В сетях
РОМАН
(араб)
— Итак Вы отрицаете, что семнадцатого августа около одиннадцати часов утра вы преднамеренно убили американскую гражданку Рут Харри-сон?..
Голос председательствующего доносится откуда-то издалека, из-за высокой трибуны, где сидят судьи, и гулким эхом отдается в зале. У председательствующего бесстрастное, неподвижное лицо — не человек, а робот из фильмов о звездных войнах. Я гляжу на него, но мысли мои далеко. Тюремная решетка—лучшее орудие в руках законников во все времена... Я — один, а они — сила, им ничего не стоит меня уничтожить. Но мне не страшно, я свободен как птица, мне нет дела до суетных мелочей жизни. Это чувство освобождения почему-то не покидает меня с той самой минуты, как я увидел ее мертвой—безжизненное, распростертое на кровати тело...
— Да, отрицаю. Все сказанное здесь мною — чистая правда...
— Что еще вы могли бы сообщить суду?
Что еще я мог бы сообщить? Многое, да только стоит ли об этом говорить? Какой смысл теперь имеет вся моя жизнь до встречи с ней и после ее смерти? Все и так ясно: процесс затеян для того, чтобы меня уничтожить.
— Допустим, у меня есть что сказать. Но я не уверен, что вы будете меня слушать...
Блеснули стекла очков в металлической оправе — я вижу, как он сверлит меня взглядом. Легкий шум в зале, движение черных мантий, и снова все стихает.
— Суду необходимо знать все подробности. Только это может гарантировать справедливый приговор. И здесь мы рассчитываем на вашу помощь...
Где я уже видел прежде точно такой рот? В лагере? Боже, какая ерунда лезет в голову! Наверно, это потому, что близок конец. Рассудок помимо воли торопится, спешит запечатлеть, зафиксировать все до мелочей, как будто я смогу унести это с собой. И как ясно, поразительно четко работает память. Так где же я видел такой рот? Нет, не в лагере... Какие только рты не приходилось мне видеть... И губы, и глаза, и руки... И все были выразительны по-своему, под стать своим хозяевам. Вспомнил! Тонкие, бескровные губы и рука с занесенной палкой... Директор школы, в которой я провел пять лет... Миссионер, выводивший нас по утрам на молитву и читавший нам Евангелие и Ветхий завет... Английский прихвостень, служивший, как обнаружилось впоследствии, в Интеллидженс сервис-Сухой, скрипучий голос:
— При каких обстоятельствах вы познакомились с госпожой Рут Харрисон?
И снова с подушки на меня глядят, не видя, твои широко раскрытые неживые глаза. Тебя больше нет, Рут. Ты ушла и никогда не вернешься. И зачем только я в тот день не последовал за тобой!
...Я молча закрываю дверь и опять сажусь к окну, чувствуя за спиной ледяной взгляд Джафара. Холодный черный мрак окутывает душу... Один выстрел, только один, — и я уйду за тобой. Не надо обладать слишком богатым воображением, чтобы представить, что сейчас произойдет... Они приедут в темно-серой машине, наденут на меня наручники — этакие современные заморские штучки из тонкой стали, с зубьями острыми как бритва. Это вам не те, старинные, английского образца, из которых я без труда выдергивал свои тощие руки. Да, я живо представил себе все это в деталях, слушая, как Джафар звонит им по телефону. Я сам подсказал ему номер — из синей записной книжки, той самой, что ты мне подарила, помнишь? И многие номера телефонов в ней записаны твоей рукой. Нет, это невыносимо. Пулю в лоб — и дело с концом!
Но я опять иду туда, к тебе в спальню... Густые, непокорные волосы на подушке кажутся сейчас такими беспомощными. И алое пятно на белом... Я касаюсь твоей щеки и невольно отдергиваю руку, как будто холод способен обжигать... Минуты бегут, понемногу я начинаю приходить в себя и вдруг понимаю, что снова стал самим собой! Какое удивительное чувство освобождения! Люди! Халиль Мансур стал снова тем, каким вы знали его прежде! Как, неужели забыли? Что ж, я и сам в последние годы немного его подзабыл, но мне это, как видите, дорого стоило...
— Подсудимый, мы ждем вашего ответа!.. При каких обстоятельствах вы познакомились с госпожой Рут Харрисон?
С чего же все началось? Трудно сказать, у всякого начала свои корни в прошлом. Одно вытекает из другого. Так было и со мной. А вообще-то началом можно считать тот вечер в конце лета, когда в моей квартире раздался телефонный звонок...
Я был один-Амина уехала к подруге-и, сидя за письменным столом, просматривал проект контракта с французской фирмой "Ла Рошель". Внезапный телефонный звонок заставил меня вздрогнуть. С некоторых пор я стал пугаться звонков всякого рода, особенно поздних, когда, кроме тебя, в доме никого. Вообще, в последние годы меня стало пугать многое, на что я прежде не обращал внимания. И полюбил тоже многое, чего прежде на дух не терпел. Сам не пойму, что со мной стало. Уговариваю себя, что это естественно, ведь человек с возрастом меняется, становится мудрей, опытней. Но в глубине души знаю, что дело не в этом. И никак не удается мне унять внутренний голос, который нет-нет да и начнет бередить душу, и тогда я начинаю беспокойно ходить из угла в угол, и Амина следит за мной тревожным взглядом. Удивительная у нее способность угадывать внутреннее состояние человека, никуда от нее не спрячешься... И я вспоминаю Сайда — почему-то я всегда вспоминаю их вместе. Наверно, потому, что познакомился с ними примерно в одно время. А может, потому, что они в чем-то очень схожи. Амина и Сайд — самые дорогие мне люди. Они олицетворяют в моих глазах все то, что сам я уже растерял. Но они же для меня и источник постоянной досады, в особенности когда выступают заодно в наших спорах. Умом я понимаю, что они, скорее всего, правы. Но самолюбие не позволяет мне в этом признаться, и я вижу, как Амина с каждым днем отдаляется от меня все больше и больше.
Сидя над проектом контракта в тот вечер, я думал и о них тоже.
Я пока еще не рассказал им ни о готовящемся контракте, ни о недавнем своем разговоре с председателем административного совета компании "шефом', как мы его называем... Все-таки, что ни говори, а между мной и Саидом сохраняется некоторая дистанция. Да, все верно, мы с ним друзья, общаемся на равных... Но его чувство собственного достоинства, уверенность в своих силах при том, что он всего лишь простой наладчик станков, меня раздражает. Порой я даже немного завидую его решительности. В такие минуты приятно сознавать, что ты все-таки взобрался довольно высоко по служебной лестнице. Хитрая штука, скажу я вам, эта самая лестница. Вроде бы создана для того, чтобы разумно распределять нагрузку и ответственность. А приглядишься — и видишь: и коррупцию-то она маскирует, и тех, кто не на своем месте сидит и в себе не уверен, укрывает, да и начальству помогает гонять подчиненных до седьмого пота... Правда, лично я от всего этого далек. Но и мне, случалось, эта лестница оказывала немало услуг.
...В одиночной камере время тянется долго. Вот и копаюсь, копаюсь без конца в собственной душе. Так хочется понять, что же все-таки случилось и почему именно со мной? А может, зря я занимаюсь самоистязанием? Все равно впереди смертный приговор, это ясно. Но ведь человек не кончается со смертью, если ему есть что оставить людям. Нет, я говорю не о недвижимом имуществе или банковских вкладах. Человеческая память недолго хранит имена тех, кто оставляет после себя виллы, акции или даже целые компании по производству прохладительных напитков. Но есть события, людские имена, над которыми не властно время. Нет, нет, я не претендую на то, чтобы меня помнили вечно. Однако у меня тоже есть что сказать напоследок людям, есть мой опыт, который - я в этом убежден — может пригодиться многим. И не говорите мне, что моя история — частный случай. Отнюдь. Все, что со мной произошло, — логический результат той жизни, которой все мы живем в последние годы.
Человеку нелегко объяснить самому себе свои поступки, нелегко заново во всех мелочах прожить уже пережитое, по крупицам восстанавливая в памяти и радостные, и горькие минуты. Нелегко, если вообще возможно, себя понять. Но я все-таки решил попробовать... Может, именно поэтому я и не спятил до сих пор окончательно.
Итак, вернемся к тому самому летнему вечеру, когда у меня дома резко и настойчиво зазвонил телефон. Я сидел, с головой уйдя в работу над контрактом... Уютно горит настольная лампа. Рядом со мной на столе чашка крепкого ароматного кофе...
...А ведь не попросил для меня, подлец, кофе, как обычно. Ничтожность человека всегда обнаруживается в мелочах... И кабинет у него противный, просто не могу без отвращения видеть эти фотографии на стенах... Шеф приветствует иностранных гостей... Он же беседует с министром на церемонии пуска нового завода... Он же выступает перед рабочими с речью в годовщину "очистительной" революции... А эта громадина, письменный стол, что надежно отдаляет его от посетителей? А стол для заседаний в дальнем углу? Да и сама эта комната — безликая, не круглая и не квадратная, не поймешь какая... И мебель такая же безликая, хотя безвкусной ее вроде и не назовешь. И расставлена как попало, без души. Не кабинет, а какое-то странное помещение, куда понаставили кресел, шкафов, столов да понавешали полок с грудами канцелярских папок.
Шеф славится своим громовым голосом, от которого дрожат стекла в окнах, и своим высоченным ростом. Громовой голос дан ему, чтобы орать на подчиненных, а ростом он обязан исключительно своим непомерно длинным ногам, так что, когда он сидит за столом и видна только верхняя половина туловища, его, пожалуй, даже можно принять за коротышку.
Он демонстративно уткнулся в бумаги, делая вид, что меня не замечает, а я терпеливо жду. Глаза у шефа узкие, беспокойные, а губы и руки все время находятся в движении, выдавая скрытую тревогу, которая иногда прорывается наружу, взрывами ярости или неожиданным хохотом. У него неправильной формы, сдавленная с боков голова, длинное, узкое лицо, а когда он осклабится, я вижу во рту его крупные желтые зубы. Иногда по ночам в кошмаре это лицо превращается вдруг в лошадиную морду: ржущий жеребец, откинувшись в кресле, барабанит передними копытами по крышке огромного стола, а я в ужасе гляжу на его раздувающиеся ноздри, налитые кровью глаза...
Наконец он поднимает глаза.
— Тут у меня ваше заключение о проекте контракта с фирмой "Ла Рошель". Надо бы кое-что изменить...
-Зачем?
— В таком виде контракт нам невыгоден. А изменим — получим немалые прибыли от производства новых препаратов.
А у самого глаза бегают, как мыши в мышеловке. Отец оставил ему наследство из пяти аптек в провинции Гарбийя, к которым он сам уже добавил заводик в Каире и контору по импорту. Вошел в государственный сектор, чтобы под его крылышком спокойно пересидеть бурю, вызванную законами шестьдесят первого года о национализации. Как и многие ему подобные, быстро смекнул, что Абдель Насер упустил из виду существенный момент: при отсутствии подлинно народного контроля капитализм без труда поставит госсектор себе на службу и превратит его в свое орудие.
— Я, конечно, понимаю, что компания должна думать и 6 прибылях, и о техническом перевооружении, поскольку для производства принципиально новых препаратов у нас недостаточно и опыта, и знаний. Однако я возражаю против придания этому контракту слишком широкого характера. Не следует, на мой взгляд, включать в него и те препараты, которые мы в состоянии производить сами, без посторонней помощи. Это может отрицательно сказаться на прибылях нашей компании, да и на всей фармацевтической промышленности в стране в целом.
В прошлом месяце шеф ездил во Францию знакомиться с их заводами. Вернулся порозовевший, с новыми часами "Ролекс", в новеньком галстуке модного сиреневого цвета. Теперь вместо привычных разговоров о "кокетках из Мансуры" и "достоинствах гашиша" он с видом знатока разглагольствует о парижских улицах, ресторанах, неповторимом аромате красного вина и "ночных гуриях", дарящих истинное французское наслаждение...
Вот так он вступил на порог политики "открытых дверей", открывшей перед ним дорогу в новые миры, туда, где за твердую валюту можно купить мягкую совесть, а высокие стремления сводятся к мечте о вкусной выпивке и длинноногих блондинках.
Он сметлив от природы ровно настолько, чтобы удерживаться на плаву и из всего извлекать для себя хоть какую-то пользу. Мы росли с ним в разных условиях й принадлежали к разным мирам. Поэтому, за исключением редких моментов, наши отношения с ним остаются строго официальными.
— Значит, вы отказываетесь переделывать контракт? Так я вас понял?
— Я уже вам сказал: я считаю, что при этом пострадают интересы нашей компании, и не вижу никакой надобности в подобной переделке. Но, в конце концов, решающее слово все равно принадлежит не мне, а вам. Если вы отказываетесь принять контракт в его настоящем виде, это ваше дело. Но вы не можете заставить меня поступить вопреки моему убеждению.
Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы говорить спокойно. Чем спокойнее мой голос, тем весомей выглядят .мои аргументы. Врешь ты просто боишься его разозлить. Да\ но зачем лезть на рожон? Тебе не остановить потока, который сметает все на своем пути. И все-таки, чего я, собственно, боюсь? С работы меня не уволят, это маловероятно, а уволят, так не буду по крайней мере чувствовать свою ничтожность и беспомощность, как здесь. Подумаешь, беда какая! Найду себе другое место, не хуже. Правда человеку с моей биографией в наши дни не так-то легко устроиться на работу. Но нельзя же из-за боязни потерять место превращаться в робкого слизняка. А деньги? Жить на что? Опять гоняться за случайным заработком? Ненавижу этим заниматься. Боже, да неужели же нет выхода из этого замкнутого круга? Буравя меня взглядом, шеф тянет руку к кнопке звонка. Входит служитель.
— Али, принеси мне кофе и пачку "Кента".
А мне сегодня кофе, видно, не положено — не заслужил. Кровь бросается мне в голову. Вроде бы пустяк, стоит ли волноваться? Но этот самый пустяк представляется мне сейчас важнее всего того, о чем мы тут с ним спорили.
— И мне чашку кофе, Али! Сахару чуть-чуть...
Шеф выжидающе барабанит пальцами по столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21