.. Все среднее, без излишеств, четко очерчено, размеры определены еще до рождения. Элегантный костюм из тех, какие обычно носят спортсмены и любители верховой езды, сидит немного мешковато, но ровно настолько, чтобы было видно, что сшит у лучшего портного. Деловые записи мистер Харрисон заносит в кожаную записную книжку серебряным карандашиком. И повсюду водит за собой секретаршу. Секретарша — точная копия своего шефа, только в женском варианте, — стенографирует, включаясь, как автомат, по его знаку: слабому взмаху руки, кивку головой или едва заметному движению бровей. Любезность мистера Харрисона простерлась так далеко, что он даже пригласил нас поужинать с ним при свечах в маленьком ресторанчике напротив Нотр-Дам де Пари. ...Метрдотель, разлетевшийся нам навстречу со всех ног, долгое обсуждение, что мы будем есть и пить, светская беседа за столом... Разговор мистер Харрисон поддерживает умело, обращаясь в основном ко мне, и время от времени я ловлю на себе его изучающий быстрый взгляд. Держится он непринужденно, вежлив и обходителен, интересно рассказывает о странах, где довелось побывать, и о людях, с которыми имел дело. После ужина отправляемся в ночной клуб. Наблюдая, как он в полумраке зала танцует с Рут, как уверенны и ловки их движения, я все сильнее ощущал свою ущербность. И ростом я его ниже, и очки на мне немодные, и костюм побывал недавно в переделке у портного. И хотя я тоже не в подворотне родился, далеко мне до этого мистера Харрисона. Он живет совершенно в другом измерении, он — современность, а я...
И только когда мы вернулись в наш уютный маленький отель, закрыли за собой дверь номера, и вздохнули с облегчением, и я обнял Рут, а она подняла ко мне свое счастливое лицо, у меня отлегло от сердца.
В ту ночь мы долго не ложились и, забыв о времени, рассказывали друг другу свою жизнь, вспоминали детство, родителей. ...Ее родителей судьба случайно свела на палубе речного парохода. Оба были молоды, хороши собой. Он — богатый синеглазый повеса лет тридцати, отправившийся погулять по стране от скуки, она — хорошенькая двадцатичетырехлетняя мексиканочка, бежавшая из дому, чтобы не стать добычей притонов и игорных домов, и пробиравшаяся поближе к промышленному Северу.
...Около года она прожила в его доме, уже и ребенка ждала, а он все тянул и тянул с женитьбой. Как-то осенью повез ее на машине за город-пожить недельку на природе, в маленьком отеле на берегу Гудзона. Оставил ее в номере, пошел прогуляться, да так и не вернулся. Сначала она не поверила, думала, с ним что-то стряслось, порывалась звонить в полицию. А когда поняла, в отчаянии чуть не наложила на себя руки. Спасибо хозяйке — пожалела ее, наняла служанкой. Там, в этом отеле, и родилась Рут.
— Когда мне исполнился год, мы переехали в Нью-Йорк, в один из кварталов, где ютятся выходцы из Латинской Америки. Мать хваталась за любую работу — подметала улицы, стирала белье, мыла в барах посуду. Все испробовала, разве что на панель не пошла. Так что уж кто-кто, а я-то хорошо знаю, каково в Нью-Йорке дочке эмигрантки-поденщицы, к тому же не имеющей мужа. Очень рано я поняла: жизнь жестока и нечего ждать от нее пощады, тем более если ты женщина, да еще стоишь в самом низу социальной лестницы. И я сказала себе: чтобы выстоять, не позволить втоптать себя в грязь, нужны острые зубы и деньги, много денег. Этот враждебный мир принадлежит мужчинам. Ты бросаешь ему вызов? Тогда позаботься о хорошей броне.
А дни летели. Набережная Сены, площади, бульвары, покрытые осенней листвой плетеные стульчики уличных кафе, устрицы, которых мы запивали красным вином, алжирский ресторан, переполненные дансинги, где толпы танцующих не мешали нам быть наедине друг с другом... Приближался отъезд. И я отправился к мистеру Харрисону.
Так я стал представителем компании, в которой ему принадлежал контрольный пакет акций. Тридцать шесть тысяч жалованья в год, машина с шофером, оплата расходов на аренду квартиры, если арендная плата превышает триста долларов в месяц... — в этом месте мистер Харрисон не удержался от ехидной улыбки. В случае, если стоимость реализованной продукции превысит два миллиона долларов в год, выплачивается премия. ...Настоящий контракт заключен сроком на три года с испытательным сроком в один год и автоматически оста-" ется в силе, если ни одна из сторон не пожелает его расторгнуть... Моя основная задача сбывать в арабских странах продукцию четырех американских фирм — пятьдесят видов лекарств на все случаи жизни. Для этого мне выделяется триста тысяч долларов на организацию офиса и десять тысяч в год "представительских" денег. Все расходы сверх указанных подлежат согласованию с мистером Харрисоном.
Отдавал ли я себе отчет в том, что новая работа в корне меняет всю мою жизнь? Вряд ли, во всяком случае, поначалу. С трудом представлял я себе и суммы, с которыми мне предстоит теперь иметь дело. Требовалось время, чтобы все это переварить. А пока я ликовал: наконец-то! Теперь мы с Рут "на равных". Правда, мое ликование несколько тускнело, стоило мне вспомнить, кто будет платить мне жалованье. Беспокоило меня и то, что отныне — я это хорошо понимал — вся моя жизнь будет строго регламентирована. Никаких случайностей, внезапных, непродуманных решений, никаких личных эмоций, выходящих за дозволенные рамки. Все в четких, раз и навсегда установленных пределах. Поставив под контрактом свою подпись, я поднял голову и встретился взглядом с мистером Хар-рисоном. А ведь вся его щедрость, подумал я, не что иное, как хорошо расставленная ловушка. Ох и выпьет этот верзила из меня все соки! Интересно, понимает ли это Рут? Скорее всего, да, но надеется, что сумеет меня как-то защитить. Да, теперь-то мне было ясно, почему она не смогла с ним жить. Понять бы еще, как ее вообще угораздило за него выйти замуж.
Но ревновать к нему я перестал. И, когда Рут сказала, что ей надо с ним повидаться одной, без меня, я спокойно на это , согласился. Все равно такую женщину, как Рут, насильно возле себя не удержишь. А раз она со мной, значит, любит. Это успокаивало. Уж очень муторно становилось на душе, когда я вспоминал, как поймал на себе в тот вечер за ужином в ресторане его холодный оценивающий взгляд. Так охотник разглядывает свою добычу, прикидывая, много ли в туше окажется мяса. В тот миг я понял, что и все его шутки, и дежурная белозубая улыбка, и обаяние, которым он обволакивает каждого, с кем имеет дело, и даже его лицо, на котором все безупречно правильной формы — всего лишь средства, помогающие ему использовать на всю катушку всякого, кто попадет к нему в лапы.
Вот и настал он, этот день, о котором мы подсознательно старались не думать. Мы проснулись чуть свет, молча уложили свои чемоданы и спустились в буфет, где старуха хозяйка подала нам завтрак. Все так же молча мы проглотили по чашке кофе с молоком и снова поднялись к себе в номер. Камин... кровать... пустая винная бутылка в углу. Отчего так тоскливо на душе? Ведь не расстаемся же, уезжаем вместе. А все-таки не покидает ощущение, будто покидаем родной очаг, где даже стены, казалось, оберегали наше счастье. Там, куда мы едем, все будет иначе — зыбко, уязвимо, ненадежно. И ни деньги, ни роскошный дом, ни серебристая красавица машина там не спасут, не укроют...
Мы поставили чемоданы в -лифт, спустились в нижний холл, заплатили по счету симпатичному молодому клерку, читавшему учебник истории. Все, конец.
Садимся в такси. Улицы, площади, улицы... ночные кабаре на Сене... гигантские каштаны... рынок цветов... длинная вереница медленно ползущих машин... заводские корпуса... пустыри... рекламные щиты... стрелки-указатели, цифры, огни — красные, зеленые, красные, зеленые... ручные тележки, эскалаторы, огромный зал, улыбающиеся девицы в униформе, гулкий голос в микрофоне, информационное табло, стеклянные коридоры и бесконечные ряды кресел и, наконец, последний переход по кишке-коридору, в конце которого гладко выбритый молодой человек в последний раз проверяет наши билеты и пропускает нас в самолет... И опять длинный коридор самолетного брюха, огоньки, полки, куда мы складываем ручную кладь... кресла... "пристегните, пожалуйста, ремни...", и мыг беремся за руки, пытаясь скрыть друг от друга тайную тревогу, которую испытывает каждый, когда самолет набирает разбег и, оторвавшись от земли, ложится на курс...
...За широким окном Нил, на столе в ожидании завтрака поблескивает серебро приборов... На подносе с утренней почтой белеет конверт. Без марки, видно, опущен прямо в ящик. Почерк незнакомый. Внутри тоненькая бумажка... Читаю — раз, другой, потом медленно вкладываю обратно в конверт, сую в карман... Громко стучат стенные часы. "Так... так... так... так"... Неумолимая поступь рока...
XII
"Дорогой Халиль!
Моя записка, наверно, немало тебя удивит - еще бы, столько лет прошло! Тем не менее дело, из-за которого я решил тебя потревожить, не терпит отлагательств, и всякое промедление чревато самыми серьезными последствиями.
Прошу тебя немедленно по получении моего письма позвонить мне на работу по телефону 29-37-31 в любое время от восьми утра до четырех часов дня или с восьми до десяти часов вечера.
До встречи.
Яхья Саадани ".
Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Яхья Саадани. Сколько же мы с ним не виделись? Лет двадцать, больше? Я кончал тогда химический факультет, а он филологический, отделение общественных наук. Но сблизили нас отнюдь не учебные интересы. Где же мы с ним познакомились? Кажется, в совете студенческого союза. Да, именно там. Познакомились и как-то очень быстро стали друзьями. Он увлекался тогда театром, музыкой, неплохо играл на уде, подбирая мелодии на слух.
Способный был, черт, экзамены сдавал поплевывая, памятью обладал феноменальной. Да, в то время мы были с ним неразлучны, все делали вместе. И политикой увлеклись одновременно, и в социалистическую партию вместе вступили. А потом — потом разошлись наши дорожки. Меня посадили, и он куда-то исчез с моего горизонта, говорят, будто уехал в Америку. Там получил степень магистра, потом степень доктора философии, специализировался в юриспруденции, по уголовному праву. Когда вернулся, стал одним из лучших специалистов в этой области. Консультировал, завел широкие связи в институтах ООН и других международных организаций, потом в министерствах национальной и общественной безопасности, стал своим человеком в министерстве юстиции и общественной морали... Ну и зачем я ему понадобился? Похоже, что дело действительно нешуточное, раз напомнил о себе после стольких лет... Изменился, наверное. Теперь уж небось и не вспоминает, как я его выручал. Да ведь и я уже не прежний восторженный юнец, готовый рукоплескать всем новым идеям. Разве могли мы тогда знать, что уготовила нам жизнь? А хоть бы и знали, разве побереглись бы? Вряд ли... Как он там пишет? "Дело не терпит отлагательств, и всякое промедление чревато самыми серьезными последствиями..." Чревато — для кого? Непонятно. Может, вовсе и не для меня, может, я вообще тут сбоку припека. А может, и правда вопрос серьезный, и он в письме просто не захотел волновать меня раньше времени. Ведь мог же спокойно написать: любое промедление чревато для тебя... И почему велел звонить ему на работу, а не домой? К чему эти формальности? Боится, что ли, показать, что мы когда-то были близкими друзьями? Как-никак, визит к нему домой вроде бы ставит нас на равную ногу, а в офис — совсем другое дело. Я слышал, он курирует сейчас Управление общественной безопасности, советник в ранге министра. Зачем я мог ему понадобиться, ума не приложу. Заранее чувствую, ничего хорошего эта встреча мне не сулит. Но, с другой стороны, почему? Уж насчет Яхьи я, кажется, могу быть совершенно спокоен: не допускаю мысли, чтобы он забыл, как я его спас.
...Как-то за несколько месяцев до ареста я должен был зайти к своему товарищу по партии. Дом, где он жил, стоял в маленьком переулке-тупичке. Я был уже почти у цели, как вдруг из подъезда какие-то люди в штатском вывели моего товарища в наручниках. Тут только я заметил напротив дома серую полицейскую "коробочку" и рядом с ней офицера и двух солдат. Как быть? Повернуть обратно? Поздно, только привлеку их внимание. Я решительно шагнул в подъезд. Помню глаза моего арестованного друга. "Я тебя не знаю! — кричал его взгляд. — Берегись!" Я поднялся на второй этаж, позвонил в какую-то дверь. Бледные детские мордочки, перепуганные черные глаза. Я назвал первое пришедшее на ум имя. "Нет, такой здесь не живет!" Я извинился, спустился вниз, минуту постоял у двери, закуривая, и, как ни в чем не бывало, пошел прочь, стараясь не убыстрять шаг. Отойдя подальше, рванул что было сил в сторону станции метро, но вдруг вспомнил: Яхья! У него же ротатор в подвале. Сшибая прохожих, я летел по улице, провожаемый проклятиями со всех сторон. Слава богу, он был дома. Вдвоем мы уложили ротатор в большой картонный ящик, запихнули туда же накануне отпечатанные материалы и потащили ящик к стоянке такси, на ходу придумывая, куда бы его отвезти. Решили к нам, в загородный дом, лучшего места не придумать. Там и зарыть его можно, за сараем. Яхья все порывался поехать со мной, но я его отговорил.
В ту же ночь они пожаловали к нему с обыском, перерыли весь дом — и, разумеется, ничего не нашли. Ох и хохотали же мы, когда он об этом рассказывал! А потом отправились на радостях бродить по полям. Сели где-то у арыка под деревом, Яхья достал из кожаного чехла свой уд и запел. Здорово он все-таки пел! Люди, что работали в поле, не выдержали, побросали свои мотыги и потянулись к нам. Мужчины пристроились рядом, на корточках, а девушки, те стали группкой поодаль. Как сейчас вижу: простор, синее небо и завороженные песней людские лица... Когда мы прощались, он сжал мне руку и сказал: "Никогда — понимаешь? — никогда не забуду, что ты для меня сделал".
Я ощупал карман, где лежало его письмо, и взглянул на часы. Половина одиннадцатого. Я снял телефонную трубку и набрал 29-37-31. Гудки —один, другой, третий. Такое ощущение, что это где-то неподалеку. Ага, вот наконец кто-то подошел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21