На высокой монастырской колоколенке еще висел медный колокол, веревка от него была привязана к стволу кипариса. В колокол звонила старенькая сестра милосердия, монашка, созывала к обеду или ужину разбредшихся по саду больных.
Двор центральной районной больницы был полон голубей. В конце двора стоял маленький кирпичный дом, за кухней и прачечной, по ту сторону терновой изгороди, сушилось больничное белье — лиловое от синьки.
В прачечной хлопотала монашка Бабалэ. После того как монастырь закрыли, Бабалэ осталась при больнице. Высохшая восьмидесятилетняя старушонка походила на связку сухих корявых виноградных лоз, на которую накинули платье. Но старости она не поддавалась. Ее выносливости могла бы позавидовать любая молодуха. Порой, занятая работой, она прыскала совсем по-девичьи, прикрывала уголком платка рот и говорила:
— Не кончается, ей-ей, не кончается...
— Ты о чем, Бабалэ,— отзывались прачки, хотя заранее знали ответ.— Что не кончается?
— Жизнь... Она вон, оказывается, какая.., долгая!
В колокол звонила только Бабалэ. Она больше никому не доверяла. Видели бы вы тогда ее лицо: беззубый рот крепко сжат, в глазах стоят слезы. Потом слезы потекут по сморщенным щекам к подбородку, к старушечьему обострившемуся подбородку, соберутся там и закапают тающей сосулькой.
— О чем ты плачешь, Бабалэ? — спрашивал иногда врач.
Бабалэ не отвечала, хотя врача этого любила совсем особой любовью. По утрам она кипятила ему чай, убирала комнату, заботилась о нем, как мать.
Врач ничем не мог объяснить такой заботливости. Сам он считал себя человеком замкнутым и неприступным. Редко когда улыбнется сестрам, которые в глаза ему глядели, как угодить — не знали. Ему казалось, что все жалеют его, и от этого он становился еще более желчным и язвительным. Если бы другой врач столько кричал на сестер, они бы давно ушли с работы, а когда он кричал, все слушали, опустив головы, молча, покорно, как будто знали, как он терзался по ночам, оставаясь один. Не раздетым ложился на кровать и курил папиросу за папиросой. Из открытого окна виден был высокий кипарис, над которым иногда останавливалась луна и свисала потом с его верхушки, как фантастический плод.
Бабалэ жила в соседней комнате и слышала, как доктор шаркает из одного угла в другой.
Больные допоздна сидели в саду, на скамейках, испещренных надписями. К некоторым приезжали жены с детишками, доставали припасенную провизию и вместе ужинали. Почему-то все разговаривали вполголоса, почти шепотом. Никто не знал, кого или чего стеснялись. Приехавшие издалека ночевали там же, в саду. А больных нянечки силой загоняли в палаты. В такие дни врач уступал свою комнату женщинам с детьми, а сам дремал в саду на скамейке. Просыпался он от рассветной свежести. Бабалэ бывала уже на ногах, веником подметала крыльцо.
— Доброе утро,— говорила Бабалэ врачу,— доброе -утро, доктор!
Потом она приносила в кувшине воду и поливала, пока он умывался. До обхода было далеко — больные спали. Дубовый лесок на холме был еще окутан рассветной дымкой, из ущелья, погруженного в туман, ветер приносил крик паровоза, из-за приоткрытой двери кухни раздавался женский смех.
С утра до полудня врач делал операции. К себе возвращался усталый, валился на кровать и засыпал. На стене, в рамке — фотография маленькой девочки с косичками, перекинутыми на грудь.
Однажды вечером доктора нашли в комнате мертвым. Он сидел за столом. Бабалэ думала, что он спит...
На другой день из Тбилиси приехала жена доктора с дочкой. Доктор лежал на столе под простыней.
Маленькая девочка некоторое время постояла в комнате, потом вышла за дверь и села на ступеньку. По двору бродили голуби. За разрушенной стеной яростно цвело высокое дерево, осыпанное красными цветами. Бабалэ взяла девочку за руку и повела в лес,
— Как тебя зовут? — спросила Бабалэ.
— Майя!
Весь склон был покрыт цветущими кустами шиповника...
ВЕТЕР
Резо долго бродил по городу. Он был голоден, но у него не было ни копейки, чтобы поесть. Последние деньги он отдал шоферу автобуса. Что ему понадобилось здесь, в Гори, зачем он сюда приехал?
Дул холодный ветер. Улицы, схваченные наледью, блестели на свету, как жестяные. Внутренне сжавшись от бессмыслицы своего поступка, Резо направился к станции. Ехать он собирался без билета. Оштрафуют — после заплатит.
На станции он спросил дежурного, когда будет поезд на Тбилиси.
До двенадцати ночи никаких поездов не будет!
Он пошел вдоль путей. В Гори Резо бывал и раньше и знал, что недалеко от вокзала железнодорожные пути пересекает шоссе. Там можно будет сесть на попутную машину. Он едва отошел от станции, как услышал шум идущего состава. Неужели дежурный обманул его? Но мимо промчался товарняк. Резо уцепился за последнюю платформу, с трудом подтянулся на руках и перевалился через борт. Он не смог удержаться на ногах, ветер, словно верный сторож поезда, чуть не сбросил его обратно. Резо пристроился в углу платформы. В голове мелькнуло — а вдруг этот поезд остановится раньше, не доедет до Тбилиси, но другого выхода все равно не было, и поэтому он не стал об этом думать.
Ветер со свистом пролетал над ним, и слезы текли сами по себе. Снега не было, а он мечтал о снеге, словно тот мог укрыть его, защитить от ветра. Да и не ветер это был вовсе, а разъяренный, обезумевший зверь, не имеющий в этом пустынном поле другой добычи и довольный тем, что своей жертве — мыслящей и одухотворенной — может показать всю свою силу и жестокость.
Резо решил перебраться вперед — может, там меньше дует. Встать он не смог и пополз, сразу же ободрав себе ладони,— платформа была засыпана углем, видимо, крошка осталась после разгрузки.
Едва поезд въехал в Тбилиси, Резо спрыгнул, не доезжая вокзала. Упал в снег и лежал несколько минут, не двигаясь. Вокруг воцарилась необыкновенная тишина.
Потом он бежал по улице. Но это ему только казалось, на самом деле он едва ноги волочил, весь в мазанный угольной пылью, оглохший — свист ветра в ушах прекратился, и он теперь ничего не слышал. Лишь когда он подошел к ее дому, к нему вернулась способность рассуждать. Он понял, что ведет себя, как Сумасшедший, и удивился — с чего бы это?
Он вошел в подъезд и остановился, разглядывая свои руки,— как в черных перчатках с белыми трещинами на ладонях. Заслышав шаги, он поднял голову. По лестнице спускался Карло. Увидев Резо, он замешкался, и Резо показалось, что он собирается возвратиться. Они молча смотрели друг на друга.
— Что вы от меня хотите,— нарушил молчание Карло.— Я-то здесь при чем, в чем я виноват?
Резо не понял, о чем он говорит, и переспросил!
— Что вы сказали?
Карло не отозвался, он не отрывал от Резо испуганного взгляда. Резо подумал: «Наверное, у меня жуткий вид», и ему стало стыдно перед Карло: стою здесь как уличный мальчишка, и он небось думает, что я его бить собираюсь. Нет, таким униженным он еще никогда себя не чувствовал! Чтоб успокоить Карло, он сказал:
— Это я в поезде вымазался! — и засмеялся.
Но, как видно, это еще больше насторожило Карло.
— Я спешу! — сказал он, не двигаясь с места.
Резо вышел на улицу. И только сейчас заметил, что
перед самым подъездом стояла машина.
Через некоторое время из подъезда вышел Карло и направился прямо к машине. Он достал из кармана ключи, и Резо видел, как дрожит у него рука и ключ не попадает в замочную скважину.
Невыносима была мысль о том, что Карло думает, будто он хочет его побить.
— Знаете,— начал Резо, но Карло, не слушая, хлопнул дверцей.
Резо был так искренен сейчас перед ним, что поразился — почему он не хочет выслушать его? Резо постучал по стеклу. Карло не оглянулся, включил мотор. Машина затарахтела. Тогда Резо обежал ее спереди и встал у самого бампера,
— Подождите!
Он и сам не знал, почему так поступает. И тут почувствовал сильный толчок, ясно ощутил, как подскочил вверх и, падая, ударился затылком. Потом он потерял сознание.
БОЛЬНИЦА
Когда он открыл глаза, врач сказал!
— Ну, поздравляю, выжил!
Склонившись над ним, он заглядывал ему в глаза и улыбался.
Резо ничего не помнил: как он попал сюда, что с ним случилось? У врача были толстые вывернутые губы и большая черная родинка на подбородке. Родинку эту Резо сначала принял за муху, сидящую на по- толке. Но муха приблизилась и превратилась в родинку.
— Теперь вы можете его спрашивать! — обратился врач к кому-то, кто сидел поодаль и кого Резо не видел» потому что не мог повернуть головы.
Врач отошел, и над ним появилось другое лицо — длинное, как лошадиный череп.
— Я из милиции,— эти слова как будто выпалили его глаза — потому что именно глаза как-то странно расширились.
— Тс-с! — это был голос врача,
— Вы не помните номер машины? — спросил милиционер.
— Нет,— прошептал он, превозмогая боль и сам удивляясь, почему так трудно говорить.
Глазам было больно от света, и он опустил веки.
— Сбил и уехал, целых полчаса человек валялся на улице...
— Знаю,— ответил врач.
Потом он заснул... Или, вернее, соскользнул в яму, полную сна.
„.Потом он увидел своего приятеля Гелу,
— Где милиционер? — спросил он у него.
— Какой милиционер, я здесь никого не застал.
— Что со мной? — он вспомнил почти все, но хотел узнать, известно ли это другим; ему не хотелось, чтобы кто-нибудь знал об этом.
— Не знаю... Кажется, тебя сбила машина. Ничего серьезного... А ты не помнишь номер?
— Нет.
— И марка какая?
— Не знаю.
— Хотя бы цвет?
— Не помню. Дай мне сигарету.— Он был весь обмотан бинтами, как мумия.
Гела сам затянулся пару раз, прежде чем передать сигарету ему. Резо вдохнул табачный дым, и голова закружилась.
— Ладно, хватит! — сказал Гела.
Резо закрыл глаза. Кровать закачало, вот-вот он вывалится на пол. Он открыл глаза, и ему показалось, что в комнате никого нет.
— Гела! — позвал он.
— Здесь я, не бойся!—голос был знакомый.
И внезапно над кроватью встал его сосед, шофер Борис Макалатия.
— Ну, как ты? Домой не собираешься?
Он сел на стул, крепко провел обеими руками по коленям и сказал:
— Весна, братец, весна!
«Значит мне очень плохо,— думал Резо,— раз Борис пришел меня навестить».
— Я тебе торт принес,— продолжал Борис,— вот, погляди! — Он взял со стола круглую коробку и поставил ее себе на колени.— Что же ты молчишь! — теряя терпение, воскликнул он.
— Здорово, Борис! — сказал Резо.
— Слава богу! — обрадовано вскричал Борис, как будто до сих пор сомневался, умеет ли Резо вообще говорить.
«А где же Гела,— думал Резо,— куда он подевался...»
— Я женился,— заулыбался Борис,— ты, наверно, слыхал! — он испытующе глядел на Резо,
— Не слыхал.
— Живем потихонечку...
— Поздравляю!
— Вот так] — и вдруг закричал: — На кого ты похож, оброс как поп! — Он вскочил, коробку с тортом положил опять на стол и достал из кармана бритву.— Сейчас я с ней справлюсь, с твоей щетиной, погоди!
— Не стоит, Борис, как раз сегодня меня обещали побрить.
Но Борис не слушал, выбежал из палаты и вскоре появился, осторожно неся в одной руке тазик с горячей водой, в другой алюминиевую чашку со взбитой мыльной пеной.
— Не бойся, я любого парикмахера за пояс заткну, В армии я всех ребят брил. Помню, был такой Габричидзе, черный, что твоя головешка, побрил я
его, а через полчаса не стало парня.— Борис тщательно вылил ему щеки.— Побрил другого — и его тоже... того... Ну, думаю, хватит! С тех пор бросил это дело, вот тебя резвого брею! — Он замолчал, вытер бритву обрывком Газеты и добавил: — Но сейчас ведь не война, так что ты не бойся!
Он расхохотался громко, от всего сердца. И только теперь, вслушиваясь в его смех, Резо вник в смысл сказанного прежде: весна! Как будто заработали долго Стоявшие в безмолвии часы, и он почувствовал, как двинулось время и как он всплыл на его поверхность, словно ствол дерева с обрубленными сучьями, и поплыл, покачиваясь на волнах.
Однажды медсестра, которая делала ему уколы, сказала:
— Интересно, почему Анна не приходит?
Резо очень удивился.
— Кто? — уж не ослышался ли он?
— Анна! Пока тебе было плохо, она от тебя не отходила и даже ночевала здесь. А теперь не показывается.
«Майя! — подумал Резо.— Майя!»
Как только сестра вышла, он встал,— теперь только голова у него была перевязана,— и пошел к окну, как будто надеясь увидеть Майю. На полпути он бы непременно упал, если бы не стул, на который он опустился. Тут и застала его сестра.
— Кто тебе разрешил встать?
— Какое сегодня число?
— Четырнадцатое апреля.
И вдруг Резо вспомнил то, что до сих пор считал сном,— Майя была здесь, у него, вместе с Карло. И тогда что-то случилось, но он не помнил, что. Наверное, он сразу потерял сознание.
— Апрель! Апрель! Апрель! — повторял он и смеялся.
— Имей в виду, я позову врача! — сестра была чем- то испугана.
— Я хочу к окну...— попросил Резо.
Сестра неохотно согласилась.
Внизу между крышами проглядывал кусочек двора По двору шел дядька в больничной пижаме. Окутанную голубым туманом Мгацминду скрывали кипарисы. Люлька канатной дороги, как красная птичка, перепрыгивала с кипариса па кипарис...
Это случилось примерно через год после того, как он вышел из больницы.
— Тише! Ты что? — зашептала Майя. В комнате было темно из-за плотно занавешенного окна.— Положи в сетку бутылки.
Ему очень хотелось спать, и- он с трудом заставил себя открыть глаза. «Сосчитаю до трех и встану...»
— Надень сандалии, они под шкафом,— сказала Майя.
— Ладно.
Резо поднялся, подошел к шкафу, нагнулся, пошарил руками по полу, не глядя вниз. Нашел сандалии, снова сел на кровать и стал их надевать.
— Когда принесешь молоко, поставь на полку...
— Знаю...
Он отвечал только затем, чтоб Майя убедилась, что он окончательно проснулся. Сам он в этом убежден не был. В темноте ему казалось, что он слышит разговор посторонних людей. Потом и этот разговор смолк, за-» терялся во внезапно возникшей тишине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13