И вдруг я поняла, что она, моя мама, все время была одна, а мне это и в голову не приходило. Мне стало ее так жалко, что я чуть не заплакала, опять положила голову ей на грудь и спросила шепотом:
— Почему дядя Гиви не приходит?
И хотя она не шелохнулась, я почувствовала, как сразу она насторожилась, напряглась. Я думала, что она мне не ответит, и потому вздрогнула, услышав ее изменившийся голос:
— Сейчас же встань!..
Я молча встала и вышла.
Дядя Гиви появился у нас год назад. Приходил он раза два в неделю, высокий, представительный, лет сорока, с седеющей каштановой шевелюрой и красивыми глазами. Я уже по звонку угадывала, что это он...
Десятого числа я дожидалась с нетерпением и в то же время со страхом, потому что решила пойти в больницу и встретить тебя у ворот. И хотя решение мое было твердо, мысль о том, что все это должно произойти очень скоро, пугала меня.
Но ведь могло быть и так, что ты за это время возненавидел меня? Как можно любить человека, который принес тебе столько страданий? За что любить?
Нет, я не могла поверить в это. Это было выше моих сил. Я чувствовала, что забочусь больше всего о себе, но не могла иначе.
Ты должен, должен был понять меня, должен был любить, любить сильно, самозабвенно, безумно. Вот чего я хотела, и ты не смел, не имел права не исполнить этого!
Странно — теперь я всех обязывала любить меня. Нет, не всех — тебя и маму. Но особенно мне хотелось, чтобы меня любил ты. Я одновременно думала о вас обоих, о тебе и о маме, о материнской ласке, которой мне так недоставало, и оттого, что я думала о вас вместе, ты постепенно становился для меня близким, и, не смейся, я любила тебя, как брата. У меня не было брата, но я твердо убеждена, что тогда я любила тебя именно, как брата. А сейчас я думаю — пусть бы на самом деле мы с тобой были братом и сестрой, и ничем больше... Какой счастливой была бы я тогда!
Десятого мая, в девять часов утра, я стояла у ворот больницы. За воротами начиналась аллея вязов. Из маленького оконца деревянной будки выглядывал сторож. Раз или два он открывал ворота — пропускал машины: наверное, это врачи приезжали на работу. Потом у ворот стала собираться очередь.
В глубине аллеи на скамейке сидела худая женщина и рядом с ней — мужчина в больничной пижаме с двумя маленькими девочками на коленях.
И вдруг я увидела тебя и так удивилась, будто вовсе не ожидала встретить тебя здесь. Ты шел по аллее, держа в руке свернутые в трубочку газеты. Я стояла и смотрела, как ты идешь, иногда поднимая голову и взглядывая на меня.
И тут мне кто-то приказал повернуться и уйти.
«Если он окликнет меня, значит, любит! Если окликнет — любит! Если окликнет...» — и у меня чуть ноги не подкосились, когда я услышала твой голос:
— Майя!
В полночь мы с тобой бродили по городу. Ты шел впереди, я следом. Так мы добрались до университета. Над нашими головами ярко светила полная луна. Было тихо. Иногда с листьев срывались капли (университетский сад недавно поливали) — и тогда тишина становилась еще слышнее.
— Который час? —спросила я.
— Пошли! — сказал ты вместо ответа.
Мы поднялись.
— Резо...
Но мне нечего было сказать, просто хотелось вслух произнести твое имя.
Мы пошли по подъему и очутились возле круглого сквера.
— Как я люблю этот сквер! — но ты ушел вперед и не слышал меня.— Резо, подожди!
Ты остановился.
— Куда мы пойдем? — спросила я, подходя ближе.
— Ко мне.— Ты обнял меня и повторил: — Ко мне.
Как будто это непременно должно было случиться,
и я была готова к этому и в эту минуту сама хотела, чтобы это случилось, и потому ничего не сказала, а молча пошла рядом. Одного я не знала — что должно было случиться.
— Холодно,— прошептала я.
— Рассветает...
— Холодно...
Я сама стеснялась того, что говорила, как будто оправдывалась перед кем-то: мол, иду к тебе только потому, что мне холодно. А оправдываться мне было ни к чему.
Мы остановились у трехэтажного кирпичного дома с длинными деревянными балконами.
С улицы в дом вела лестница, тоже деревянная, мы поднялись по этой лестнице на третий этаж. Твоя комната была в самом конце балкона. Ты достал из кармана ключ и отпер дверь.
— Пока не входи,— сказал ты шепотом, наверное, боялся разбудить соседей,— там душно.
Этот шепот немного отрезвил меня.
— Резо,— сказала я тоже шепотом, страдая от того, что мы разговариваем, как воры,— уйдем отсюда!
— Заходи!
Света ты зажигать не стал.
Я вошла в комнату и там не увидела тебя.
— Резо!
— Май я,— твой голос раздался из глубины комнаты.— Иди ко мне!
И вдруг я чего-то испугалась — наверно, темноты, и попятилась назад.
— Нет... Нет...
— Майя!
И я пошла к тебе, вытянув вперед руки, как слепая, боясь наткнуться на что-нибудь в темноте.
Утром, когда я открыла глаза, в комнате никого не было. Я села в кровати, как оглушенная, и попыталась вспомнить, где я нахожусь. Вспомнив, поспешила лечь и натянуть на голову одеяло.
Мне было ужасно стыдно, стыдно всего, самой комнаты. Я лежала затаившись довольно долго, потом сбросила одеяло на пол: нет, ничего мне не стыдно,— и я встала ногами на постель в одной комбинации. Одна бретелька была оборвана, разозлившись, я оборвала и вторую, комбинация скользнула к ногам, я запуталась в ней и упала. Снова накрылась одеялом, обводя глазами комнату. Кроме кровати, на которой я лежала, здесь стоял стол и два стула. Вдоль одной стены — полки с книгами, на другой — моя фотография, приколотая булавкой. Тихо, едва слышно, я позвала:
— Резо... Резо...
Мне и хотелось и не хотелось видеть тебя сейчас. Ты был противен мне так же, как я была противна самой себе, и в то же время я любила тебя так, как никогда прежде.
Постепенно ко мне вернулась способность рассуждать. Я встала, завернувшись в одеяло, подошла к шкафу, стала искать иголку с ниткой. Сняла со стула твою белую сорочку, надела ее и подошла к зеркалу — босая, в длинной мужской сорочке я выглядела очень смешно. Но это было так здорово! Я засучила рукава и села пришивать бретельки.
Надо было одеваться.
В ту минуту я верила, что во всем был виноват тот старик сторож, что сидел на улице — как все равно настоящий гном — с теплым хлебом на коленях. Ничего бы не случилось, если бы не этот хлеб...
Машинально я принялась убирать комнату. Сначала собрала книги, валявшиеся на полу у кровати, поставила
их на полку. Потом застелила постель, сложила твою рубашку и спрятала. Стопку грязных тарелок на столе накрыла газетой. Я вела себя так, словно ничего и не произошло, только я все время думала, что здесь, в этой комнате, мы жить не будем. Мысль эта увлекла меня, и я уже представляла себе, как я хлопочу, стираю белье, готовлю обед, подметаю пол в нашей новой квартире.
И тут вдруг словно кто-то крикнул мне: ты напрасно мечтаешь об этом, дурочка. Разве ты не видишь, что он УЖЕ оставил тебя. Я выбежала из комнаты и побежала — по балкону, по лестнице, по улице, круто уходящей вниз. Я ничего не видела, мне только казалось, что там, в конце улицы, кто-то меня ждет, раскинув с готовностью руки, и я бежала, чтобы прижаться к его груди, спрятаться в его ласковых руках и все забыть. И звонил колокол, и цвело дерево красным цветом, и цвело разом множество красных деревьев, целый лес цветущих красных деревьев ждал меня, а на краю этого леса стояла морщинистая старуха, она тоже ждала меня, потому что сердце мое кровоточило, и только она одна знала лекарство от этой боли, и я бежала к ней, потому что хотела спастись и превратиться в высокое красное дерево.
— Майя! Майя!
Я пришла в себя и огляделась. Вот где я, уже около университета. У тротуара стояла машина, в ней сидел. Карло. Он и звал меня.
Я остановилась. Карло вышел из машины:
— Здравствуй, Майя!
Наверно, я выглядела странно, потому что он спросил:
— Что с тобой?
— Здравствуй, Карло! — я провела рукой по лицу и вспомнила, что не умывалась и не причесывалась.— Здравствуй, Карло,— повторила я,— куда ты пропал?
— Что ты здесь делаешь в такую рань? — он с удивлением разглядывал меня.
А мне и без того было неловко, и этот его настойчивый взгляд еще больше раздражал меня.
— Я спала здесь, в университетском саду,— вызывающе сказала я,— а сейчас сторожа разбудили меня и выгнали.
— Что-о?
— Хотя нет, не в саду. За косы меня привязали к небу, а к ногам мельничные жернова подвесили..,
— Майя!
— И такой счастливой я никогда в жизни не была.
Я замолчала, потому что поняла, вернее, не то чтобы поняла, а всем существом своим ощутила вдруг, что так оно и есть.
— А ты куда собрался, Карло? — мне было приятно, что я разговариваю с ним так непринужденно.
— Возвращаюсь из плавательного бассейна,— он провел рукой по мокрым волосам.
— Это отлично,— сказала я,— полезно для здоровья.
— Да,— согласился он. Потом замолчал и снова уставился на меня.
— В чем дело? — спросила я.
— Знаешь, Майя, я все еще люблю тебя, \
— Да что ты!
— И я готов хоть сейчас на тебе жениться,
— Сейчас, сию минуту?
— Да, сию минуту.
— Тогда поехали, чего же мы ждем!
— Майя!
— Поехали!
— Постой, Майя, так нельзя..,
— А чего ждать?
— Но ведь... есть порядок, как же так..,
— А вот так... я не знаю никаких порядков, хочешь, женись сейчас же...
Если бы он взял меня за руку и повел, я бы пошла за ним, потому что ни он, ни я не стоили большего.
Но он все смотрел на меня изумленно.
— Эх, Карло,— сказала я тогда.— Эх! — И пошла прочь.
Он кинулся было за мной, но я не остановилась, я шла так, будто и не слышала его голоса.
Домой идти не хотелось. Мама, наверное, разыскивает меня.
— Где ты была? — спросила мама.
— Нигде...
Я пошла в ванную, чтоб наконец умыться.
— Я спрашиваю, где ты была?
На минуту я представила себе, что стало бы с ней, если бы я сказала правду. Хотя в глубине души я думала, что она все знает. Убежала я вечером и вернулась утром — что тут объяснять? Но в плохое никто верить не хочет, все держатся от него подальше, цепляются за самую явную ложь, она-то не приносит боли, так легче! Я знала: скажи я, что была на луне, она поверит, только бы не услышать того, чего она так боится!
— Я ночевала у подруги.
— У какой?
— Ты ее не знаешь.
Как я могла сказать правду? Всю свою жизнь она читала лекции о морали, учила других, как себя вести. Все у нее было разложено по полочкам и решалось, как задачка по арифметике. И все же именно с ее дочерью приключилось нечто вопиющее, неразрешимое. На какую полочку это положить, куда втиснуть?
— Что с тобой! — закричала мама.
Оказывается, я смеялась — громко, истерически, но
не понимала, что смеюсь, мне. казалось, я просто думаю про себя. Я бросилась ей на шею. Потом увидела, что у меня мокрые руки и пальцы от мыла скользкие.
В Батуми лил дождь. Из окна гостиницы «Интурист» виднелось море, которое металось где-то там, за магнолиями, как зверь в клетке. В гостинице даже днем было сумрачно и прохладно.
Вот уже два дня я не выходила из номера. На третий день дождь перестал, и выглянуло солнце. Я сразу вышла на улицу и спустилась к морю. Мама уехала в Кобулети читать очередную лекцию.
В дремучих уголках парка стояли лужи, а в других местах солнце уже успело стереть все следы дождя. Перед зданием Летнего театра на площади пестрели цветы. Они были похожи на девушек, только что вымывших волосы.
Хотя никто не купался, пляж был полон. Отдыхающие истосковались по солнцу.
Поплавать, что ли, подумала я, но не решилась. Почему-то вдруг представила себе, даже увидела, как тону, погибаю — и никто не спасает меня. Потом я лежу на берегу, такая же посиневшая, окруженная толпой, как в позапрошлом году моя подружка Нани.
Нани, которую снимали в кино, жила в «Интуристе», вместе со съемочной группой, а мы с Кети нашли комнату возле вокзала.
— От нас море так близко, даже ста метров не будет...— говорила Нани.— Я голышом выбегаю из номера — ив воду.
Мы с Кети лопались от зависти. Нани носила шорты, и волосы у нее были острижены под мальчишку. У нас тоже были шорты, но мы не осмеливались в них появляться. Они лежали у нас в чемоданах.
Фильм снимали на пляже. Между столбами, врытыми в песок, протянули веревку, чтобы сдерживать любопытных. Нани с каким-то высоким красивым парнем лежали на песке. Так они лежали примерно с неделю, и их все время снимали. Кети даже похудела от зависти и все нашептывала мне, что у Нани кривые ноги и поэтому она снимается лежа. Но у Нани были стройные, красивые ноги, как у Брижит Бардо, и когда она возвращалась в гостиницу, ее сопровождало не меньше двух десятков ребят, как будто она знаменитый футболист. По городу ее возили на «Волге», и в ресторане она всегда сидела с парнями и громко смеялась, и танцевала с тем высоким красавчиком, и все им аплодировали, так здорово они танцевали. Там же, в ресторане, ее снимали всякие корреспонденты, а мы с Кети сидели, приткнувшись где- то в уголке, и официант не обращал на нас никакого внимания. Мы могли бы уйти, не расплатившись, он бы и не заметил, потому что не сводил восторженного взгляда с Нани.
Вокруг Нани вертелись всякие знаменитые актеры с бородками, похожие на слушателей духовной семинарии. Все они ходили пить кофе в порт, в кабачок для рыбаков и матросов, и Нани там курила американские сигареты, и одну штуку даже подарила Кети. А Кети спрятала ее на память.
Однажды утром, когда мы с Кети взвешивались у самого входа в парк (мы взвешивались два раза в день — утром и вечером), Нани пронеслась мимо на «Волге». Мне почему-то стало неприятно, что она застала нас на весах,— это значит, что мы соблюдаем режим, худеем или поправляемся, словно гусыни на птицеферме, а она...
Машина остановилась совсем близко, Нани вышла и направилась к гостинице, но у входа обернулась и позвала:
— Кети, Майя, идите сюда!
Мы подбежали к ней, хотя до этого и решили держаться независимо: кто она такая в конце концов! На первый же оклик мы бросились чуть ли не наперегонки.
— Девочки, поднимемся ко мне, не хотите?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13