По глазам вижу, что он взбешен, и внутренне торжествую.
— Если вас беспокоят единственно интересы компании, то позвольте спросить, зачем вам понадобилось публиковать о готовящемся контракте целую статью в газете "Джамахир"?
А, вот наконец мы и добрались до самого главного. Ну разумеется, пока все шито-крыто, можно спать спокойно. А гласность кладет всему этому конец.
Молчу, жду, что он скажет дальше.
— Когда же вы наконец возьметесь за ум и прекратите все эти штучки? Я вам по-хорошему советую - не создавайте себе сами проблем. Не знаю, известно ли вам, что министр даже подумывает о том, чтобы возбудить против вас судебное дело. Я не должен был бы вам этого говорить, это служебная тайна, но я искренне хочу сохранить для компании ценного работника...
"Братский совет", так сказать, и в нем скрытая угроза. Интересно, насчет министра он врет или говорит правду? Чувствую внезапную сухость во рту, тянусь к стакану с водой. Цепкие глазки шефа фиксируют каждое мое движение. Точно такие же "братские советы" я уже слышал в бытность мою студентом от другого, обладателя глаз-буравчиков. Как сейчас его вижу: черный мундир, медные полоски на плечах, в руке телефонная трубка: "Отпустите его ко всем чертям, а там посмотрим..."
...Телефон звонит упорно, настойчиво, как будто человек на том конце провода уверен, что я дома. Неохотно поднимаю трубку.
-Да!
— Алло! — Незнакомый женский голос.
— Да, да, я слушаю!
— Это квартира господина Халиля Мансура? — Говорит по-арабски, с легким иностранным акцентом.
— Да!.. Простите, с кем я разговариваю?
— Меня зовут Рут Харрисон...
Опять он меня прерывает. Все, о чем я здесь рассказываю последние два дня, видите ли, "детали, не относящиеся к делу". Да вся моя история соткана из таких вот деталей, вы обязаны меня выслушать!
Кто это крикнул, неужели я? И этот голос, такой решительный — и смелый — тоже мой?! Быть этого не может! Амина глядит на меня из зала, широко раскрыв глаза. Впервые за весь процесс она посмотрела в мою сторону, будто только сейчас, услышав этот голос, вновь вспомнила о моем существовании. Что ж, рано или поздно человеку приходится кричать, чтобы его услышали. Ну и ну! Молчал, еле слышно шептал что-то всю жизнь, а когда приперло — заорал, да так, что сам испугался собственного голоса!
— Я много раз пыталась до вас дозвониться, но безуспешно... Дело в том, что одна моя приятельница, которая хорошо вас знает, много мне о вас говорила... Я преподаю в Международном институте проблем третьего мира. Около года назад мы открыли в Каире свой филиал. Лично я занимаюсь вопросами профсоюзного движения у вас в стране. Извините, я понятно говорю по-арабски?
— Да, да, абсолютно понятно. — И чуть не брякнул: "У вас очень красивый голос".
— Так вот, моя приятельница сказала, что у вас есть опубликованные работы на эту тему и вы сами до сих пор даже принимаете некоторое участие в профсоюзной деятельности. Это правда?
— В известном смысле. Хотя я не могу считать себя крупным специалистом в этой области.
— Это не имеет значения... Словом, я сейчас в Каире и хотела бы с вами встретиться. Как это сделать?
— Простите, один маленький вопрос. А кто эта самая приятельница, которая вам обо мне говорила?
— А, это госпожа Аида Рагаб, она училась вместе со мной в Мичиганском университете.
Аида Рагаб? Судорожно роюсь в памяти. Нет, это имя мне ничего не говорит.
— Что-то не припомню такую...
Легкий шорох в трубке. Молчание. Наверно, я смутил ее своим ответом. Но в самом деле, почему ей понадобился именно я? Она же без труда может получить все нужные ей материалы официальным путем, в библиотеках. А может, прослышала о моем прошлом, захотела представить в своей работе и точку зрения таких, как я? Да что особенного, встречусь с ней разок, большое дело! Почему-то любопытно на нее поглядеть. Уж очень голос у нее приятный. Да и потом, невежливо как-то отказываться. Человек старался, разыскивал меня. Много ли найдется в эти дни людей, которым я нужен?
— Алло, вы слушаете?
— Да, да?
— Скажите, а чем конкретно я бы мог быть вам полезен?
— Мне бы хотелось взять у вас интервью. Так, кое-какие вопросы о профсоюзном движении в Египте. Меня интересует, в частности, период с конца второй мировой войны до июльской революции 1952 года. Дело в том, что я готовлю диссертацию, собираю материал и мне необходимо представить различные точки зрения.
— Я все понял. Так когда вы хотели бы встретиться? •г- О, в любое удобное для вас время.
— Вас устроит будущий четверг? Вечером, часов в шесть?
— Вполне. Где?
— Если хотите, можно у меня дома.
— Нет, если вы не возражаете, давайте лучше у меня. Все-таки я еще не совсем свободно ориентируюсь в Каире. Кроме того, и магнитофон с собой тащить, и бумагу... А дома все это под рукой.
— Пожалуйста, можно и у вас. Значит, до встречи в следующий четверг.
— Постойте, но вы же не спросили мой адрес! В самом деле, я совсем об этом забыл.
— Вы правы! Диктуйте, я записываю.
— Улица Гиср ан-Нил, 141, девятый этаж, квартира тридцать шесть...
— Найду, я знаю, где это. Итак, договорились? Всего хорошего.
Председательствующий упорно гнет свое: я намеренно увожу суд в сторону, тяну время. Да зачем мне это нужно? Что могут изменить несколько лишних дней? Конец известен заранее, и чем скорее, тем лучше. Невыносимо по ночам, скорчившись от холода под одеялом, ждать, когда холодный серьш рассвет разольется за железной решеткой. Нестерпимо целыми днями ждать наступления спасительного мрака, когда я наконец смогу остаться один и не буду видеть ни вас, сидящих за судейским столом и злорадно предвкушающих мой конец, ни тех, кто пялит на меня глаза из зала — еще бы, сенсация! Такое увидишь не каждый день...
...Я собрал со стола бумаги, экземпляр контракта и спрятал в чемоданчик "кейс", с которым никогда не расстаюсь. Разделся и нырнул в постель с облегчением человека, которого ждут несколько часов хорошего сна. Все. Контракт пересмотрен, компромиссные поправки внесены. Что поделаешь, надо быть гибким. В конце концов этот проклятый контракт не изменит ход истории. А мне надо жить... Откуда-то доносится негромкая песня. С детства люблю музыку. И голоса природы — рокот волн, шелест деревьев, свист птиц. Сидя в тюремной камере, натренировал ухо настолько, что научился улавливать по ночам даже далекие звуки чьих-то веселий — ритмические удары бубна, струнный перебор уда и даже звон браслеток на щиколотках танцующих женщин. Для меня все начинается со звуков. И с Аминой все у нас началось с ее голоса. Сначала я услышал этот голос, а потом уже увидел его обладательницу. Дело было в поезде, я ехал тогда в Хелуан...
...Лучи зимнего солнца сквозь оконное стекло ласково пригревают лицо. Яркий свет слепит глаза, и я открываю их только на остановках. Суета на перроне, давка у дверей... Какая-то каша из людских ног, локтей, голов, тел... Все это остервенело возится, сражаясь за маленький пятачок пустого пространства между скамьями, и затихает лишь на короткое время, чтобы собраться с силами для нового сражения на следующей остановке.
И вдруг — женский голос, веселый, задорный и в то же время решительный. И смех — заливистый, светлый. Судя по всему, она стоит где-то неподалеку, в проходе. Поглядеть? Да нет, лень. Кто-то наступает мне на ногу. Открываю глаза и встречаюсь взглядом с глазами, глядящими на меня в упор и даже с некоторым вызовом.
В смущении отвожу взгляд в сторону. Так за всю жизнь и не научился уверенному обращению с женщинами... Немного погодя спохватываюсь, пытаюсь снова отыскать ее в толпе, но ее уже нет. Исчезла. И вместе с ней исчезло ощущение внезапной радости, родившейся при звуках ее голоса. И снова на душе стало уныло и тускло, и опять вернулось чувство, что жизнь проходит понапрасну. Проклятое это чувство неистребимо жило во мне, лишь изредка затихая, чтобы затем напомнить о себе с новой силой. И только уже здесь, на скамье подсудимых, я вдруг понял, откуда оно взялось. Его истоки — в моих несбывшихся надеждах, и посетило оно меня впервые именно в тот день, когда я, оставив за спиной тяжелые деревянные ворота, шагнул на свободу... Долгие годы- я жил ожиданием простых радостей — посылка из дома, свидание с близким человеком, возможность почитать вечером при свете свечи... И мечтал — мечтал о том, что будет завтра, там, на воле. Мечты бушевали в моей душе, как поток в половодье, ожидающий своего часа, чтобы, прорвав плотину, хлынуть на поля и напоить иссохшую землю...
Дождался своего часа и я. Вырвался на свободу — а мечтам-то моим, оказывается, в этом мире нет места. Тесноват он для них. В общем, не успел сбросить одни оковы, железные, а на тебе уже другие, незаметные глазу.
Так родилась моя тоска. Иногда я спрашиваю себя: есть ли какая-нибудь связь между нею и моей любовью к Рут? Все-таки, наверно, есть. Мысль о том, что жизнь не удалась, мучила меня постоянно. Разбитые надежды, поверженные в прах мечты и вечный страх перед завтрашним днем... А Рут Харрисон летела по жизни задорная, счастливая, уверенная в себе. И было в ней обаяние этой сознающей себя красоты. Словом, в ней было многое, что я к тому времени уже успел растерять. Стоит ли удивляться, что меня к ней потянуло? Единство противоположностей, так сказать. Казалось, она послана самими небесами, чтобы меня спасти, заново вернуть к жизни, дать мне счастье.
Но это было уже много позже. А в те дни я пребывал в глубокой и безысходной тоске. И когда я ехал в Хелуан устраиваться на работу, эта тоска тоже не покидала меня, притаившись где-то в боковом кармане пиджака, вместе с направлением из "Бюро по трудоустройству бывших заключенных". Ох, уж это бюро! Представьте себе унылую длинную комнату, заваленную канцелярскими папками. В глубине — стол. Возле лампы в отчаянии бьется муха, обалдевшая от недостатка кислорода. Вот уже пять месяцев, как я регулярно, каждую неделю, поднимаюсь на пятый этаж в это старое, полуразвалившееся здание на углу улицы Рейхани и площади Хальбави. Вдыхая зловоние соседних кварталов, захожу в подъезд и в потемках на ощупь осторожно поднимаюсь по прогнившим ступеням, стараясь держаться подальше от перил - не ровен час, рухнут. По-моему, для подобной конторы это место выбрали не случайно. Приход сюда добивает человека окончательно. Когда нас бывает несколько человек, мы сидим на лестничной клетке и болтаем о том о сем, а иногда даже пьем чай, который нам приносит вахтер — плешивый карлик в грязной белой тюбетейке. На лестнице сыро и холодно даже в разгар лета, и, сидя на деревянной скамейке, мы поеживаемся и постукиваем ногами.
Начальник бюро отличается полным отсутствием волос. Лысая, как колено, голова, безбровое лицо, глаза без ресниц и гладкие, без единой волосинки, руки. Даже голос и тот какой-то гладкий. Не человек, а пресмыкающееся, именно то, что и надо для подобной должности. Какие трагические судьбы развертываются перед ним! У другого бы волосы дыбом встали. А этому хоть бы хны, у него нет волос, и волноваться он тоже не умеет — должно быть, не дала ему природа той самой железы, что заставляет человека волноваться. Спешить ему некуда, времени у него много, вот он и не торопится, да и нам постоянно советует не волноваться, поберечь свои нервы. Беседы с нами, особенно почему-то со мной, доставляли ему неизъяснимое удовольствие. Иногда мне казалось, что он тянет с нашим устройством на работу просто потому, что боится снова остаться один. А тут все-таки люди, есть с кем поговорить. Бедняга, думал я, ничего у него в жизни нет. Я даже начал его про себя жалеть, умиляясь собственному благородству, пока в конце концов не понял, что наивысшим наслаждением для этого человека был тот самый процесс нашего психологического истязания, в коем он был великий мастер. Мутавалли Хейруд-дин — а именно так звали начальника бюро — недаром специально стажировался в США.
Особенно изощрялся он в беседах со мной. Даже вспомнить страшно. Походив к нему немного, я стал испытывать приступ тошноты при одном взгляде на него, при одном звуке его голоса. Неужели есть на свете женщина, которая не брезгует ложиться в постель с этой ящерицей?
- Когда вас освободили?
— Два месяца тому назад.
— Но ко мне ваши бумаги еще не поступили... Зайдите через пару недель, возможно, к тому времени они и будут здесь.
— Да, но я не могу ждать две недели! Мне нужно работать!
— Прекрасно вас понимаю. Но что я могу сделать? Ведь бумаг-то на вас еще нет.
— А кто должен был их прислать?
— Понятия не имею. Нам с вами остается только ждать.
Спускаюсь по прогнившей лестнице. На улице пыльная буря. Песчинки забиваются в рот, в горле сухая горечь. Что поделаешь, надо набраться терпения. С этими бюрократами вечно так: сто потов с тебя сойдет, прежде чем чего-нибудь от них добьешься... Ровно через две недели, день в день, появляюсь у него снова.
— Доброе утро. Молчит.
— Доброе утро!
— Вам что? ,
— Да вот пришел снова, как мы договорились.
— Кто это — мы? Я ни о чем с вами не договаривался.
— Да как же так? Вы же сами в прошлый раз сказали, чтобы я к вам зашел через пару недель.
— Я вам это сказал?! —В голосе неподдельное возмущение. - Ваша фамилия?
Она ему прекрасно известна. Но жалость к этому человеку уже овладела мной.
— Халиль Мансур.
— Подождите за дверью, пока я отыщу ваше дело. Выхожу и сажусь на скамейку на лестничной клетке. Время
от времени заглядываю в дверь, чтобы напомнить о себе. Примерно через полчаса он манит меня пальцем. Захожу.
— Так как вы сказали, ваша фамилия?
— Халиль Мансур.
Я готов его убить. Снова выхожу и жду. Мучительно долго тянутся минуты. На часах четверть третьего. Скоро конец рабочего дня, он уйдет. Встаю и открываю дверь в кабинет. Он преспокойно курит.
— Вы обо мне не забыли?
Долгий, выразительный взгляд: мол, твое дело сидеть молча и не рыпаться. Тяжелый вздох.
— Весьма сожалею, но ваших бумаг пока еще нет...
И вот так каждую неделю. В те дни, когда мне предстоял очередной визит к Мутавалли Хеируддину, я валялся в постели до последнего, с ужасом чувствуя, как во всем теле, от макушки до пяток, неумолимо нарастает тревожное напряжение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21