Сестренка страдала не меньше моего. Она плакала, но без злости. В знак прощения она широко раскрыла рот и слюнявила мне лицо. В ее плаче звучала жалоба на мой поступок: я ударил, ударил ее! Мне самому казалось, что теперь всему конец. Так сидели мы друг перед другом с мокрыми грязными лицами и ревели, открыв рты, когда вдруг неожиданно вошел брат.
Лавочник послал его с поручением — отнести какие-то товары, и он завернул на минутку домой, чтобы... «Ну просто чтобы помочь тебе, дурачок! Я ведь знал, что ты ревешь».
Возможно, я и не поверил его объяснению, но во всяком случае он действительно оказался моим ангелом спасителем. Он был сильнее меня и лучше умел справляться с маленькой сестрой. В миг он переменил пеленку, взял малышку на руки и начал ходить по комнате. Он не меньше меня любил детей, прямо обожал их. Это было присуще всем детям в нашей семье и сохранилось, когда мы стали взрослыми. Брат обладал счастливой способностью — умел заговаривать зубы, чему, к сожалению, я не мог научиться всю жизнь. Сестричка что-то радостно лепетала ему в ответ, хотя ровно ничего не понимала из его прекрасных слов и обещаний. У него на руках она была похожа на щебечущую птичку.
Но Георг не отличался постоянством, ему быстро все надоедало. Он оставил ребенка и принялся искать съестное в шкафу и в других местах. Между тем мать заперла все, что могло бы прийтись по вкусу мальчику, который постоянно недоедает.
— Ты уже пил кофе? Нет еще? — спросил он и встряхнул полный кофейник. — А, ты уже вылизал все, олух! — Он увидел пустую чашку.
— Нет, просто все кончилось, — возразил я робко, но в то же время довольный тем, что опередил его.
— Кончилось? Ну да, разумеется, потому что ты все вылизал. — Брат улыбнулся. — Ты думаешь, можно вылизать так, что будет незаметно? Ну прямо как грудное дитя! Так не бывает. — Он с презрением смотрел на меня
— Ничего я не думал, — промолвил я, сгорая от стыда
— Нет, ты именно так думаешь, — повторил он раздраженно и поглядел в пустую чашку с таким видом, что, несмотря на кажущееся добродушие Георга, я не мог ожидать от него ничего хорошего. — Я знаю, ты начинаешь лизать понемногу, еще и еще, пока не вылижешь до дна. Но тут уж ничего не поделаешь, потому что ты дурак, а дураки не могут поумнеть!
Он продолжал добродушно болтать, а сам все смотрел в пустую чашку, словно был заворожен ее исчезнувшим содержимым. Каждая его фраза причиняла мне боль, словно удар кнута. Как он унижал меня! А ведь я работал не меньше его. Я каждый день нянчил сестренку. Вряд ли добрый ангел надоумил его заглянуть домой среди дня. Я страдал от его уничтожающих слов и снисходительной улыбки; его поведение бесило меня. Мне хотелось больно ударить его ногой и так закричать, чтобы прибежали люди, прежде чем он успеет со мной расправиться. Я не раз успешно прибегал к этому способу, зная, что гнев его быстро остывает. На этот раз брат вдруг забыл про меня и снова принялся за поиски.
В кухне на стене висел большой ящик из-под сигар, который отец превратил в кухонный шкафчик, выкрасив его черной краской.
— Слушай, да тут есть толченая корица, — воскликнул брат. — Пожалуй, получится недурно, если положить ее в кофе.
В один миг он разжег спиртовку, и скоро кофе был готов.
Но сестра не оставляла нас в покое. «На ручки!» — без конца твердила она, сидя на полу. Каждый раз, как она принималась пищать, Георг строил ей гримасы.
— Вот дурочка! Возьми нажуй хлеба для соски, чтобы она оставила нас в покое.
— Разве можно! А что скажет мама!
— Пустяки! Все так делают. Младенцам дают даже водку, и тогда они замечательно спят. Если бы у нас в доме была хоть капля спиртного!
Георг нашел какую-то тоненькую тряпочку, разжевал кусочек моего бутерброда с салом, положил в тряпку и завязал.
— Неплохо получилось, а? — сказал он гордо и воткнул соску сестре в рот. — Но ты должен крепко держать конец тряпицы, иначе она может проглотить все целиком, и тогда... — он сделал рукой выразительное движение.
— Что же тогда? — спросил я с волнением.
— Что? А то, что тогда она станет ангелом, а ты, дурак, получишь от матери трепку.
Я ничего не понял, но тем не менее крепко держал тряпицу, в то время как сестренка, лежа на полу, наслаждалась соской.
— Вот видишь, ей нравится, — сказал Георг. — А мать, глупая, ничего не понимает.
— Нет, это ты глупый! — возразил я и предусмотрительно поднял руки к лицу, чтобы отразить пощечину. — Мама умнее всех.
Но брат лишь презрительно посмотрел на меня.
— Ну ладно; положим, что так, — заявил он самоуверенно.— Но ты должен понять, что сосать соску неприлично. Ведь тетка Лассен все время твердит: «При дворе мы никогда не даем младенцам сосок!»
Георг менял голос и важно качал головой, совсем как отец. Тот терпеть не мог тетки Лассен, — он уверял, что от нее воняет королевской конюшней.
Кофе оказался совсем невкусным, хотя вначале брат делал вид, что пьет с удовольствием.
— Нужно только делать большие глотки, — сказал он и поморщился. Но вдруг выплюнул все в раковину. — Корица, наверно, очень старая, — заявил он.
Ему попалась чашка с горчицей, и он принялся варить новое зелье.
— Вот это, черт возьми, должно тебе понравиться,— сказал он, когда зелье было готово, и придвинул мне чашку с таким видом, будто я был самый разборчивый человек на свете. Брат умел заставить меня — как в детстве, так и потом — делать все что угодно. Когда он со мной разговаривал таким тоном, я чувствовал, что его болтовня словно опутывает меня какой-то паутиной. В сущности, мне лучше было остеречься и не пить, — у меня уже был на этот счет горький опыт. Но разве такой малыш что-нибудь соображает? Говорят, взгляд некоторых животных парализует их жертву. Голос брата оказывал на меня точно такое же действие. Как только он обращался ко мне, я не в силах был противиться и безвольно выполнял все его, порой фантастические, выдумки.
Георг не притронулся к новому зелью. Что-то в его бегающем взгляде говорило, что он решил прекратить борьбу и придумывал только повод к отступлению.
— Ну, мне пора, а то попадет от лавочника, — сказал он. — Я отломлю только кусочек от твоего бутерброда. Ты ведь все равно ничего не ешь.
— Лучше помоги мне положить сестру в люльку, — сказал я.
Ей пора было спать, а мне надо было идти за сухарями к обеду. Но Георг заторопился. С набитым ртом он бросил мне с порога несколько приказаний, в которых изобиловали слова «дурак», «пустая башка», и сразу исчез.
Георг забрал всю еду. Я вдруг почувствовал голод — может быть, оттого, что мне ничего не осталось. Он взял мою еду со спокойной совестью, хотя мать дала ему с собой завтрак. Мой детский рассудок не мог постичь, как Георг смеет утверждать, что я никогда ничего не ем, — я ведь такой голодный! Я был голоден как волк. Мне казалось, что я умру, прежде чем придет мама. Чтобы не упасть и не ушибиться, когда наступит смерть, я улегся рядом с сестренкой. Она лежала на полу, посасывая во сне соску, и я тоже заснул.
Проснулся я оттого, что сестренка тянула меня за волосы и кричала. Должно быть, мы спали долго. В кухне стало почти темно. Малютка ужасно злилась, — наверное, потому, что не было брата; во всяком случае, мне так показалось. Она была такая же, как все. Никого не признавала, кроме Георга! Мне не удалось втащить ее в люльку, а она, словно зная, что у меня не хватает сил справиться с ней, только мешала. Если бы она немного помогла мне, я смог бы ее перенести. Сестренка прекрасно умела поднимать ручки, и тогда я обхватывал ее сзади. Но сегодня она была неподатлива и упряма. Каждый раз, как я пытался поднять ее, она сползала вниз, ударялась головой о пол, вся выгибалась и брыкалась. Крик она подняла такой, словно ее резали.
Вдруг в стенку постучали. Я знал, что у Бигума случались приступы белой горячки. Когда дочерей не было дома и никто не следил за ним, он бегал по комнате с ножом или топором в руках. Сегодня они, должно быть, забыли привязать его: он стучал совсем в другом месте, — не там, где по моим расчетам, должна была стоять скамейка. Ужас охватил меня. Я захныкал, бросился к малютке и зажал ей рот, чтобы ее крик не привлек сумасшедшего, который мог нас убить. Но она надрывалась еще отчаяннее. Из квартиры шарманщика никто не появлялся, хотя я слышал, что там бранятся. Запереть двери я не мог: мать взяла ключ с собой, чтобы я не заперся изнутри.
Я принялся молиться, но не богу, а фру Фредриксен — красивой молодой женщине, жившей над нами; она всегда так приветливо улыбалась мне при встрече. Ее муж был кучером. Он не пил вина и никогда не ссорился с женой. Все это производило впечатление на окружающих, и ее называли не «мадам», как других женщин, а «фру Фредриксен». У нее был ребенок, настоящий ангелочек, которого она катала в детской коляске. И сама она была похожа на ангела. К ней-то и обратился я с мысленной мольбой: ах, если бы она забрала нас к себе наверх, хоть бы она догадалась! Я не кричал, — я не смел кричать, боясь сумасшедшего, — но был уверен, что она услышит мою мольбу.
В комнате вдруг стало темнее. Я поднял голову и увидел, как синее, все в нарывах лицо Бигума отодвинулось от окна. В следующее мгновение он уже стоял, покачиваясь, в дверях. Было ли у него в руках оружие — не знаю. Все закружилось передо мной, как карусель. Бигум ходил взад и вперед возле двери, размахивая толстыми, распухшими руками. Его огромное одутловатое лицо дрожало, как парусина палатки от ветра. В ужасе я закричал, — закричал так, словно все рушилось вокруг меня. Затем наступил бесконечный мрак.
Я пришел в себя, услышав, что рядом кто-то всхлипывает все громче и громче. Я не смел открыть глаз, но знал, что это плачет сестренка. На лестнице сверху послышались легкие шаги, я воспринял их как спасение. Кто-то склонился над нами, ласковый голос вернул меня к жизни, все стало вновь светлым, и ужас прошел. Чьи-то руки бережно подняли меня с сестренкой и понесли наверх. «Фру Фредриксен», — догадался я, не открывая глаз.
И зачем мне было открывать их? Мне было так спокойно и приятно, как на руках у матери. На одной руке соседка держала меня, на другой сестренку, которая вцепилась мне в лицо, чтобы заставить меня сойти вниз.
— На пол, — твердила она, — на пол!
Она не хотела, чтобы я тоже сидел на руках. Мне самому вдруг стало неловко, когда я сообразил, что нахожусь в таком унизительном положении; я совсем смутился и хотел слезть.
— Сиди! — сказала, смеясь, фру Фредриксен и прижала меня к себе. — Ты что, стыдишься сидеть у меня на руках, крошка? Тебе ведь всего-навсего пять лет.
Ее слова действовали успокаивающе. Тягостное сознание ответственности свалилось с меня, как разбитые цепи. Я прижался лбом к ее шее и вдруг с облегчением почувствовал себя слабым, беспомощным ребенком. Мгновенно вся тяжесть забот была снята с моих детских плеч. Сидя на диване у фру Фредриксен, мы играли и ели печенье, и тут я неожиданно почувствовал себя таким же маленьким, как сестренка.
Это были, пожалуй, самые тяжелые минуты в моей жизни. Мой детский рассудок был опустошен, словно после бури. Нигде не встречал я такой неисчерпаемой доброты, какую излучали глаза фру Фредриксеи. Облик ее не сохранился целиком в моей памяти. Я не помню ни ее комнаты, ни ребенка. Вижу только белый лоб, обрамленный красивыми светлыми волосами, розовые, слегка впалые щеки, нежный подбородок и глаза,— вижу так ясно, будто ее добрый взгляд только вчера покоился на мне.
Как любовный пыл не сравним с пламенем пожара, так не сравним ни с чем и взгляд человеческий, — он обладает необычайной силой, иногда он клеймит, иногда ласкает. Злобный взгляд я старался поскорее забыть, — к счастью, я научился это делать. Но глаза, светящиеся нежностью к тебе, когда ты попадаешь в беду, не забываются.
Слабый человек часто поневоле прибегает к хитрости. Постепенно я выработал по отношению к сестре особую тактику — сделался более изобретательным на развлечения и вообще научился с ней обращаться. Было совершенно бесполезно отстаивать свое право собственности. Что бы я ни брал в руки, сестра все требовала себе. Игрушки привлекали ее только тогда, когда находились в моих руках. Она была настоящим маленьким тираном, и мне ничего не оставалось, как покоряться ей. Когда я дошел до полного самоотречения и увидел, что это имеет успех, то стал еще более умным. Я уже не совал ей игрушку в руки, потому что в таком случае она отбрасывала ее прочь, а сам брал игрушку и делал вид, что она меня очень забавляет. Сестренка тотчас же требовала ее себе. Конечно, только на минутку. Тогда я начинал играть чем-нибудь другим, и она снова тянулась за моей игрушкой. Это было вовсе не легко, — я все время придумывал что-нибудь новое, но зато не таскал сестренку и меньше уставал. Постепенно я научился искусно обманывать ее и таким образом коротать время до прихода матери.
Если сестренка не хотела есть сухари, я применял тот же способ. Я не мог внушить ей уважение к себе — для этого я был еще слишком мал, строгостью мне тоже ничего не удавалось добиться, — но когда я делал вид, что хочу съесть ее обед, и при этом громко чавкал, у сестренки мигом появлялся аппетит.
Постепенно в человеке вырабатывается ловкость, которая во многих случаях заменяет силу. Ничто не может так пригодиться в жизни, как ловкость. Стоит только приобрести это качество, и оно остается навсегда. Кто научился прибегать к ловкости, тому это очень помогает. Ловкость спасала меня не раз.
Мать будила меня рано утром и до своего ухода успевала приготовить для сестры штанишки и пеленки,— то и другое порядком осложняло мою жизнь.
Георг до работы бегал на Эстерброграде, к озерам, и нанимал ручную тележку для матери; она выходила ему навстречу к Трианглю и забирала тележку. На Зеленном рынке мать встречалась с мадам Сандру, которая тем временем закупала овощи, фрукты, креветки, копченые сельди — все, что можно было достать.
С работой по дому я постепенно начал справляться. Одно следовало за другим. Мать ставила на видном месте таз с водой и рядом клала губку — на тот случай, если сестра обмарается;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22