Был полдень, хотя на небе сверкали огромные звезды. Больница стояла пустая, и единственный больной печально глядел из окна. Я окликала его, звала, махала ему рукой, потому что знала его, но он не слышал меня. Потом во двор вышла Бабалэ. На руках у нее лежал мертвый ребенок. У ребенка глаза были открыты, и он смотрел на меня. За оградой стояло высокое дерево и цвело красным две том. И дерево это как будто было не дерево, а мой отец, а я бежала к нему по пахоте, и в борозде вместо семян лежали звезды, и их клевали голуби. Потом Бабалэ подозвала меня и взяла на руки, и теперь уже я была тем мертвым ребенком. У Бабалэ были большие морщинистые руки, и одна рука лежала у меня на груди. Как сухой лист платана. Посреди двора стоял какой- то пьяный и швырял в окна камни. Стекла вместе с рамами вываливались из оконных проемов и, как огромные лампочки, вдребезги разбивались о камни.
Потом ветер подхватил красное дерево, и оно затерялось в облаках. На том месте, где оно стояло, Бабалэ развела костер. Я обрадовалась, потому что шел снег и было холодно. Но огонь этот не грел.
Когда я поднялась с постели, с трудом передвигала ноги, словно только теперь училась ходить. На улицу я выходила погулять вместе с Кети, одна не решалась. Был март. На Мтацминде над верхушкой телевизионной мачты стоял клочок белоснежного облака и походил на одноногого аиста. Я долго смотрела на него и радовалась, что уже весна, что земля влажная и ветки у деревьев темные, сырые. У входа в зоопарк стояли цыганки и продавали пестрые мячики, прыгающие на длинных резинках. В зоопарке звери еще жили в зимних помещениях и клетки стояли пустые. Но какая-то маленькая пестрая птичка так щебетала, что никаких сомнений быть не могло — весна!
Из маленького кирпичного домика вышел олень и остановился на самом припеке. У меня заболели глаза и закружилась голова. Стало жарко, и я расстегнула пальто.
Мне становилось лучше, и я уже могла гулять одна. От болезни у меня осталось странное убеждение, что я подарила кому-то, подарила или потеряла навсегда все, что любила. Голова и сердце мои оставались пустыми. Я сидела на скамейке и смотрела, как играют дети, и ни о чем не думала. Однажды ко мне на скамейку с обеих сторон подсели солдаты, в тот день я впервые рассмеялась с тех пор, как заболела. Веселые были ребята, спросили мой номер телефона и торжественно записали в свои записные книжки, заполненные фотографиями девушек.
Наконец наступил апрель — мой любимый месяц. Почки платанов перед университетом вдруг взорвались,
и все спохватились, что до сих пор не замечали деревьев.
Раньше я возвращалась домой с подругами, теперь шла одна, иногда меня провожала Кети.
О тебе я совсем не думала, даже не вспоминала.
Я чувствовала, что освободилась от чего-то, как рыба, которая уходит сквозь прореху в сети. Но я не знала, куда мне идти теперь, легкой и свободной. Я трепыхалась на берегу, как рыба, и ждала, чтобы меня бросили обратно в реку.
Апрель внезапно кончился, истек, погас, как спичка. Я вышла на первомайскую демонстрацию вместе с университетскими баскетболистами. Баскетболом я уже не занималась целый год, но наш тренер пригласил меня на парад. Мы были в белых платьях и держали в руках мячи, и возглавляли колонну, за нами шли знаменосцы, за знаменосцами — профессора и преподаватели, за ними — студенты. Сначала солнце пекло немилосердно, а потом припустил дождь. Но мы стройной колонной прошли перед правительственной трибуной. С праздника возвращались пешком — не ходили ни автобусы, ни троллейбусы. Шел дождь, и мы изрядно промокли.
Дома я переоделась и села у окна — по улице все еще бежали ребята и девочки. Два парня, голые по пояс, несли посреди улицы огромный герб республики, шли торжественно, не спеша, как будто никакого дождя не было.
Сначала позвонили те солдаты, с которыми я познакомилась в парке, поздравили меня с праздником. Потом позвонила Кети и сообщила, что сегодня у нашего старосты Иакоба свадьба. Приглашена вся группа, и жених велел, чтобы меня привели обязательно.
Мы с Кети поехали на такси. Шофер с трудом отыскал улочку, где Иакоб снимал комнату в кирпичном доме, построенном на сельский манер. Иакоб познакомил нас с женой — Иамзе, краснощекой толстушкой, сельской учительницей. Иамзе держала на руках двухлетнего малыша, такого же краснощекого, как она сама. Это сын моей невесты! — смеясь объяснил Иакоб. Ребята наши быстро напились, а мы с Кети незаметно удрали.
Не было еще пяти часов, когда дождь перестал, улицы сразу подсохли. А у меня испортилось настроение,
да еще голова начала кружиться. Мы увидели летнее кафе и направились к нему. Столики стояли прямо на тротуаре под полосатыми зонтами. Кроме нас, в кафе никого не было.
— По-моему, у меня температура! —- сказала я Кети.
— Не болтай!
— Честное слово!
— Это потому, что ты все время об этом думаешь.
— Нет, Кети, не думаю.
— Идем домой.
— Нет, уже все прошло, хочешь, я спою?
— Почему ты должна петь? — удивилась Кети.
Кети всегда всего боится.
— Так,— и я запела: — Нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк...
— Молчи! — Кети прикрыла мне рот обеими руками.
— Ладно, тогда я скажу стишок.
— Не надо, я не хочу.
— «Первомай, Первомай...»
— Ладно, Майя, хватит! — попросила Кети.
— Хватит... вот я кончила. Довольно! — сжалилась я над ней.
— Успокойся! — попросила Кети.— Я умоляю тебя.
В это время мимо нас проехал на велосипеде какой-
то парень в трусах и майке. Через плечо у него была перекинута атласная лента, и на ленте масса медалей. Он проехал немного вперед, потом вернулся и сделал круг — объехал наш столик. В это время я, к ужасу Кети, опять затянула: «Нам не страшен серый волк...»
— Замолчи, ненормальная! — шипела Кети, косясь в сторону велосипедиста.
Тот кружил вокруг столика.
— Почему это я должна замолчать? — спросила я.
— Потому что стыдно!
— Стыдно? — я громко рассмеялась и продолжала: — Серый волк, серый волк...
— Стыдно! — повторила Кети.
— Стыдно? — спросила я спортсмена.
Он помахал мне рукой.
— Как тебя зовут? — спросила я его. -
— Майя, что ты делаешь! — возмутилась Кети,
— Гаги! А тебя?
— Майя, а ее Кети.
Гаги помахал и Кети, не останавливая велосипеда. Растерянная Кети не поднимала головы.
— Нравится тебе моя песенка?
— Спой еще!
— Спеть? С удовольствием.
Но мне не хотелось больше петь и вообще ничего не хотелось.
— Ты артистка? — спросил Гаги.
Я не ответила, хотя смотрела прямо на него.
— Вы артистки? — теперь он спрашивал у Кети,
Кети кивнула, наверно, от крайнего смущения.
— Вы мне очень нравитесь,— сказал Гаги.
— Майя, пошли,— Кети наклонилась ко мне и положила руку мне на колено,— я тебя очень прошу!
— А в кино вы ходите? — спросил Гаги.
Кети кивнула, она была на все согласна, лишь бы уйти отсюда.
— А сегодня не пойдете?
— Кретин! — неожиданно выпалила я.— Оставь нас в покое.
— Ого!
— Майя! — Кети испугалась.
— Кети, скажи ему, чтобы он убирался!
— Я? Это я должна сказать? — Кети совсем растерялась.
— Если хочешь, идем со мной,— сказал Гаги,— ты мне нравишься больше. Кети не обидится. Верно, Кети? Ладно, пусть будет завтра, если хочешь. Ровно в восемь я жду тебя здесь.
— Нет! — сказала я.
— Завтра я здесь ровно в восемь.
— Нет! Кети, скажи, чтобы он ушел,
— Я вас очень прошу...— простонала Кети.
— Майя, я жду тебя!
— Кети, пусть он уйдет!
— Я умоляю вас,— Кети просительно протянула к нему руки.— Уходите! — Она сейчас и впрямь походила на актрису, и мне стало смешно.
— Я поехал, всего,— крикнул Гаги.— До завтра!
— Нам не страшен...— снова начала я.
— Ты ненормальная,— сказала Кети,
— Кети... Скажи, что мне делать?
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет.,, Но что мне делать?
— Слава богу, что я некрасивая,— сказала Кети.— Так в тысячу раз спокойнее! — Потом она смешно прищурила глаза и уставилась на меня.
— В чем дело? — спросила я,
— На твоем месте...
— Что?
— Эх,— вздохнула Кети.
— Вот и не знаешь, что «на моем месте». Ничего не знаешь.
— Взять хотя бы Гаги,— у Кети заблестели глаза,— того же самого Гаги!
— Кого?
— Пойди, развлекись, почему, собственно, ты не должна пойти к нему на свидание? Прицепилась ко мне — что делать да что делать!
— Гаги...
— Красивый парень... спортсмен...
В жизни, оказывается, не случается ничего сверхъестественного. Люди любят или ненавидят друг друга, встречаются или расстаются. И ко всему привыкают лет ко. Как песок между пальцами, утекают слова и обещания, слезы и страсти, клятвы и обеты. Существует самое великое утешение, милость природы,— забвение. Словно погребенный в песках город или землей засыпанный колодец, забытым и чужим становится то, что любили мы раньше и что приносило нам страдания. Чтобы жить, надо стряхнуть все лишнее,— если хочешь бежать быстро, надо сбросить привязанные к ногам мельничные жернова. Сбрось и забудь.
Вот каким философом я заделалась!
Гаги был в элегантном светло-сером костюме, который очень ему шел. Мы сидели на втором этаже кафе «Метро». Кроме нас, там не было никого. На нашем столе стояли вазочки с мороженым, гвоздики и маленький японский магнитофон.
ГАГИ. Ты заметила, что я принес три гвоздики?
МАЙЯ. Вижу... Спасибо.
ГАГИ. А ты не спрашиваешь, почему именно три?
МАЙЯ. Не знаю...
ГАГИ. Потому что уже три дня я бегаю за тобой, как ненормальный.
МАЙЯ. Три дня...
ГАГИ. Ровно три, мой тренер с ума сходит.
МАЙЯ- Из-за чего?
ГАГИ. Из-за того, что я не в настроении.
МАЙЯ. Вы? Не в настроении?..
ГАГИ. Очень тебя прошу, давай говорить на «ты»,
МАЙЯ. Ладно.
ГАГИ. Да, он тоже удивляется.
МАЙЯ. Почему? Разве у спортсменов не бывает плохого настроения?
ГАГИ. Плохое настроение отражается на времени,
МАЙЯ. Каким образом?
ГАГИ. Я показываю сейчас на три минуты больше. Три минуты — третье место.
МАЙЯ. И что?
ГАГИ. Первый раз вижу девушку, которая ничего не понимает в спорте.
М А Й Я. Почему, я тоже люблю спорт, в теннис играла.
ГАГИ. Спорт — это все!
МАЙЯ. Как сказать!..
ГАГИ. Черт побери, мне даже перед самим собой
СРЫДНО.
МАЙЯ. Это еще почему?
ГАГИ. Потому что я в тебя втрескался. Разве я мог подумать, что так втрескаюсь.
М А Р1 Я. А раньше с тобой этого не бывало?
ГАГИ. Никогда! За кого ты меня принимаешь?
МАЙЯ. Что же ты теперь будешь делать?
ГАГИ. Я погиб! Как я теперь своему тренеру в глаза погляжу! Но знай одно — у меня всегда все сбывается.
МАЙЯ- А у меня — ничего.
ГАГИ. А что ты хочешь? Скажи, и я все исполню!
МАЙЯ. Чего я хочу?.. Не знаю... Хочу на луну!
ГАГИ. Что может быть проще? Поехали!
МАЙЯ. На чем?
ГАГИ. На моем велосипеде!
МАЙЯ. Значит, все легко и просто, Гаги? Ты отличный парень... Может, и правда все это очень легко... А к чему мы затеяли этот разговор?
ГАГИ. Не знаю.
МАЙЯ. Ты со всеми девушками так разговариваешь?
ГАГИ. Нет, не со всеми. Я тебе расскажу по секрету, как я с ними разговариваю: я включаю магнитофон.-- Это Каунт Бейс,— говорю я.— Девушка в восторге: —
О, Каунт Бейс, я его обожаю! — Потом я достаю коньячные рюмки.— О, какие красивые бокалы! — говорит девушка.— Я не пью коньяка, предлагаю ей.— Налей* те, только капельку,— ломается девушка.— О, Каунт Бейс!..— Потанцуем? — спрашиваю я негромко и улыбаюсь, словно сказал что-то невероятное.— Потанцуем,— отвечает,— о да, потанцуем! — Я замечаю, что ей хочется быть стильной.
МАЙЯ. А потом?
ГАГИ. Больше ничего, девушка довольна и даже счастлива.
МАЙЯ. Больше ничего... Неужели для счастья нужна глупость? Гаги, я хочу коньяку.
ГАГИ. Сию минуту. Только я не пью.
МАЙЯ. Наливай!
ГАГИ. Капельку?
МАЙЯ. Лей как следует!
ГАГИ. Кажется, я нарвался на новый стиль? Включить магнитофон?
МАЙЯ. Включай!
ГАГИ. Это Каунт Бейс!
МАЙЯ. О, Каунт Бейс! Давай выпьем за глупость, Гаги, за тот велосипед, на котором мы покатим на луну. Я хочу легко и просто стать счастливой! Я ХОЧУ быть счастливой!
ГАГИ. Это не сложно! Сейчас из-за любви никто не кончает самоубийством — не вешается, не стреляется, под машину не кидается...
Он еще не кончил фразы, как я встала. Встала так, будто до сих пор там сидела не я, а другая, и говорила, говорила, а я молчала и старалась что-то вспомнить и — наконец вспомнила! Я вдруг увидела тебя: ты был тут же, в нескольких шагах от нас, лежал на кровати и смотрел на меня.
— Ну, я пошла! — сказала я Гаги.
Он вскочил:
— Куда ты?
— До свидания! — Я почти бежала, и уже на лестнице настиг меня голос Гаги: — Майя, Майя!
Я добежала до самого дома, не стала даже в троллейбус садиться. Из дому я позвонила Геле.
Ты, оказывается, все еще лежал в больнице, десятого тебя обещали выписать.
«Но почему тебя это интересует?» — спросил Гела.
Я сидела и думала — столько времени он лежит в больнице, может, его и не навещает никто, а я...
— А я провожу время! — сказала я маме.
Она вошла ко мне в комнату в ночной рубашке и удивленно спросила:
— Почему ты не ложишься?
— Провожу время! — повторила я и вдруг кинулась ей на шею.— Мама, мамочка, позволь, я лягу с тобой!
Мама очень удивилась, никогда, даже в детстве, я не спала с ней вместе. Как объяснить ей, что сейчас я не могу оставаться одна?
Голова моя лежала на маминой груди, и обе мы молчали. Мне хотелось, чтобы все время было так, чтобы я была возле мамы, как в детстве, чтобы все случившееся оказалось только сном. Может, и вправду я сама все преувеличиваю: и чем упорнее я это внушала себе, тем больше успокаивалась. Я старалась не заснуть, чтобы не развеялся туман этого блаженства. Все-таки главное то, что ты любил меня, и я должна была сделать счастливым того, кто столько страдал из-за меня. И это чувство, что я могу сделать кого-то счастливым, удивительным образом меня успокаивало.
В какой-то миг мне показалось, что сердце у мамы не бьется. Я подняла голову и взглянула на нее. Она лежала, закрыв глаза, и свет уличных лампионов, проникавший в комнату, окрашивал ее лицо в неживой лиловатый цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13