.,
— Ой, Петре скончался,
— Какой Петре?
— Пхакадзе.
— Когда хоронят?
— В воскресенье.
— Воскресенье... а сегодня среда?
— Жалко беднягу.
— А отчего умер?
— У него был рак.
— Рак...
— Что теперь с его семьей будет?
— Плохо тому, кто умирает.
— Это верно, живые перебьются.
— Слыхала, как говорят: человек для самого себя умирает. Поставь воду курам, перемрут в этот зной.
— Ты меня не учи.
— Что там еще?
— Где?
— Да в газете.
— Тут без газеты, как в огне горю.
— Да, жарковато.
— Да я не о жаре.
— А о чем?
— Что с парнем делать будем?
— Женить его надо.
— Шути, шути, много толку от шуток.
— Я тебе дело говорю, пока Нико его не убил, давай женим.
«Сейчас начнется,— думает Беко.— Вот сейчас».
— И почему я такая несчастная! Кроме семьи и дома, в жизни ничего не видела, днем и ночью покоя не знала, вот сейчас только присела на минутку. Встаю с петухами, позже всех ложусь, но ведь я тоже человек! Чем я бога прогневила? Сын у меня, видите ли, музыкант, у добрых людей дети в Тбилиси учатся, а этот в ресторане на дуде дудит...
— Это не дуда,— бурчит Беко.
— Пусть будет пианино,— Нуца слово «труба» слышать не может,— неужели я лучшего не достойна! Ладно, оставим это, нет у меня счастья, что поделаешь! Сын родной — не убивать же его теперь, но кого он выбрал, в кого влюбился, слыханное ли дело — в замужнюю женщину с ребенком!..
— У нее нет мужа...
— Ах, значит, свекор просто так, из милости, ее содержит! — закричала Нуца.— Если бы она была порядочной, ни одного дня не жила бы в этом доме.
Беко почему-то громко рассмеялся.
— В чем дело, сыночек? — повернулась к нему Нуца.— Что я смешного сказала?
— Плохого я об этой женщине ничего не слышал, что правда, то правда,— вмешался Александр.
— А где ее муж? Где? Или это хорошо? — рассвирепела Нуца.— Я тебя спрашиваю, это хорошо? — Потом накинулась на Беко: — Перестань ногами болтать!
— Чем тебе мои ноги мешают?
— Хоть бы они совсем у тебя отсохли!
— Ладно, мать, будет тебе,— пробормотал Александр, но Нуца расслышала и не преминула ответить:
— Правильно, я ведь у вас прислуга — и больше никто. Не должна язык распускать. Ты совершенно прав... Пожалуйста, я молчу, приведите эту женщину в дом, как вам будет угодно. Приведите, ради бога, и свадебный стол накройте на крышке моего гроба!
— Так тебе Нико и отдаст ее. Он ее как зеницу ока бережет.
— Еще бы! Ребенку ведь нужна нянька. Нико умный, это у вас мозгов нету...
— Да какое время Беко жениться, подумай, что говоришь? — засмеялся Александр.
— Лилипуты приехали, выступать будут,— сказал Беко.
— Ну вот,— развел руками Александр,— что с него взять!
В прошлом году двое лилипутов, муж с женой, пришли к ним снимать комнату. Они сидели на лавке под яблоней, не доставая ногами до земли, с видом надменным и серьезным, как это свойственно лилипутам и детям, попавшим в незнакомую обстановку. В руках они
держали стаканы с вином, которые им всучил Александр.
Мужчина, несмотря на жару, был в черной креповой паре, в белой крахмальной рубашке и черных лакированных туфлях. Женщина — в голубом нейлоновом платье с бантиками — походила на бабочку или на девочку, выступающую по телевизору. Личико у нее было морщинистое и сильно напудренное. Белые туфли на высоком каблуке почему-то вызывали жалость и сочувствие. Получив отказ, лилипуты медлили с уходом по той причине, что у ворот их дожидалась ватага ребятишек. А среди детей лилипуты почему-то теряли свой независимый вид и сразу становились похожими на преждевременно состарившихся младенцев.
— Цирк лилипутов приехал,— Беко хочется несколько раз повторять эту фразу,— лилипуты приехали, лилипуты приехали,— но он боится матери.
В августе Беко на несколько дней поедет в Тбилиси сдавать экзамены. Наверно, на первом же провалится и вернется обратно. Осенью отсюда все уедут, станет пусто, тоскливо. И его новые друзья уедут. И в ресторан никто ходить не будет. Духу отпустит бороду и приготовится к зимней спячке. А потом заладят нескончаемые дожди. Не сидеть же все время в кино! Отсюда он ни ногой, нельзя ему отсюда уезжать. И в армию его не берут. Больная печень. Армия лучше этих дождей и одиночества. Да, одиночества. Беко удивился и задумался: откуда взялось это слово. Телефон научил его этому слову. Каждый божий день Беко звонит Зине (когда ее свекра не бывает дома). Беко набирает номер. Зина снимает трубку:
— Слушаю!
Беко молчит.
— Я слушаю вас! — повторяет Зина.
Беко хочет ответить, но не может раскрыть рта. Он слышит дыхание женщины и чувствует, как он одинок: один на всем белом свете!
Зина кладет трубку.
Беко снова звонит.
— Скажите, наконец, кто вы! — сердится Зина.
И так каждый день.
Они знают друг друга. В этом городе все друг друга знают. Зина заметила Беко, когда он в третий или четвертый раз шел за ней по пятам.
— Вы наш сосед, кажется? — спросила она/
— Да.
— Как вас зовут?
— Беко.
— Хорошее имя.
— Так себе...
— Вы учитесь?
— Нет,
— Значит, работаете?
— Да.
— Где?
— В ресторане, на трубе играю.
— Ах вот как! — Зина пожала плечами и ушла.
В следующий раз она внезапно обернулась к Беко, который упорно следовал за ней.
— Беко, у вас есть какое-нибудь дело ко мне?
— Нет,— Беко покраснел до корней волос.
— Если вам что-нибудь нужно, скажите, не стесняйтесь.
— Нет... Ничего... Клянусь матерью...
— Значит, мне показалось.
«Постойте!» — чуть не закричал он вслед уходившей женщине. Хорошо еще, сдержался. Что бы он сказал ей, если бы она остановилась?
Беко нужно, чтобы его кто-нибудь понимал, и если это вообще невозможно, пусть хоть кто-то будет рядом. Дома его обхаживают, как ангела, но не догадываются, что он одинок, как ангел.
— Одинок! Одинок! Одинок! — Беко нравится это слово, поэтому он его повторяет: — Одинок!
— Значит, помер бедняга Петре? — спрашивает Александр,
— Вот, читай, если не веришь.
— Хорошо... Сегодня у нас среда?.
— Среда.
— Среда, четверг, пятница...
— На панихиду надо сходить.., — Сходим, конечно...
— Тогда лучше пойдем послезавтра...
— Сегодня среда?
— Среда..,
— Среда, четверг, пятница.., Да, послезавтра пойдем...
— Я слушаю! — Зина раздавила окурок в пепельнице и повторила: — Слушаю!
В трубке слышалось чье-то учащенное дыхание. Придерживая трубку щекой и плечом, Зина закурила новую сигарету. Она сидела на кушетке с раскрытой книгой на коленях.
— Почему вы молчите?
Положила трубку на рычаг, поднялась, уронив книгу. Наклоняться за ней не стала, подошла к окну и отодвинула занавеску. Телефон зазвонил опять. Она не обернулась. Телефон звонил не переставая.
— Чего тебе? — тихо проговорила она, улыбка зазмеилась в морщинке возле рта, но дальше не двинулась, за* стыла там и погасла.— Чего тебе, сопляк! — Она прикусила нижнюю губу.— О-о-о,— застонала вслух, отчаянно, словно не предполагая, что будет так больно.— О-о-о!
Выбросила в окно сигарету, повернулась, подошла к кушетке, протянула руку к телефону, который все продолжал звонить, но трубку не взяла. Просто держала руку на дребезжащем аппарате, как будто это был маленький раненый звереныш, обезумевший, ослепший от боли, рвущийся из рук. Он требовал помощи и одновременно упорно тянулся к ее горлу, самому мягкому и нежному месту, чтобы вцепиться в него зубами, разорвать, растерзать, только потому, что больно самому. Боль толкала его на то, чтобы причинить боль другому, чтобы кануть, затеряться в водовороте общего страдания, перевести дух, ощутить облегчение.
— Нет, нет,— повторяла женщина и, хотя могла одним движением руки прекратить этот трезвон, все стояла, пораженная сознанием того, что кто-то, какой-то человек, сейчас больше всего хочет, чтобы и ей было больно: пусть это ему не поможет, по крайней мере он не будет одинок в своей муке.
Внезапно телефон умолк. Она еще долго не убирала руку с трубки, словно не верила, что этот маленький раненый звереныш на самом деле испустил дух.
Потом она подошла к шкафу, открыла его, бессмысленно перебирая взглядом распяленные на вешалках платья, будто впервые видела их идо сих пор не задумывалась, зачем они нужны. Закрыла дверцу, села на пол, прислонилась головой к шкафу и проговорила:
— Господи, боже мой...
«Ничего. Главное успокоиться ну и что ну и что ну и что с меня хватит хватит не могу не могу не могу больше не могу...»
— Умру!
Это слово теннисным мячом ударялось о стены, окна: стекло задребезжало, но не треснуло.
Никто не умрет, все закончится миром, в какое-то
мгновенье она ясно увидела, что будет через год. Увидела она не много, только себя, сидящую на полу у шкафа, и теннисный мяч, прыгающий по комнате.
Она потянула на себя жалобно скрипнувшую дверцу, потом ударила по ней рукой, словно хотела захлопнуть у кого-то перед носом. Потом услышала тиканье часов. Казалось, желая напомнить о себе, они робко окликали ее: было полчетвертого.
«Ну и что ну и что...»
Зина смотрит в зеркало и поправляет волосы, спадающие на лоб. Волосы не слушаются, и она поднимает их двумя пальцами, словно собирается обрезать.
Во сне она часто видит, как идет по улице, остриженная под мальчишку. Наяву она этого не смеет, а какая смелость тут нужна? Во сне все легко. Не только во сне, ко и в мечтах, когда видишь себя со стороны, удивленной и немного растерянной смелостью своего двойника.
Вот идет она по улице, стриженная, в красных брюках, с красным зонтиком. У зонтика такая длинная ручка, что он похож на огромную ветку дерева, цветущую красным цветом. Босые ноги она сунула в резиновые шлепанцы, тоже красные, и идет как ни в чем не бывало. Все ей уступают дорогу, смотрят испуганно — уж не с Марса ли прилетела? Милиционер свистит, автобусы и машины наскакивают друг на друга, троллейбусные дуги высекают искры из проводов. Это видение родилось во время ее болезни, когда она, сидя в кровати, звала своего двойника: вернись, вернись. Звала, потому что ей казалось, что двойник унес ее тело, а ей оставил оболочку, наполненную болью. Еще и потому ей было так горько, что этот бессовестный двойник прекрасно знал, как ей хочется беспечно пройтись по улице, хотя бы раз.
—Где Датуна? — спрашивала она поминутно.
—Ничего, ничего, пройдет,— отвечал Нико.
А заболела она после того, как ученики во дворе школы забросали ее снежками. Когда полетел первый снежок, вместо того чтоб нахмуриться и отчитать наглеца, она захватила снег обеими руками и сама стала бросать в мальчишек, которые повернулись спиной и затаились, напуганные дерзостью товарища. Ну, а если 4 учительница сама снежками кидается, то чего ж еще!
С воинственным кличем они обступили ее и забросали снежками. Сначала она смеялась, осыпанная снегом, раскрасневшаяся, счастливая. Потом устала, чувствовала, как сердце подступает к горлу, становится трудно дышать. Но дети, увлеченные игрой, ничего не замечали, швыряли в нее снег или обломки льда. Возможно, они даже старались отличиться перед ней: вот, дескать, какие мы молодцы! А она уже держалась из последних сил, боялась потерять сознание, хотела крикнуть: помогите! — но рот был забит снегом. Потом и в самом деле она по« теряла сознание. Во всяком случае, что было дальше — не помнит. Дети, должно быть, испугались и убежали.
Она долго лежала в снегу и пролежала бы, наверно, до утра, если бы ее случайно не нашел сторож. В ту ночь у нее поднялась температура, и именно тогда она увидела себя со стороны, издалека, незнакомую и одновременно мучительно близкую, расхаживающую по Тбилиси в красных брюках, с красным зонтиком. Мысленно она все время была в Тбилиси, никак не могла привыкнуть к этому городишку. Может, потому, что ее настоящий дом был не здесь.
В зеркале она видит худенькую, большеглазую женщину. В уголках рта — морщинка. Эта складка от улыбки, тоненькая и легкая, как паучья лапка, та самая, что вскоре пробежит по всему лицу, оставляя за собой прозрачную тонкую пряжу. Эта сеть накроет ее глаза, улыбку, мысли — и все кончится.
«Очень много времени прошло»,— думает Зина.
Это то самое время, которое не измеряется часами, для него человек еще не придумал прибора, и не придумает, потому что у каждого это время особое, личное, заключенное в пузырьки сердца и разума, бесконечно пересыпающееся, как песок, из одной склянки в другую, а... пока человек еще способен мечтать.
Ничего не изменилось вокруг, но стало каким-то будничным. Наверно, того, на что смотришь долго и давно, вообще не видишь. А времени прошло действительно, намного больше, чем она себе представляла. Ее мир, который она в своем одиночестве и мечтаньях возводила рушила, более чреват неожиданностями и опасностями, нежели каждодневный быт человека, окруженного друзьями, который сознательно или следуя инстинкту самозащиты запирает все двери, и от одиночества, забивает щели, замазывает все поры. Одинокий человек больше видит, больше слышит, и все, что он видит и слышит, воображением его обостряется до предела, для того, кто запутался в терниях собственных представлений, все обычные человеческие чувства и поступки окутаны дымкой тайны, его утомляет, расслабляет, опустошает постоянное стремление раскрыть эту тайну, проникнуть в нее. Это изматывает, как всякое тщетное усилие.
Разумеется, за это время она многому научилась, многое приобрела. Кое-что уже покрылось пылью, как ненужная вещь, лежащая в сундуке. Но что-то было утеряно, без чего все стало обыкновенным. Это «что-то» было таким малюсеньким, что она и не заметила, когда его потеряла. Словно пылинку стряхнули с ее существа, капельку крови, засохшую на месте укола... или хлорофилловое зернышко.
Как все девочки, выросшие без матери, она была скрытной. Не все ведь расскажешь тете Ито. А девочке надо непременно с кем-то делиться. Неразделенная тайна тяжела невыносимо.
Тетя Ито, учительница, вышедшая на пенсию, всех людей считала добрыми и чистыми. Через всю свою жизнь бедная старая дева пронесла это убеждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17