Дато вынул палец изо рта и подошел ближе.
— Гулять отпустишь?
— Куда?
— Мы с Беко идем лилипутов смотреть.
— Кто такой в конце концов этот Беко! Что он тебе за товарищ! — закричала Зина, но, почувствовав, как испугался ребенок, наклонилась к нему, обняла и ласково сказала: — Что он тебе за товарищ, сынок?
«Главное успокоиться»
— Беко мой друг,— сказал Дато.— Я тоже отпущу такие длинные волосы. Беко хорошо плавает и играет на трубе. Я тоже, когда вырасту, буду на трубе играть...
А в это время Зина, нет, не она сама, а ее двойник, с тяжелым чемоданом в руке бредет по снегу. Почему-то, когда она убегает, всегда идет снег. А что в чемодане, отчего он такой тяжелый? Каменная соль... жернов... могильная плита... Пошли отсюда, Датуна... Станция далеко, как всякая станция, когда тащишь тяжелый груз... И меня надо пожалеть, сынок... Кругом снег... Она вспоминает, как укладывала чемодан ночью, украдкой, воровски, как испуганно бросала в него тряпки, тряпки, тряпки и думала, как бы чего не забыть. За это она себя ненавидит, потому что другой, еще большей вины среди тех проступков, которые она, по ее убеждению, совершила, она не видит... Будет поздно, когда ты все поймешь... Потом она бежит в темноте, и снег хрустит под ногами, как щебенка железнодорожной насыпи...
— Беко хороший,— Зина слышит голос сына,
— Лоботряс твой Беко.
— Я тебя не люблю,— говорит Датуна.
— Датуна? — Зину что-то больно кольнуло в сердце, как когда-то давно, когда мальчишки в школьном дворе забросали ее снежками и она чуть не умерла.
— Потому что ты злая. Вот я скажу дедушке, он меня отпустит.
Если бы можно было закрыть глаза, потом открыть, и чтобы все было как раньше, как десять лет назад... и чтобы тетя Ито была жива.
У тети Ито распухли ноги, она не поднималась с постели. А прежняя улыбка ее осталась, не только осталась, а завладела всем сморщенным, как печеное яблоко, лицом, просочилась в морщинки, вползла в самые корни волос — и застыла, окаменела. Улыбка, как сыпь, проступала на руках, на ногах, на плечах; все тело, казалось, источало эту улыбку, которая раньше таилась внутри, как неведомая тайная хворь, а теперь одержала верх и убивала тетю Ито.
Больная лежала и непрерывно что-то напевала. Ее ласковые глаза останавливались на Зине в надежде, что она проникнет в смысл этого пения. Зину же оно сводило с ума, звенело в ушах пчелиным роем. Иногда, выйдя из терпения, она кричала:
— Замолчи, перестань петь!
Тетя Ито только однажды прервала пение, закрыла глаза и с трудом прошамкала:
— У тебя каменное сердце, как у твоей матери...
Эти слова разбередили Зине душу. Она почувствовала
во рту вкус горечи: неблагодарная, неблагодарная, неблагодарная, твердила она, я с ног сбиваюсь, а она...
«Что она имеет против моей матери, что?..»
Если бы мама воскресла хоть на минутку, пусть у нее каменное сердце, Зине ведь не надо ничего, только припасть головой к ее коленям, выплакаться... Материнские колени, каменные колени... каменное сердце...
Обритая женщина в сером халате... Каменные глаза...
— Что это за ребенок? — спрашивает худая высокая женщина.
— Это ваша дочка.
Женщина улыбается:
— Как тебя зовут, малышка?
Каменная улыбка...
«Ничего... ничего... ничего...»
Да, но что же делать с Беко? Это уже явная насмешка судьбы. Когда она поняла, что мальчишка влюблен, ей стало смешно — и только потом она рассвирепела: как он смеет, молокосос! А впрочем, почему бы и нет? Здесь каждый имеет право издеваться надо мной, в лицо плевать, смеяться сколько угодно — ведь у меня нет самолюбия! И все-таки самым невыносимым были глаза Беко — два распахнутых, бездонных колодца.
— Не смотрите на меня так! — хотелось крикнуть ей, потому что она неотступно чувствовала на себе его взгляд.
Сначала она решила пойти и поговорить с его родителями, потом побоялась показаться еще более смешной.
Страшнее всего то, что в мыслях Беко очень часто приходит к ней. На мгновенье умолкшая воля, как распавшийся панцирь, валяется на полу, у кровати. Зина беспомощна, и в этой беспомощности есть некое непередаваемое словами блаженство, с которым ей не справиться, потому что трудно от него отказаться. Это блаженстве усиливается еще более уверенностью, что Беко любит ее до самозабвения. (Видите, значит, и меня можно полюбить!) Именно поэтому тень Беко преследует ее повсюду и не дает ей покоя, даже если она занята делом. Она питает ее честолюбие желанной пищей. И в то же время мучит ее. Нет, нет, глупости, говорит она и натягивает одеяло на голову, словно прячется от кого-то, сопротивляется и на следующее утро сама себя презирает за минутную слабость, и естественное томленье и страсть бесследно исчезают, умирают, как нежеланный младенец, которого не кормят грудью, чтобы заморить голодом. Теперь длительное время она может жить спокойно, не пропускать уроков из-за головной боли, выходить в город, беседовать с приятельницами: как поживаете? Хорошо, очень хорошо. Однако ложь возвращается, как бумеранг, и в кровь разбивает ей лицо. Она одна знает цену этой лжи. Снова просыпается среди ночи, измученная, вся в поту, и тело ее, извиваясь, как дым, словно стремится проникнуть в узенькую щель или трещину, только бы вырваться отсюда, из этой душной комнаты, чтобы у моря, у моря, у этого бесстыдно распростертого и свободного пространства, на его пылающей жаром груди, меж его горячих колен, найти минутное успокоение.
— Я не люблю тебя,— сказал Дато.
— Датуна! — Зину что-то больно кольнуло в сердце, как когда-то давно, когда мальчишки в школьном дворе забросали ее снежками и она чуть не умерла.
— Потому что ты злая. Вот я скажу дедушке, он меня отпустит.
Если бы можно было закрыть глаза, потом открыть и чтобы все было как раньше, как десять лет назад...
— Я ведь твоя мамочка, ты должен меня слушаться.
«Уйдем отсюда, Датуна!»
— Дедушка меня всегда отпускает.
— А я не пущу, не пущу, не пущу! — крикнула Зина.— Сиди, и чтоб я голоса твоего не слыхала!
Зина вышла в кухню, сложила грязные тарелки в раковину, убрала со стола хлеб, масло и сыр, протерла стол тряпкой, поставила на газовую плиту воду в котле и присела на стул. Достала из передника сигарету и закурила...
Когда хоронили тетю Ито, Теймураза с трудом оторвали от гроба, он был пьян и громко плакал. Зина, беременная, стояла у самого края могилы и смотрела на музыкантов. Почему-то скрипач более всех привлекал к себе ее внимание. У него было измученное лицо неудавшегося актера. Карманы его голубого плаща топорщились от засунутых туда яблок. Глядя на этого человека, Зина начинала понимать, что смерть и вправду ужасна, хотя сам он ничего, кроме сочувствия, не вызывал, и, может, как раз поэтому хотелось подбежать к нему, вырвать из рук скрипку, отвести домой, снять с него мокрую одежду, вымыть голову горячей водой, одеть в чистое, накрахмаленное белье и уложить в чистую накрахмаленную постель, чтобы он проспал неделю, месяц, год...
«Надо было отпустить Датуну, поиграл бы, развлекся. Сидит взаперти, как комнатная собачонка. Его тоже жалко».
Она вспомнила слова известного детского писателя, который недавно был у них в гостях:
— Среди животных самые ужасные — комнатные собачки. Они невоспитанны и наглы, как избалованные дети. В силу своего положения и условий жизни они приобретают самые дурные человеческие свойства: безделье, лень, тщеславие, коварство и самое главное — ненависть к собратьям...
— Датуна! — окликнула она сына,
Он не отозвался.
— Дато!
Ребенок вошел в кухню:
— Что?
— Иди, поиграй, только возвращайся вовремя,
— Я уже не хочу,— сказал мальчик,
— Почему?
— Беко ушел..
Тихий и ясный день. Ни малейшего дуновения ветерка, только цикады скоблят невидимую стеклянную стену.
Александр сидит под яблоней и склеивает кувшин. Осталось совсем немного, завтра он прикрепит ручку, и кувшин будет как новый, будто и не разбивался вовсе.
Усталая от работы Нуца сидит на ступеньках и просматривает газету. «Пойду поклонюсь в ноги Нателе Тордуа, может, она заставит Беко выбросить из головы эту дурацкую мысль. Он с Нателой считается. Хотела бы я
такую невестку, но не брать же ее в дом с четырьмя детьми...»
Беко стоит в телефонной будке автостанции, карманы его набиты двухкопеечными монетами, он звонит Зине. Вот уже полчаса, как звонит.
— Слушаю! Слушаю! — кричит доведенная до исступления женщина. Не брать трубку она не может. Нико часто звонит, спрашивает, как Датуна.
Датуна спит на балконе, еле заснул. Зина рассказывала ему о летающих тарелках.
— А могут они взаправду прилететь?
— Конечно, могут.
— А правда, что марсиане голубого цвета?
— Кто тебе сказал?
— Беко.
Телефон звонит.
— Ох, Беко, Беко!
Она уже дошла до того, что с удовольствием убила бы этого оболтуса, этого нахала, этого дурака!
А Беко стоит в телефонной будке, обливаясь потом, и думает: «Пойду, попрошу Нателу, пусть сходит к Зине и скажет, что я ее люблю, больше ничего. Натела — хорошая, если она пойдет, все уладится». Беко больше ничего и не нужно, только бы Зина знала, что он ее любит. О большем он и мечтать не смеет. Впрочем, разве это не много? Какое счастье — представить себе ту минуту, когда Зина узнает о его любви. Удивится, наверно.
Пусть удивляется!
Беко опускает монету в щель автомата. Четырехзначный номер звучит для него, как имя женщины: 3-и-н-а! Безграничное пространство заключено в этом имени, и покрыто это пространство нетронутым снегом. Он даже видит, как снег отдает голубизной, нет на нем ни единой черной точки. Стоять и смотреть на этот снег, большего он не требует. Любовь его никому не нужна, и в первую очередь ей, этой женщине... которая... которая... Беко проглотил слюну... которая рабыня! Это новость, раньше Беко никогда так не думал.
— Почему она рабыня?
Может, потому что покинута, но не подает виду, а весь город только об этом и говорит? Всему городу рта не заткнешь! Если б можно было, если б можно было заставить всех замолчать! Все говорят: чего она сидит? чего не уезжает отсюда? Они добьются, что она уедет в
один прекрасный день. Нет, только бы не уехала, только бы...
— Слушаю! — говорит Зина.— Я вас слушаю!
Лили с Ираклием укрылись в тени бетонного волнореза. На берегу никого, очень жарко. Голова Ираклия лежит на коленях Лили.
— Допустим, у нас будет ребенок,— голос у Лили дрогнул,— я говорю — допустим.
— Ладно, допустим.
— Допустим, родился лилипут.
— Прекрасно, завернем его в афишу и отнесем в цирк.
— Вдвоем?
— Что вдвоем?
— Вдвоем отнесем?
— А что, может, и нас примут как родителей. Знаешь, как здорово в цирке. Во-первых, прохладно, во-вторых, паясничаешь, а за это деньги платят. Или отнесем его в «родник надежды», сядем у ворот...
— Вдвоем?
— Придет какой-нибудь добрый импотент или бесплодная дамочка, заберут нашего лилипута, будут его кормить, одевать, иностранным языкам учить, на музыку водить, машину ему купят...
— А мы?
— У нас еще лилипут родится, четыре лилипута,
— Интересно, что сейчас делает мама?
— Неужели ты сегодня не звонила?
— Не смейся.
— Твоя мамочка сидит на коленях у твоего нового папочки и играет с ним в лото.
— А твоя мама что делает?
— Моя?
Ираклий вдруг вскочил и побежал к воде. Потом они, лежа на спине и раскинув руки, голова к голове, покачивались на воде.
— Интересная женщина Зина, верно? — сказала Лили.
— Что надо!
— Тебе она тоже нравится?
— Очень.
— Всем Зина нравится, потому что замужняя,
— Наверно...
— Весь город в нее влюблен. Даже Спиноза,
— Спиноза — сила!
...В летнем кинотеатре стояли такие же скамейки, как в парке: длинные, выкрашенные в зеленый цвет. В переднем ряду, возле Беко, сидел фотограф Амберки. Сидевшие сзади несколько раз крикнули Беко и Амберки, чтобы они убрали головы, но до начала кино было еще далеко, и кому они мешали — непонятно.
В этот вечер музыканты, разумеется, во главе с директором ресторана Духу, были приглашены к Нико. Дато исполнилось шесть лет, и Нико устраивал званый ужин. Беко еще не решил, идти ему или нет. Сердце тянуло, а ноги не несли.
В последнем ряду расположилась семья директора музыкального училища. Трех дочерей, готовых к вступительным экзаменам, родители усадили между собой.
Неожиданно появился инструктор отдела народного образования, тощий, длинный, как жердь, молодой человек. По залу пробежал гул:
— Лекция будет, лекция...
Кое-кто попытался смыться, но никого уже не выпускали.
Перед началом сеанса в кинотеатре иногда проводились лекции.
Прибывших из Тбилиси лекторов всегда сопровождал вышеназванный молодой человек. Он представлял гостя публике, потом садился и терпеливо ждал конца лекции, чтобы угостить лектора ужином и проводить на ночлег. Сегодня ему повезло — можно будет явиться с гостем прямо к Нико. Лектор небось вообразит, что такой роскошный прием устроили в его честь!
Инструктор поднялся на помост перед экраном, достал из кармана темные очки, протер носовым платком стекла, снова сунул очки в карман, кашлянул и неожиданно тонким голосом объявил: такой-то товарищ, член такого-то общества, заслуженный лектор проведет беседу о состоянии современной физики.
Лектор выступал обстоятельно, хотя лицо его все время улыбалось. Послушать его — так самые сложные проблемы современной физики, над которыми ученые ломали головы, оказывались проще простого. Наверно оттого, что он старался говорить очень понятно и доходчиво. Закончив лекцию, он вытер лоб платком и спросил:
— Вопросы есть?
Инструктор поднялся со своего места и оглядел зал.
Публика колебалась: если задать вопрос, лектор подумает, что не вполне толково разъяснил положение современной физики, и, чего доброго, обидится.
Фотограф Амберки поднял руку;
— Можно мне?
— Давайте, давайте! — ободрил его лектор,
— Существует ли платоническая любовь? — спросил Амберки.
— Это не относится к теме сегодняшней лекции,— поторопился вмешаться инструктор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17