Даже говорят, будто и писатель, и Спиноза — оба влюблены в одну и ту же женщину, но друг другу не признаются и только на звезды таращатся... Трудно сказать, насколько это верно, но писателя и его личного секретаря часто видели поглощенными созерцанием вечернего неба. Вежливо окликали их: «Спокойной, дескать, вам ночи!» — но они даже не оглядывались. А женщину эту по имени никто не называет, да в этом и нет нужды. Все мужчины в городе влюблены в Зину, сноху доктора Нико.
...Вечереет. На небе высыпают звезды. Затих ветерок. Свет электрической лампочки выхватывает из сада несколько деревьев, и создается впечатление, что в саду все деревья золотые. Стрекочут цикады.
На веранде Нико, Зина и Дато пьют чай. В полутемной комнате мерцает экран телевизора. Дато одним глазом поглядывает туда.
— Давай выключим телевизор,— говорит Нико,— хватит, мой хороший.
Зина встает, идет в комнату и выключает телевизор.
Нико Гегечкори — известный на весь район врач. В прошлом году ему исполнилось шестьдесят лет, юбилей справляли в новом доме культуры. Конечно, он немного странный врач: в какое бы время за ним ни пришли, пусть хоть мир перевернется, он встанет и пойдет навещать больного. Нет такой болезни, которую бы Нико не распознал и не вылечил. Это сельский врач старого образца, который год от года встречается все реже. Нико и зуб вырвет, и желудок промоет, и гной из раны выпустит, и повязку наложит, и давление измерит, и, если надо, роды примет. Вторично его вызывать не придется — больного он не бросит, не отойдет ни на шаг, пока на ноги не поставит. Скольких он вылечил бесплатно, скольким сам доставал дефицитное лекарство! С больным он строг, не улыбнется ни разу. Поэтому его и побаиваются, и слушаются беспрекословно. Но видели бы вы, как преображается этот твердокаменный человек, когда болен Датуна. Он бродит по комнате, как безумный, бьет кулаком в ладонь и твердит: господи, помоги мне, господи, помоги мне, господи, помоги мне! Все свои познания он внезапно забывает, зовет другого врача и бегает за ним, как собачонка, в глаза смотрит. А тот, возгордившийся от такого внимания, надуется и свысока, эдак наставительно цедит: старайтесь не простудить ребенка, давайте три раза в день по полтаблетки стрептоцида;
потом важно моет руки (Нико подает ему полотенце), важно прощается и у ворот похлопывает старика по плечу: не бойся, мол, я твоего внука вылечу.
— Вылечу, вылечу, вылечу,— повторяет про себя Ни< ко,— господи, помоги мне...
— Пусть будет телевизор, не выключай,— говорит Датуна.
— Хорошо, мой мальчик, пусть будет.
Зина встает и включает телевизор.
Сын Нико, Теймураз, нарушил семейную традицию и не пожелал стать врачом, безмерно огорчив этим отца. Он окончил в Тбилиси театральный институт, некоторое время работал актером в театре Марджанишвили, потом перешел диктором на телестудию, откуда был уволен за то, что во время одной передачи задумался, а когда пришел в себя, спросил: так на чем я остановился? Затем он поступил на юридический и пошел в милицию следователем.
— В котором часу уходит сухумский автобус? — спрашивает Зина, хотя прекрасно знает расписание; в последнее время она все время задает этот вопрос, и Нико терпеливо ей отвечает:
— В половине одиннадцатого.
«Бог дал человеку мир — размером с носовой платок, хочешь в Тбилиси расстели, хочешь здесь, у моря, жить можно везде. Главное любить кого-то,— мысленно беседует Нико с Зиной; он чувствует, что Зина сидит как на иголках, готова бежать, ее терпение истощается.— Что вы сделали с вашей любовью, где ее растеряли?»
Зина отвечает, тоже мысленно: «Разве можно потерять то, чего не было?»
«Теймураз дурак, но он не злой...»
Терпению, как огню дрова, нужна надежда, иначе оно погаснет. Нико знает, что если один раз испытать человеческое терпение, потом лучше отступиться, иначе оно может взорваться в руках, как мина.
— Датуна, намажь хлеб маслом,— громко говорит Нико.
— Он очень мало ест,— говорит Зина, а про себя отвечает свекру: «Не злой? Вы, кажется, так сказали? А я больше всего на свете боюсь добрых дураков. Тот сторож тоже был добрый, помните? Который пустил ток в интернатский бассейн, чтоб дети не купались и не простуживались. Л один мальчик погиб».
— Хорошо бы летом отвезти ребенка в Боржоми.
— Да, папа, как вы решите. Что вы сказали, в котором часу автобус?
— В половине одиннадцатого. Это последний автобус.
В который раз он отвечает ей, не спрашивая, зачем ей нужен сухумский автобус. Он знает, что она может ответить:
— Разве мы с Теймуразом муж и жена?
А если она начнет, то не остановится: скопившаяся горечь прорвется, как запруженная вода.
— Разве не постыдно мое положение?
Нико придется понурить голову, прикусить язык и слушать.
«Пора нам всем исправить эту ошибку. Хотя исправлять ее должна я одна. Я больше так не могу. До сих пор я ждала... Честно говоря, сама не хотела уходить, все цеплялась за это детское чувство. Нет, оно принесло мне не одно только горе, когда-то я была счастливой, правда, одно мгновение. Знаете, как трудно жить воспоминаниями? Кроме того, я мать и чувствую, что меня ждет новая беда. Вот вы любите Датуну, балуете его. Конечно, вас никто за это не может упрекнуть, но вы своим поведением отдаляете от меня сына, хотя я уверена, что вы делаете это бессознательно. Тем не менее это так. Наступит день, когда я останусь совсем одна. Совсем, совсем, совсем одна. Поэтому мне лучше уйти, пока не поздно, бежать отсюда. Мое решение твердо и разумно. И главное, никому это не причинит боли, кроме... Знаю, что тяжелее всех будет вам, вы остаетесь один. Но что мне делать, не могу ведь я оставить вам Датуну? Скажу больше — я не люблю Теймураза, а раз не люблю — ради чего я должна страдать сама и мучить его? Очень часто мы сами связываем себя по рукам и ногам и живем только напоказ: как поживаете? Хорошо, очень хорошо! А на самом деле — задыхаемся. Я смотрю в зеркало и вижу совсем другую женщину, как загримированная актриса. Минутная иллюзия порой оказывается сильнее правды, но в конце концов — это иллюзия, и ничего больше. А я хочу, пока жива, еще хотя бы раз увидеть свое настоящее лицо.
Верно, Зина именно это собирается сказать и каждую ночь перед сном она вслух повторяет эти слова, но думает она совсем другое,
Прежде всего жизнь здесь для нее мука адская, однако назло Теймуразу она терпит. Если она уйдет и заберет с собой сына, это развяжет Теймуразу руки, и он немедленно приведет новую жену. А Зина любит Теймураза, поэтому и молит бога: убей его, чтобы я могла жить спокойно. Но в глубине души она совсем этого не хочет. Это раздвоение мучительно и невыносимо. Она страдает, мечется в кровати, не смыкая глаз, и думает все об одном: вот вырастет Дато, женится, во время свадьбы вдруг раскроется дверь и войдет Теймураз, седой, сломленный жизнью, усталый, упадет перед Зиной на колени (да-да!), уткнется головой в ее платье и зарыдает — прости меня за то, что я загубил твою молодость!
Такие мысли делают роль страдалицы привлекательной, но посмотришь в зеркало, и сердце сожмется: старею! До старости, конечно, еще далеко, но впереди не светит даже самая тоненькая свечка надежды. Поэтому она снова начинает думать о бегстве, швыряет вещи в чемодан, потеплее одевает Датуну.
— Куда мы идем? — спрашивает мальчик.
Лучше, чтобы он все знал.
— Мы идем к новому папочке. «Господи,— она горько улыбается,— разве может существовать новый папочка?»
— Никуда! Никуда! Никуда! — кричит она.— Никуда мы не идем!
Так, в нахлебниках, она должна провести всю свою жизнь. Покинутая и опозоренная, в чужой семье. Ведь ее с этими людьми ничего не связывает, здесь ее никто не любит, ее терпят, потому что она мать их любимца, ребенку нужна воспитательница, кормилица, нянька. Если бы ее уважали и считали за человека, свекор поехал бы в Тбилиси, связал бы Теймураза веревкой и привез бы сюда. Свекор заявил: чтоб имени Теймураза я в своем доме не слышал! Сказать легко. Так чье же имя прикажете упоминать? Приведите мне Теймураза, слышите, приведите сюда вашего бессовестного сына, чтобы я могла выцарапать ему глаза, приведите, чтобы вот здесь, на этом самом месте, он ползал передо мной на коленях и просил прощения, приведите! Мне еще и тридцати нету, приведите! Приведите того, чье имя запрещено упоминать! Неужели вы не понимаете, что я не желаю никакой благотворительности.
Потом она убирает со стола, раздевает Дато и укладывает его спать. Входит Нико.
— Спокойной ночи, малыш,— он целует внука в лоб.
— Спокойной ночи,— говорит Зина.
Нико уходит.
Зина садится возле кроватки Дато, раскрывает «Путешествия Гулливера» и начинает читать вслух.
— Не читай, лучше расскажи,— просит Дато, и Зина, наверно, в сотый раз рассказывает историю Гулливера.
Маленький приморский городишко живет своей жизнью. Морем пропитан его воздух, весь его уклад. Местные жители считают море такой же собственностью, как дом, телевизор или холодильник. Во дворах, заросших хурмой и апельсиновыми деревцами, виднеются укрытые брезентом лодки. Здешний человек машину не купит, а лодку купит обязательно. Земля здесь плодородная, щедрая, неутомимая, но коренные жители все же рвутся в море. Стремление это постороннему глазу незаметно. Наоборот, отдыхающие удивляются нашему показному равнодушию к морю: на пляж мы не ходим, по набережной не гуляем, не танцуем вальс под гром духового оркестра. Дело в том, что они здесь отдыхают, а мы здесь живем.
Идущий на пляж полуголый курортник досадливо морщится, завидев в открытом окне какого-нибудь учреждения голову, погруженную в бумаги, или толпу, собравшуюся возле здания суда. Для отдыхающих не существует даже хозяин, который уступил ему свою комнату. Где живет он сам? Что делает? Где пропадает целыми днями? Иногда хозяин принесет постояльцу тарелку с инжиром, и тому кажется, что он так и сидит весь день на инжировом дереве, потому что от хорошей жизни уже не знает, что делать, все ему надоело: и добротный дом, и двор, увитый виноградом, а уж море — и подавно приелось. Ночью хозяин спит на раскладушке под инжиром, а днем исчезает, как в сказке. В отличие от отдыхающих, артисты, и в том числе лилипуты, нас понимают лучше, потому что они приезжают сюда работать. Правда, они в удовольствиях себе не отказывают, но им приходится трудиться так же, как и нам. Лилипуты дают в день по два представления. Купаться они ходят на рассвете, днем стесняются появляться на пляже, скрываются от детворы.
Деревянный двухэтажный дом прячется в глубине двора за кипарисами. Во дворе зеленеет трава.
Дом этот посещают многие. Со всех кондов республики едут сюда бездетные супруги и одинокие люди в поисках лекарства от одиночества. Они долго выбирают, разглядывают, измеряют и взвешивают ребенка, которого в скором времени назовут своим, сделают наследником, надеждой, помощником, чтобы излить на него, истратить, использовать ласку, любовь, тепло, скопившиеся в глубине души и загустевшие там до горечи, освободить эту бездействующую, окаменевшую энергию.
Этот дом называют «Родником надежды». Подобно роднику, не иссякают, брызжут, звенят, вырываются из недр дома детские голоса, смех, крики, плач, и к этому роднику приникают дрожащие ладони и несут живительную влагу тем, кто устал от напрасных ожиданий, от ночных бдений на пропотевшей постели, от таблеток, ванн и пронизывающих взоров медиков.
Сейчас в доме тишина. Дети спят. По двору гуляют муж с женой, приехавшие из Тбилиси. Ему лет пятьдесят, ей немного меньше, но она тоже не первой молодости. Разрез на юбке приоткрывает стройные ноги. У мужчины внушительный животик. Седые волосы на черепе — как стружка. Кажется, подует ветер — и начисто снесет реденькие завитки.
— Ох, здорово! — Мужчина босиком ступает по траве. Его туфли брошены под деревом. Там же сидит большая белокурая кукла, словно ей поручено сторожить обувь.
У ворот стоит «Волга». Мужчина то и дело поглядывает на нее: «Надо бы переставить в тень».
— Мальчик неблагодарный, девочка хоть ухаживать будет, когда постареешь...
— Как восемнадцать стукнет — замуж выскочит...
— Если будет красивая...
— А мы красивую выберем,
— Я просил одного знакомого позвонить заведующей. Где она до сих пор?
— Перерыв у них.
— Давай снимем здесь комнату. Давненько я на море не был.
— Девочка, конечно, лучше,
— Будет на тебя похожа.
— Не проиграет.
— Хи-хи-хи! Мальчик может машину разбить, хотя сейчас и девочки не лучше.
— Почему же ты меня за руль не сажаешь?
— Ты моя птичка!
— Скажешь тоже.
— Вода тут есть где-нибудь?
— Вон кран, не видишь?
— Там собака.
— Трус.
— Как тебе идет это платье!
— Неужели тут нигде нет туалета!
— Потерпи.
— Хорошенькое дело,
— Как назовем ее?
— Кого?
— Нашу дочку.
— Наверно, у нее есть имя.
— Нет, мы назовем ее Цисия, Ци-си-я, хорошо?
— Называй как хочешь.
— Непременно хочешь назвать именем твоей мамаши?
— При чем здесь моя мамаша?
— Чего ты кричишь?
— Потерпи, потерпи! Сам терпи!
Весь мир словно под стеклянным колпаком, ни один листик не шелохнется. Положив голову на лапы, спит собака. Из крана капает вода. Капля беззвучно падает на мшистый камень. Раскрытые окна прячутся за белыми занавесками. На крыльце под навесом висит красный колокол. У самых ворот ослепительно сверкает заднее стекло «Волги»,
У Александра серьезная работа — кто-то принес черенки огромного кувшина, и он их склеивает. Весь месяц трудится, не поднимая головы, осталось совсем немного. Сейчас он сидит под яблоней и колдует над черепками. 11уца пристроилась на ступеньках и читает газету. Беко сидит на колодезном срубе, болтает ногами.
— Какой сегодня день? — Это голос Александра,
— Среда,— отзывается Нуца.
— Ай-ай-ай!
— В чем дело?
— Ничего... Значит, среда!
— Среда.
— Среда, четверг, пятница, суббота...
— Жарко.
— Жарко, очень жарко... Значит, среда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17