделал вид, что поглощен чтением.
Она прикрыла глаза и стала рассматривать его и думать, расскажет ли она все Иосифу об этой встрече и об этой поездке.
Павлу, конечно, расскажет, а вот Иосифу вряд ли. Все зависит от того, как они встретятся. Иосиф непредсказуем. Может, выслушает с интересом, а, может, и оскорбить самым грязным словом.
Этот доктор и Иосиф совершенно разные люди. Невозможно представить, чтобы доктор харкнул на пол или на стену, а Иосиф делает это постоянно. Она повесила на стену коврик, он стал очень ловко харкать мимо.
Это лечение бессмысленно, потому что она никогда не скажет, кто она, чья жена, и каков ее муж. Доктор прав - сопротивление огромно. Надо сказать ему, что лечение не имеет смысла, но это будет означать, что они перестанут видаться. Нет, этого она не хочет. Жить рядом и не видеть этот высокий лоб, эту строгую, почти жесткую складку губ, замаскированную усами. Это, пожалуй, общее с Иосифом, у Иосифа восточный жесткий рот, когда он злится, рот превращается в щель. Щель, из которой он извергает бог знает что. Однажды, давным-давно, пришел мрачнее тучи, отшвырнул ногой стул, не стал обедать, ушел в кабинет и завалился на диван. Она была совсем молоденькой недавно девятнадцать исполнилось, хотела бежать за ним, но отец остановил. Шепотом рассказал, что был вечер воспоминаний о революции, его не вспомнили ни разу, что было несправедливо, ему обидно. Она хотела сказать, что действительно тогда они встречались ежедневно, это потом он пропадал в Смольном днями и ночами. Но говорить этого отцу было нельзя: означало напомнить о болезненном, об их тайном романе, о ее бегстве. Вечером отец решился и прошел к нему в кабинет, и она, накрывая чай, слышала, как Иосиф раздраженно сказал:
- Не золоти пилюлю, Сергей! Два года назад на заседании ВЦИК эти слюнтяи почтили память Плеханова вставанием.
Они сидели в кафе на большой площади - неправильный прямоугольник, образованный маленькими старинными разноцветными домами. Он уже объяснил ей, что этот город по-немецки называется Эгер и, если она помнит, у Шиллера есть пьеса, где действие происходит в этом городе. Еще они осмотрели огромный храм и черные башни старого замка. Ей это все было не очень интересно, потому что хотелось говорить о нем, о его прошлой и нынешней жизни.
Они были одни в кафе, соседние столики пусты. И площадь была пустынна, лишь несколько аккуратных мальчишек вдохновенно гоняли свои обручи. Вспомнилось, как Бухарин учил Васю этому веселому делу на дорожках Зубалова. Какой хорошей тогда была их жизнь!
Бухарин и красавица Эсфирь заботились о больной Надежде Михайловне, это вызывало одобрительное удивление даже у Иосифа, хотя сама ситуация печального "треугольника" была ему непонятна.
- Если с женой случилась такая тяжелая беда - надо нести свой крест, как-то сказал он ей.
Но он тогда любил Бухарчика и не позволял себе злобных выпадов, таких, как два года назад во время "Шахтинского дела". Процесс шел, кажется, в мае, Иосиф был страшно возбужден, говорил о чрезвычайных мерах, тогда впервые она попробовала вмешаться.
- О каком вредительстве буржуазной интеллигенции ты говоришь? Они делали революцию, давали деньги тебе и таким, как ты, на посылки в Сибирь. Красин, Винтер, сколько добра они сделали, а вы требуете расстрела.
Может быть, этот разговор сыграл какую-то роль, потому что, вернувшись с пленума, сообщил:
- Я предложил не расстреливать, а твой Бухарик голоснул против моего предложения. Поняла цену буржуазной интеллигенции? И вообще он натравливает на меня членов пэбе.
И год назад после пленума Коминтерна, когда Бухарин попросил освободить его от работы, назвал его "мимозой, выебанной на углу". А ведь раньше садились на всех заседаниях рядом, перешептывались. Что-то у них там наверху зрело, гнило, бродило. Никогда не хотелось вникать в это. И сейчас не хочется. Какое отношение имеет эта площадь, дети с обручами и человек, сидящий напротив нее к их пленумам, съездам, революциям. Теперь доктор читал газету, вежливо повернувшись к ней в профиль.
- Что пишут?
- Что у вас мрут от голода, едят траву.
- Это неправда. Буржуазная пропаганда.
- А ты совсем не знаешь, что происходит в твоей стране? Где ты живешь, в каком захолустье.
- Я живу в Москве.
- Ну да. В захолустье ты бы знала, а в Москве, если только читать газеты...
- Я не только читаю газеты. Да, у нас очереди за мясом, за молоком, люди плохо одеты, но это временные трудности....
Зачем она это говорит? Ведь Женя рассказывала, что в двадцать четвертом они в Новгороде ели траву, а когда после родов она тяжело заболела, ей в матку через ружейное дуло вливали спирт, но это, кажется, было в экспедиции Урванцева. Неважно. Красавице Жене !
- Ваши временные трудности длятся уже тринадцать лет. Но они не для всех. Я знаком с Кемперером, он пользовал вашего Ленина, и он рассказывал мне, что пациент очень любил черную икру. Кстати, очень неполезная еда, сплошной холестерин, и их с Ферстером и Штрюмнфелем закармливали, да и вообще - комфорт обеспечили невиданный. И это какие годы? Самое начало двадцатых, так что, как говорят у нас в Чехии "Кому пироги и пышки, а кому тумаки и шишки".
Она вздрогнула: одна из поговорок Иосифа.
- Что еще... Состоялся шестнадцатый съезд, на нем добивали левых, видимо, добили окончательно, взялись за правых... так... бегут из колхозов... не сеяли... в деревнях принялись за бедняков, кулаки уже сбежали в город. Умные кулаки. Карательные экспедиции с применением артиллерии и самолетов... Какой-то Киров выступил на съезде против правых, очень предусмотрительный товарищ, а какой-то Каганович - против какого-то Лосева. Но тут интересная деталь - этот Лосев уже находится в лагере... Да, натворят большевики дел, Европа долго будет репья обирать. Америке сейчас не до России - кризис, да и здесь тоже неладно, особенно в Германии. Хорошо, то есть плохо. Ты давно хочешь меня о чем-то спросить. О чем?
Она молчала, потому что смысл исчез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39