— съехидничал Сайд. — Куда как удобно! И мнение свое можно иметь — применительно к обстоятельствам!
— Если угодно, именно так. Позволь тебя спросить, кто побежит за меня заступаться, если меня прижмут? Может быть, ты? Или ваш профсоюзный комитет? Или, может, те, для кого дороже их кресел нет ничего на свете?
— Вот тут вы не правы. Людям свойственно помогать друг другу.
— Отнюдь не всегда. Иногда, правда, случается, но это скорее исключение.
— Значит, как говорится, своя рубаха ближе к телу? Хотите выйти сухим из воды?
— А если бы и так, то что? От каждого по способностям... Тягостное молчание. Халиль сидит потупившись, прячет
глаза. Сайд поднимается и, попрощавшись, уходит. Я гашу свет в гостиной и тоже ухожу — спать. Сегодня не до работы, это ясно. Халиль долго еще сидит один, в темноте, потом осторожно заходит в спальню. Лег, повернулся ко мне спиной.
— Ты на меня обиделся?
— За что? Ты честно сказала то, что думаешь.
— Но ведь и Сайд тоже так считает Г
— Еще бы! Вы с ним всегда заодно.
— Да, но я в самом деле уверена, что мы с ним правы!
— Вы с ним вообще очень похожи. Оба поддаетесь эмоциям. Ты как художница, а он — по недостатку опыта.
-А ты? Молчание.
— Я к тебе обращаюсь.
— Ладно, вернемся к этому разговору завтра. Спокойной ночи.
Но ни назавтра, ни на следующий день мы к "этому разговору" не вернулись. И снова встала между нами незримая стена. Чего я только не делала, чтобы пробить ее! Вставала чуть свет и готовила ему завтрак, пыталась растормошить его ласками, болтала о работе, расспрашивала, как подвигается дело с исследованием, за которое он взялся, — все было напрасно. Он или угрюмо отмалчивался, или односложно что-то отвечал, лишь бы отвязаться. Мною овладело отчаяние. Да что же это такое! Стараешься, из кожи лезешь вон, а тебе отказывают даже в праве иметь собственное мнение! Понятно, сейчас он раздосадован, самолюбие его уязвлено. Как же, выставили трусом. И кого? Его, Халиля Мансура, который когда-то бесстрашно бросил вызов властям предержащим! Да, все это было. Но времена изменились. Сегодня от человека требуется не меньшая стойкость и мужество в повседневной жизни... Еще и Сайд к нам больше не заходит. Нет, конечно, Халилю сейчас не легко. Никто о нем не спрашивает, никому он не нужен. А от меня какой толк? Вот был бы у меня тюремный опыт, тогда другое дело.
Как-то под вечер, когда Халиля не было дома, раздался телефонный звонок. Подходить не хотелось — я как раз заканчивала очередную картину, — но телефон не умолкал. Я сбежала вниз, подняла трубку. Сайд!
— Привет, Амина! Как жизнь?
— Хорошо. А ты как?
— Ничего, все нормально.
— Куда ты запропастился?
— Закрутился что-то. А вообще-то, честно говоря, решил после того разговора сделать небольшой перерыв.
— Это ты зря. Он еще подумает, что ты его совсем не хочешь видеть. По-моему, ему очень тебя недостает.
— Да ну? Вот уж не думал! Ладно, как-нибудь забегу. А ты вообще-то в курсе событий?
-Каких?
— Ну как же, он подал докладную о проекте соглашения с французами. И даже статью в газету "Джамахир" по этому поводу написал. Шеф рвет и мечет. Вызвал Халиля, грозил ему... Говорят, министр собирается возбудить против него судебное дело.
— Подумать только! А мне Халиль не сказал ни слова!
— В общем, ладно, в пятницу постараюсь к вам заглянуть. Привет Халилю. Скажи, не зашел к нему в кабинет, чтобы не привлекать лишнего внимания после его беседы с шефом. Спокойной ночи!
Но в пятницу я с Саидом так и не встретилась: подруга вызвала меня к себе телеграммой и мне пришлось срочно уехать из Каира. Наспех доделала кое-какие домашние дела, покидала в чемодан вещи и в восемь вечера была уже на вокзале. И чем дальше поезд уносил меня от Каира, тем тревожней становилось на сердце. Но какие бы страхи ни рисовало мне взволнованное воображение, мне и в голову не могло прийти то, что началось именно в дни моего отсутствия. До сих пор казню себя: и зачем только я уехала? Зачем оставила Халиля одного?
VI
Вот он, дом номер сто сорок один по улице Гиср ан-Нил. Я вышел из такси. Тяжелые колонны из черного мрамора, чернокожий верзила швейцар в белой чалме. Быстрый натренированный взгляд тут же зафиксировал всю необходимую обо мне информацию.
— Добрый вечер. Не подскажете ли, в какой квартире живет госпожа Рут Харрисон?
Отвечает вежливо, тихим, едва слышным голосом:
— Девятый этаж, квартира тридцать шесть. Направо от лифта.
А глаза ощупывают меня с ног до головы и запоминают все до мелочей: как я выгляжу, как одет, подстрижен, в какие ботинки обут. Да, вышколили тебя, приятель, что надо.
Автоматический лифт, мигая красными и зелеными огоньками, бесшумно возносит меня на девятый этаж. Выхожу. Белый каменный пол, медные цифры тускло поблескивают на полированном дереве массивных дверей. Нажимаю кнопку, но звонка не слышно. Еще мгновение, дверь распахивается, и по лицу моему пробегает какое-то легкое, неуловимое дуновение—будто страусиным пером провели. На пороге человек: белый пиджак, темные шаровары, густые курчавые волосы.
— Пожалуйста... Госпожа Рут Харрисон вас ждет.
Запер дверь и повел меня по длинному коридору. Двери, бесконечные закрытые двери и в простенках — картины. Идеальный порядок, современная роскошь... Любопытно, он даже не спроеил моего имени. Ну и не надо, обойдемся без церемоний. Занятный дом. И вместе с тем немного интригующий... Ладно, посмотрим, что там дальше. Ого, какая зала! В полумраке поблескивает столовое серебро. Сквозь открытую дверь на балкон виден Университетский мост, дома на том берегу, острый контур минарета... Мой сопровождающий выходит на балкон и кому-то что-то говорит вполголоса.
Женский голос: "Ах, так он пришел?" И она встает мне навстречу.
— Извините, я тут немного отдыхала... Такой трудный выдался сегодня день. — Она нажимает какую-то кнопку, и комнату заливает мягкий свет. Я разглядываю ее: невысокая, белолицая, с густой копной блестящих каштановых волос. А цвет глаз разобрать не могу, она стоит спиной к лампе. Очень молодая, на вид прямо студентка. Решительно протягивает мне руку, крепко пожимает мою. На лице неподдельная радость, будто встретила старого закадычного друга:
— Добрый вечер! Я так ждала этой встречи... Я о вас столько слышала от вашей знакомой Аиды Рагаб... Садитесь, пожалуйста, — жест в сторону уютного диванчика у окна. — Впрочем, если хотите, можем выйти и на балкон. Сегодня хорошо, уже по-осеннему прохладно...
— Да нет, спасибо. Я за сегодня набегался... Если позволите, я здесь, на диване.
Она улыбается. Вот теперь я вижу, какие у нее глаза — небольшие, светло-карие и какие-то теплые, а губы, пухлые и чувственные, дисгармонируют с общим юным обликом и выдают в ней зрелую женщину. Мне кажется, она не так проста, и характера ей, видно, не занимать.
— Как вам здесь нравится?
— О, у вас очень красиво.
Ее лицо внезапно становится серьезным.
— Полно вам! От кого, от кого, а уж от вас-то мне не хотелось бы слышать банальности! Аида говорила о вас как о человеке необычном.
Я чувствую себя польщенным. Она молчит^ словно ожидая, что я отвечу, и, не дождавшись, продолжает:
— Не знаю, сколько времени вы сможете уделить делу, о котором я вам говорила. Поэтому давайте начнем прямо сейчас... Один только маленький вопрос: что вы будете пить? Чай? Сок? Или, может, спиртное?
Я чуть было не брякнул: 'Виски!", но вовремя спохватываюсь:
— Если можно, воду с лимоном..
— Как угодно. А я, пожалуй, выпью виски.
Она нажимает кнопку звонка, и в дверях появляется давешний темнолицый человек.
— Графин холодной воды с лимоном для гостя и порцию виски для меня. Только, пожалуйста, Джафар, разбавь посильнее водой.
Чего это она вдруг застеснялась? Мы же одни. Подумаешь, выпьет немного виски —что такого? А впрочем, понятно, мы же едва знакомы.
— А может, все-таки передумаете, тоже выпьете виски? Однако с ней надо держать ухо востро. Что она мысли мои
читает, что ли?
— Да нет, спасибо, мне воду с лимоном, как решили.
— Хотите закурить? Сама я не курю, а вы не стесняйтесь, курите... Ну, как будто все. Можно начинать. Вы готовы? Я уже вам говорила, что пишу работу о профсоюзном движении в Египте в период с 1936 до начала революции 1952 года. Это моя диссертация, я буду защищать ее в Мичиганском университете. Аида Рагаб посоветовала мне познакомиться с вашей монографией, опубликованной в семидесятом году. В ней я нашла много для себя полезного, но вместе с тем у меня возникли и вопросы. Вот о них-то и пойдет речь. Я привыкла работать с магнитофоном — так удобнее, да и скорее. Позднее мой секретарь расшифрует запись, я оформлю текст, внесу исправления, выброшу лишнее. После этого покажу вам. Мне уже не раз приходилось так делать до вас, только я бы предпочла не показывать вам те записи... Знаете, когда слушаешь высказывания других людей, невольно подпадаешь под влияние чужих мыслей, ввязываешься в полемику. — И, не обращая внимания на мои протестующие жесты, продолжала: — Нет, нет, что ни говорите, это так. Меня же в данном случае интересует именно ваше мнение, а не полемика, которая только собьет меня с толку. Вы согласны?
Я кивнул:
— Постараюсь быть вам полезным, насколько это в моих силах. Но вы иностранка, и многие нюансы, и среди них весьма существенные, связанные с нашей историей, общественной жизнью, с нашим, наконец, национальным мировоззрением, без сомнения, от вас ускользают. Чтобы понимать их, необходимо долгие годы жить в этой стране... Впрочем, вы выбирали тему для своей работы сами...
Я чувствую разочарование — не люблю, когда мною пользуются. Хотел бы я знать, кто эти люди, которых она уже записывала до меня на свой магнитофон. Выходит, я всего лишь очередной объект, не более. Да и сама идея с магнитофоном мне не очень по душе — попахивает следственными допросами.
— Да, вы, наверно, правы. Мне действительно недостает знания страны. Иногда брожу впотьмах, как слепая. Сколько времени теряю понапрасну! Может, в дальнейшем мы с вами не ограничимся подобными интервью, а вы сумеете помочь мне по-другому. Все в ваших руках. Боюсь только, я злоупотребляю вашей добротой...
— Ну что вы! — Я протестующе поднял руку. Интересно, искренне ли она говорит или просто хитрит, желает подольститься, чтобы получить от меня все, что ей надо? Ох, и дурачат они нашего брата, эти заезжие западные красотки! Вот хоть бы эта — белокожая, аппетитная, пышноволосая... И ноги хороши, и узкие брюки ей под стать. Я торопливо наливаю себе в стакан ледяной воды, чтобы унять внезапное волнение. Этого еще недоставало!
— Но прежде всего мне хотелось бы, чтобы вы немного рассказали о себе. Так, нечто вроде краткой автобиографии.
— Согласен, но только с условием, что и вы мне о себе расскажете. Разумеется, я вас на магнитофон записывать не собираюсь.
Ее лицо вдруг каменеет, теплого блеска в глазах как не бывало — холодный, гг/стой взгляд... Рука поспешно тянется к магнитофону. Натянутая улыбка: "Начали?.."
Было около часу ночи, когда я вынырнул из-под мраморных колонн и неторопливо побрел по набережной, потом-поднялся по ступеням на Университетский мост, дошел до станции и сел в последний поезд. Стояла глубокая тишина. В вагоне никого. Я выбрал место у- окна. Смутные предчувствия, тревожные и одновременно радостные, переполняли душу. Казалось, я на пороге чего-то нового, неизведанного... Закрывая за собой входную дверь, я услышал какой-то шорох в спальне — Амина!
— Халиль, это ты? Наконец-то! Я дома уже с семи часов. Где ты был так поздно?
Отвечать не обязательно. Главное сейчас — дать ей выговориться самой. Соскучилась, рада, что снова дома.
— Который теперь час?
Гляжу на часы. Ого, уже почти три. А может, сказать ей все сразу?
— Ты, наверно, устал. Ложись поскорей.
Гашу свет, и спальня погружается во мрак. Тело ломит от усталости, но сердце мое поет...
Прршло несколько дней. Как-то утром, придя на работу, я обнаружил среди утренней почты белый конверт. Почерк Сайда. Интересно, что ему опять от меня надо?
"Дорогой Халиль! Давненько мы с вами не виделись. Причина, думаю, вам известна. Мне кажется, потребуется какое-то время, чтобы вы успокоились и поняли, что наш последний спор не должен отразиться на наших отношениях... А теперь о деле: нам необходимо встретиться и поговорить. Хотел заглянуть к вам в кабинет, но передумал: неподходящее сейчас время, слишком много о нас разговоров на заводе. Начальство в ярости, и особенно Лошадиная Морда. В воскресенье около шести вечера буду ждать вас в "стекляшке". Приходите. Привет Амине. Сайд".
Я сунул записку в карман. О чем это он хочет со мной говорить? Трудно стало работать в последнее время. Рабочие взбупоражены слухами о предполагаемом соглашении с французской фирмой... Профсоюз, получив через Сайда' экземпляр моей записки о проекте соглашения, размножил ее. Между прочим, молодец Сайд, сообразил вставить в текст кое-какие свои поправки, чтобы начальство не заметило, что это одна и та же бумага. Да, наделал я шуму... А может, он совсем не об этом хочет говорить? Может, каким-то образом пронюхал, что мне пришлось смягчить прежние формулировки и на столе у начальства лежит теперь совсем другая моя записка?.. Но, в конце концов, я лучше знаю, что мне делать. Сайд — человек неопытный, горячий. Никак не хочет понять, что борьба — штука долгая... Сколько мне было, когда я примкнул к социалистам? Тридцать? А теперь уже под пятьдесят... И ведь что странно: столько времени прошло, а наши социалисты все те же, что и двадцать лет назад. Для них мир будто остановился. Все так же твердят: "свобода", "освобождение", а ведь освобождать-то, похоже, надо в первую очередь их самих... И все-таки, что ему от меня надо, этому Сайду? Голова моя занята в эти дни совсем другим. Рут... Сколько дней прошло с того четверга? Так... Понедельник, вторник... воскресенье... Долго, целых десять дней. А обещала позвонить, как только расшифрует пленку с записью. Но ведь и наговорил я тоже много — без малого четыре часа. И еще примерно час мы отдыхали. Немного перекусили, распили бутылку вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21