Однако здорово же тебя напугали, куколка!
— Фирма "Ла Рошель" отказалась от контракта.
— Ха-ха-ха! — Ну не смешно ли? Ведь это ж надо! Раз, два — и никаких проблем! Ха-ха-ха!
Мой неожиданный смех окончательно повергает ее в ужас. Глаза у нее становятся совсем круглыми, как плошки — того и гляди выскочат из орбит, — и это вызывает у меня новый приступ смеха. Наконец с трудом выдавливаю из себя:
— Мне бы... шефа... по... повидать!
Она тут же принимается озабоченно рыться на столе.
— Шеф приказал никого к нему не пускать. Вам необходимо зайти в отдел кадров, к господину Мухтару. Он давно вас ждет...
Ясно. Дальнейшие расспросы неуместны. Да и не все ли мне равно?.. Иду в отдел кадров, к Мухтару. Вхожу и, демонстративно не здороваясь, плюхаюсь на стул. Какой-то чиновник обсуждает с ним принесенные на подпись бумаги. Копается, копается, вникает в каждую мелочь. Дотошный, гад!.. Терпеливо жду, хотя понимаю, что он тянет нарочно. Я невзлюбил его с самого первого дня. Ненавижу этот тип людей, продукт учреждений, полагающих, что с человеком можно вьщелывать все — и, уж конечно, позволительно совать нос в его личную жизнь. Видать, за усердие на этом поприще и сделали его начальником отдела кадров. Ведь что такое управлять по мнению властей предержащих? Управлять — значит командовать людьми, заставлять их ходить по струнке, делать из них бессловесные автоматы, которые удобно использовать в собственных целях. Мы с этим самым Мухтаром несовместимы, и он понимает это не хуже меня, испытывая ко мне точно такую же неприязнь, как и я к нему.
Наконец чиновник удаляется. Любопытная походка у этих людей. В ней все: и молчаливая готовность в любое мгновение вернуться, и уверенность, и льстивая покорность — любые варианты на все случаи жизни. Уйти? А вдруг начальству угодно, чтобы он не ушел, а, как раз наоборот, остался? А если останешься, кто его знает, вдруг окажется, что надо было уйти? Тут ведь главное — вовремя угадать. Начальство любит догадливых. И угодливых. А начальственная милость что божья благодать. Аллах на небе, начальство на земле. И власть его безгранична: оно и жалует, и запрещает, и карает, и воздает... А строптивых прямиком записывает в смутьяны, что идут против веры, подрывают устои общества и посягают на мораль. Так-то вот... Он тянет руку к телефону. Значит, собирается и дальше притворяться, что меня не замечает. Э, нет, дорогой, так я у тебя до вечера просижу. Вынимаю из кармана письмо и небрежно швыряю его ему на стол.
— Что это? — Он брезгливо берет письмо двумя пальцами и медленно его читает, будто видит впервые. Потом отодвигает от себя.
— Я полагаю, здесь все ясно.
— Нет, не все. Я не собираюсь спорить с вами о содержании, я прекрасно понимаю, что вы лишь выполнили то, что было вам поручено. Но с точки зрения формальной это нарушение закона.
— В каком смысле?
— Я просил руководство об отпуске в письменной форме... И письмо на этот счет отправил заказной почтой. И даже не одно, а два...
— Мы их получили.
— В таком случае почему меня уволили?
Он улыбается. Зубы у него редкие, и, памятуя об этом, он улыбается осторожно, едва раздвигая губы.
— Учитывая обстоятельства, в которых последнее время находилась компания, председатель административного совета возражал против вашего отпуска. Служащие, занимающие руководящие должности, обязаны в подобной ситуации находиться на месте.
Значит, все подстроено. Так я и думал.
— Да, но по закону вы обязаны были меня предупредить... И опять он улыбается, но на этот раз от души, во весь рот,
не скрывая удовольствия. Представляю, с каким злорадством он перечитывал это письмо, прежде чем отправить, — раз, другой, третий... И размашисто поставил под ним свою подпись.
— Мы тоже направили вам заказное письмо на восьмой день вашего отсутствия.
— Я не мог его получить. Я же был в больнице с женой.
— Это нас не касается. Мы не обязаны следить за вашими передвижениями.
— Да, но согласитесь, что со мной поступили, как не поступают даже с самым последним чернорабочим! За что?
— А это, уж простите, вы прекрасно знаете сами! Я слышал, что председатель лично возражал против того, чтобы вы продолжали у нас работать. Поговаривают, вы были связаны со стачечным комитетом, передавали его членам секретную информацию. — Тут он окончательно приходит в веселое расположение духа. — Не хотите ли чашечку кофе?
Спасибо, обойдусь. Я встаю и, забрав у него со стола письмо, не прощаясь, выхожу.
Иду к себе в отдел, в бывший свой кабинет: надо разобрать оставшиеся бумаги, вернуть секретарше ключи от стола. Там, в отделе, узнаю, что Сайд Абу Карам и еще несколько "зачинщиков" тоже уволены с работы.
Значит, шеф с самого начала был в курсе дела — и про тех, кто "мутит воду", знал, и про мои связи с ними, и про то, что я писал для них заключение о контракте. Конспираторы, черт бы их побрал! Сам виноват, нечего было связываться с таким ненадежным народом. Да, но забастовку-то они все-таки выиграли! Верно, выиграли, но это еще ни о чем не говорит. Просто сумели выбрать удачный момент, а в остальном — случайное везение, не больше. Зато противникам удалось самое главное — "отсечь" бунтарям голову. Когда-то еще вырастет новая... Так что держись-ка ты, братец, своего правила, не лезь в драку. Да было все это уже, было — не лез! И что хорошего?.. А что хорошего, когда полез? То-то и оно.
Гулким эхом отдаются шаги на мостовой. Ну почему, почему я не могу найти себе в этой жизни достойного места? За что бы ни взялся — всюду неудача... Сайду хорошо, такие люди не маются в одиночестве. У них всегда полно друзей, родных, знакомых, готовых поддержать их в трудную минуту. Инстинкт солидарности, рождаемый нищетой и постоянной борьбой за жизнь, природное свойство обитателей трущоб и заводских окраин. А мои друзья улетучатся — и оглянуться не успеешь. Зайдут поначалу разок-другой — и все, прощайте! Как все это знакомо! Семья, друзья, Тахани Рашид - все исчезли, едва был объявлен приговор. Но тогда была тюрьма. А теперь? А теперь - скромный беленький домик на окраине. Не бог весть что, но все-таки собственный, свой, кругом поля, тишина... Многие мне даже завидуют. Но что за радость сидеть там одному? Господи, почему я всюду чувствую себя временным жильцом, почему нигде не могу пустить корни? Что это — судьба или я сам навлек на себя проклятие одиночества?
Ворона, сидящая на дороге, насмешливо покосилась в мою сторону и, отвратительно каркая, запрыгала мне вслед...
Амина в спальне кормила малыша грудью. Два существа, слившихся воедино. А я — посторонний, для меня нет места в их молчаливой гармонии. Кому я нужен? Жалкая песчинка на вертящемся круге жизни, отброшенная центробежной силой куда-то вбок, подальше от оси. Я гляжу, как Амина пеленает малыша, бережно кладет его на кровать. Какое-то время он молчит и вдруг разражается пронзительным криком. Я поспешно исчезаю на кухню и терпеливо жду ее там. Что поделаешь, теперь все ее заботы о нем, а я могу и подождать.
Изо всех сил стараюсь и никак не могу поверить в то, что есть какая-то реальная связь между мной и этим крошечным куском мяса. Неужели это мой сын, моя плоть и кровь? Свидетельство о рождении утверждает, что это именно так, но рассудок отказывается принять эту истину. Амине легко, она — его мать, она носила его во чреве девять месяцев, потом рожала его в муках, теперь кормит его пять раз на день своей грудью, для нее он — реальность. Я же, когда беру его на руки или меняю ему пеленки, не могу избавиться от смущения, что я здесь ни при чем. Чужой я этому ребенку, и он мне чужой-До чего же непрочно все в этом мире. Все у меня было и ничего больше нет — утратил в один миг: и работу, и способность творить, и сына, и даже привязанность жены. Усталый мозг неуклюже, как жернов, перемалывает осколки каких-то образов и мыслей и никак не желает думать логично и стройно. Брыкается, как норовистый конь, бьет копытом, не дается... А я все бегаю вокруг и все пытаюсь накинуть на него уздечку. И этот образ истязал меня всю ночь напролет, пока за окном воровато не забрезжил рассвет, и только тогда я, отчаявшись, прекратил борьбу, мучительное видение исчезло, а я забылся тяжелым сном.
Как-то днем, когда Амина гуляла с малышом, раздался телефонный звонок. Я сразу узнал: она!
— Почему вы столько времени не даете о себе знать? Я даже волноваться стала.
У меня радостно забилось сердце. Нет, согласитесь, все-таки приятно услышать, что женщина, у которой есть буквально все, думает и — даже больше — тревожится о вас!
— Мне, право же, очень неловко! Но, понимаете, тут такие обстоятельства...
— Какие еще обстоятельства? Что с вами, я вас не узнаю! И голос какой-то странный. Вы чем-то расстроены, я угадала?
Ну, это вы уж слишком. Так я вам и поверил, что вы по голосу догадались о моем состоянии.
— Да нет, вам показалось. Ничего страшного, при встрече я вам все расскажу.
— Ага, значит, мы все-таки встретимся?
— А вы в этом сомневались?
— Ну, знаете, не звонить столько времени! Поневоле засомневаешься!
— Это вы зря. Я всегда рад вас видеть. И честное слово, говорю это не ради красного словца.
— Позвольте вам на этот раз не поверить. Ведь это не вы, а я вам первая позвонила!
— Ну, извините меня, бога ради. Я же говорил: у меня были веские причины.
— Значит, предчувствие меня не обмануло. Что-то мешает нам продолжать наши отношения. Почему вы не договариваете? Я во всем люблю ясность... Я понимаю, вы — мужчина, египтянин, у вас определенные обязательства. А я — американка, сегодня — здесь, завтра — там. И вам кажется, что наша с вами дружба не стоит того, чтобы ставить себя в сомнительное положение. Верно?
— Ничего похожего! Хотя, не скрою, подобная мысль, действительно, посетила меня после нашей последней встречи. И произошло это, когда я, выходя от вас, поймал на себе взгляд вашего швейцара.
— Швейцара? — Она звонко расхохоталась в трубку. — При чем здесь швейцар?
— А при том, что в нашей стране швейцары не только караулят, но нередко еще и "стучат".
Жду, что она мне на это скажет, но она молчит.
— Алло, вы слушаете?
— Да, да, конечно... — Голос спокойный, веселости как не бывало.
— Что с вами? Я сказал что-нибудь не так?
— Да нет, все так... Просто подобные вещи обычно сильно портят настроение.
— Извините, я не хотел. Но вы же сами просили, чтобы я ничего от вас не скрывал. Но так или иначе, Рут, а я хочу вас видеть. Это возможно?
Думает. А может, нарочно молчит, чтобы поддразнить.
— Разумеется. Иначе зачем бы я стала вам звонить?
— В таком случае когда?
— Да хоть сегодня. После семи я буду дома.
— А нельзя ли где-нибудь еще, не у вас?
— Почему?
— Да так, ради разнообразия.
— Тогда предлагайте вы.
— В казино "Аль-Джазаир", на Ниле.
— Пожалуйста! Вы меня повезете?
— Но у меня же нет машины, вы знаете. Давайте встретимся прямо там.
— Нет, я бы все-таки предпочла, чтобы вы за мной заехали. Терпеть не могу назначать свидания в общественных местах: вечно кто-нибудь опаздывает.
— Хорошо, тогда примерно в половине восьмого я буду у вас. -Жду.
Что это? В трубке какое-то жужжание, как далекий зуммер, потом трик-трак - и тишина. Я медленно опустил трубку на рычаг и потер лоб. Ох уж мне эти до боли знакомые, "родные" звуки! Выходит, опять все сначала, как когда-то? Э, да пошли они! Страшней, чем было, все равно уже не будет...
Мы вышли из дому. В небе — молодой месяц, у входа — все тот же швейцар. Увидел Рут и со всех ног кинулся навстречу: чего не сделаешь за щедрые чаевые!
Держа меня под локоть, Рут подводит меня к машине. Садимся и, плавно снявшись с места, ныряем в темноту. Не автомобиль, а какой-то воздушный корабль. Упоительная музыка, несущаяся из динамиков, завораживает и пьянит. Откинуться вот так на мягком сиденье и ни о чем не думать* ни о чем не помнить... Слабый запах духов... Золотом при свете ночных фонарей поблескивают каштановые волосы... Сама женственность сидит рядом и, положив белые руки на руль, уверенно подчиняет своей воле эту могучую махину, которая бесшумно, как призрак, скользит в ночи, унося нас навстречу... чему? Не знаю, но это сейчас неважно. Мне ясно одно - все, борьба окончена, я вышел из игры...
...Переливается цветными огоньками Нил, плещется о берег волна. А я, как голодный, все гляжу и не могу наглядеться на милое лицо.
— Ну так что за обстоятельства не позволили вам вспомнить обо мне все это время?
Молчу, не хочется разрушать волшебство невеселым рассказом о своих злоключениях. Да и не расскажешь ведь ей обо всем откровенно. Что я скажу — выгнали со службы, стал безработным? Стыдно.
— Не пойму, почему вам так хочется вернуться к презренной прозе жизни?
— Презренной, скажите на милость! Да я просто хочу вызвать вас на откровенность.
— Ну, если вы так настаиваете, Меняйте потом на себя.— Я помолчал, собираясь с мыслями. - Дело в том, что вот уже почти месяц, как меня выгнали с работы.
Этого она не ожидала никак, я вижу по ее лицу.
— Вы, разумеется, шутите?
— Хороши шутки!
— В таком случае, ради бога, извините! Поверьте, именно это я, действительно, меньше всего ожидала от вас услышать. — Она на миг замолчала, обдумывая, что уместнее сказать в данном случае. — Как же это произошло?
Рассказать ей все? А почему бы и нет? В конце концов сейчас она единственный человек, которого интересует моя особа. А Амина? Разве моя судьба ей безразлична? Ну, Амине в последнее время не до меня, у нее и без того забот хватает. Помолчал бы, сам-то хорош — развлекаешься с чужой женщиной, сидишь с ней в кафе на Ниле, жмешь ей ручку, выворачиваешься перед ней наизнанку... А Амина старалась поддержать тебя изо всех сил: "Не раскисай, все образуется... Подумаешь, уволили со службы! С кем не случается? Я же работаю, с голоду не помрем. Да и устроишься ты на работу очень скоро, вот увидишь... Главное сейчас - не падать духом, не сидеть сложа руки. Займись хоть чем-нибудь, пиши... Ты ведь так и не принимался за свою монографию".
Но подобные советы мне нужны сейчас меньше всего. Вот, заговорила про монографию — и будто на мозоль больную наступила — неудачник!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21