Впоследствии я узнал, что она придумала это лишь для того, чтобы успокоить меня.
Учительница по-прежнему была добра и ласкова, но в наших отношениях появилась какая-то отчужденность. Я думаю, что виноват в этом был скорее я, чем она. Я был похож на молодого птенца, упавшего в огонь и опалившего крылышки. У одних перья отрастают быстро, у других медленно. И по сей день иногда я чувствую на себе последствия того, что в тот решительный момент сказал неправду.
Но порой я задаю себе вопрос: лежало ли вообще что-нибудь в этой коробке? Или то была просто пустая коробка от сигар, которую доверила мне моя обожаемая горбунья учительница, чтобы испытать, готов ли я пойти за нее в огонь и воду?
Нас подхватили и высоко подняли волны прилива, который нахлынул из огромного внешнего мира и достиг нашего маленького уголка. Мы увидели обетованную землю и приобрели вкус ко многим вещам. А теперь снова все пошло на убыль.
Прежде всего — отец перестал быть старшим. Кончились работы на его участке, должность десятника упразднили. Мать во всем винила отца, не понимая, что надвигается общий кризис.
— Ваш отец не может ладить с начальством, — сказала она, — он слишком упрям.
В этом была доля правды, но все же объяснение казалось неубедительным. Поразительно быстро вернулись плохие времена. Они не подкрались незаметно, как когда-то — «хорошие времена»; можно сказать, они одним скачком настигли нас. Предприятия, которые года два назад словно выросли из земли, чудом вызванные к жизни благодаря вторжению немецкого капитала, не могли долго продержаться, они одно за другим терпели крах, и рабочих снова выбрасывали на улицу. Опять началась безработица, и люди соглашались на любую, самую низкую плату. Перестали поступать налоги, и городское управление сократило дорожное строительство. Только когда отец принужден был снова искать работу в каменоломнях в Известковой гавани, мать поняла, что произошел поворот к худшему. Но зато теперь сама она с прежним рвением принялась за дело. Нас вновь запрягли в работу, меня и брата. Сестра Сине была еще слишком мала, но уже могла обойтись без нашего присмотра. Правда, мы всегда немного помогали в доме, но теперь снова по-настоящему должны были взяться за дело.
Замечу здесь, чтобы не быть понятым ложно: я никогда не жаловался на тот, часто очень нелегкий путь, который мне пришлось пройти в детстве и юности. Никогда мне не приходила мысль о том, что хорошо бы поменяться с кем-нибудь. Но, с другой стороны, я весьма неохотно решился бы вновь пережить первые восемь лет моей жизни, мой копенгагенский период. Я рассматриваю свою жизнь как нечто цельное и неразрывное и не хотел бы изменить ее, если бы даже мог. Это объясняется тем, что я рассматриваю себя не как исключительное, а как типичное явление для большей или, точнее выражаясь, «эксплуатируемой» части человечества. Я думаю, что каждый класс, каждый общественный слой создает себе средства защиты и нападения так же, как живой организм приспособляет те или иные органы для той же цели; вот и я рассматриваю себя как орудие угнетенного класса. Поэтому не только желательно, но и безусловно необходимо было, чтобы я, как личность, испытал все самое тяжелое в жизни и дорогой ценой приобрел собственный опыт. Тяжело было снова приниматься за работу после того, как мы вкусили более легкую жизнь,
а теперь, под давлением внешних обстоятельств, на нас взвалили слишком много. Мы не считали труд несчастьем. Я вообще не склонен сентиментально относиться к проблеме детского труда. Ребенок, разумеется, должен играть. Но если он свободен целый день и не умеет организовать свои игры, он начинает скучать, на него нападает апатия, даже тоска. Каждый ребенок, если это ему по силам, должен иметь свои обязанности, которые обусловлены борьбой человека за существование (во всех ее проявлениях и на всех этапах).
В самом раннем детстве и позднее, в юности, я иногда бывал недоволен тем, что природа так щедро наделила меня чувством ответственности, и рассматривал его как наказание или даже проклятие; все же это было преходящим явлением, протестом слабого против слишком тяжелой ноши. Если проследить историю развития человечества, то, как мне кажется, человеком в полном смысле этого слова можно назвать лишь того, кто берет на себя ответственность за других, а не только заботится о своих личных интересах. Культура измеряется степенью ответственности: чем более высокой культурой человек обладает, тем большую ответственность чувствует он перед обществом. Человек, стоящий на низком культурном уровне, прежде всего заботится о самом себе, а стоящий на более высоком уровне — в первую очередь о других. Он берет на себя заботы о детях и стариках, о слабых, даже о мертвых. Человек, наделенный чувством ответственности, всю жизнь несет на себе тяжелое бремя ради других.
Пределы ответственности являются мерилом культуры,— вот почему индивидуалистическая культура всегда ограниченна и жалка, несмотря на крупные достижения отдельных ее представителей.
Поскольку индивидуализм еще не отжил свой век и провозглашает возрождение свойств, присущих людям доисторической эпохи, он безусловно представляет собой шаг назад в развитии человеческого общества. Поэтому задача новой эпохи — преодолеть это отставание. Предстоит огромный скачок от индивидуализма к социализму, при котором чувства ответственности и гуманности получат наибольшее развитие.
Чувство ответственности, хотя бы в самом зачатке, отличает человека от животного; это же чувство, но в более сильном его проявлении, помогает человеку преодолеть косность этого мира и достичь вершин. Человек берет на себя ответственность за все, он чувствует себя творцом и все созданное считает своей собственностью. Мысль о боге возникает у него в тот момент, когда он стремится переложить на бога часть своей ответственности. А теперь мы всю ответственность берем только на себя. В жизнь вступает новый человек!
Чувство ответственности для меня тождественно со стремлением к совершенству. Различные религии и вероисповедания отнюдь не помогают людям совершенствовать свой внутренний мир. Наоборот, они часто пытаются помешать росту человеческой солидарности.
Даже малыши, которым нет и двух лет, уже жаждут ответственности. Каждый, у кого есть дети, знает это. Точно так же как животные и растения можно считать совершенными лишь тогда, когда они достигли полного развития и набрались сил, так и ребенок лишь тогда чувствует себя счастливым и довольным, когда его ум чем-нибудь занят, душа полна переживаний. Как рабочий прибегает к спиртному для того, чтобы заглушить чувство неудовлетворенности и неполноценности, так и ребенок принимается лгать и выдумывать, когда жизнь кажется ему слишком однообразной.
В то время как я пишу, у меня под ногами вертится двухлетний сынишка. Посмотрели бы вы на него, когда я позволяю ему помогать мне — приносить бумагу или чинить карандаш. Он преисполнен чувства собственного достоинства и сознания, что приносит пользу. Бумага совершенно измята, когда попадает ко мне, у карандаша отгрызен кончик. Но сынишка в восторге от того, что может орудовать вещами. Он старается вовсю.
Его сестра, которой недавно исполнилось шесть лет, не умела занять себя как следует в течение дня и по вечерам ложилась спать недовольная и разочарованная. Минувший день не приносил ей никаких радостей. Играла она много, и игрушек у нее было достаточно. Игре отводилось слишком много времени, и девочка не находила в ней настоящего интереса, потому что не чувствовала никакой ответственности. Теперь моя дочурка должна по утрам присматривать за маленьким братом; и приятно видеть, с каким увлечением играет она остальное время дня. Утро также наполнилось содержанием. Она быстро освоилась со своими обязанностями и стала доброй, заботливой — сознающей свою ответственность — маленькой мамашей. Мне пришлось вспомнить собственное детство, чтобы помочь ей. Теперь она засыпает довольная, а прежде всегда капризничала по вечерам.
Какая огромная разница между моим детством и детством моих детей! Этим малышам не приходится добывать себе кусок хлеба. Им требуется лишь небольшая помощь с моей стороны, чтобы легче включиться в жизнь. Я вовсе не собираюсь защищать те жизненные условия, в которых протекало мое детство, но и критиковать их не буду. Они, пожалуй, и не могли быть иными на той стадии развития, которой достигли тогда рабочий класс и промышленность. Необходимость заставляла старших детей нянчить младших и вообще помогать семье по мере своих сил. На стол подавалась простая еда. Между прочим, когда предъявляешь претензии к прошлому, в этом обязательно бывает что-то комическое. По-настоящему начинаешь сознавать свое рабство, только почувствовав, что оковы стесняют тебя. Мать не раз говорила: «В том, что приходится делать по необходимости, всегда заложено благо». И, я думаю, она права. Как ни тяжелы были те обязанности, которые приходилось выполнять в детстве, они в общем принесли мне пользу. В настоящее же время детский труд на фабриках, даже если принять во внимание современный уровень техники и более высокую сознательность рабочих, является не только отрицательным фактом, но даже преступлением.
Наоборот, всякий труд, посильный для ребенка и отвечающий его способностям, а не прихоти, действует благотворно. Ребенок, помогающий взрослым хоть один час в день, извлекает для себя из этого гораздо больше пользы, чем ему могут дать двадцать часов, проведенных на школьной скамье. Я не думаю, что ребенку надо предоставить право самому выбирать себе дело.
Тогда ребенок будет испытывать примерно такое же чувство неудовлетворенности, как если бы в его распоряжении оставался целый день для игр. Ребенок, предоставленный самому себе, все время ищет новых развлечений, становится неорганизованным и равнодушным. Каждому ребенку свойственна любовь к порядку, он готов подчиняться старшим и бывает доволен, когда преодолевает трудности при выполнении своих обязанностей,— разумеется, если они целесообразны. Ребенок, если только он не болен, счастлив, как и любой взрослый, чувствуя, что он является необходимым звеном, частичкой целого. Как я уже говорил, с нашей маленькой дочкой стало теперь гораздо легче справляться. Ее день четко разграничен: обязанности утром и полная свобода днем; и девочка заметно повеселела.
Меня никто не учил распределять свое время, и я проводил его как попало. После долгого и тяжелого рабства я дал себе полную волю. Я воспользовался временной свободой и бродил чуть ли не до изнеможения. Книги и литературная работа заставили меня порвать с этой жизнью. И в один прекрасный день снова появились обязанности, еще более обременительные, чем раньше. Во всяком случае было тяжко снова надеть на себя ярмо, после того как я вкусил сладость свободы, имея возможность поступать по своей собственной воле.
Перед Новым годом в нашей семье появилась еще одна девочка. Мать обещала нам подарить к рождеству маленькую сестричку — «новую игрушку», как она шутливо назвала ее. Малютка родилась за день до Нового года, и этим событием никто из нас не был огорчен. Напротив, мать с нетерпением ждала минуты, когда снова сможет держать на руках грудного ребенка. Спустя несколько часов после рождения девочки мать уже сидела в кровати и пеленала ее.
Когда мать оправилась после родов, — а она обычно лежала в постели всего несколько дней, — она осталась дома и занималась хозяйством. Георг каждый день после полудня работал в каменоломне. Он стал уже таким сильным, что научился орудовать молотком и должен был помогать отцу тесать камни. Я не мог похвастаться силой, но зато выполнял различные поручения лавочника. Каждый день, возвращаясь из школы, я заходил к нему, чтобы узнать, не нужен ли я сегодня. Кроме того, я должен был заботиться о топливе. Стояла холодная зима, а маленькой сестре нужно было тепло.
По Королевской дороге проезжали телеги с углем для фабрик, расположенных поблизости от Кристинеберга. Они были нагружены доверху, и я бежал позади них с мешком, собирая все, что сыпалось через край.
Тут можно было хорошенько поживиться, в особенное если посчастливится напасть на доброго возчика, который сам сталкивает уголь ногой. Тогда приходилось волочить мешок по земле, и я возвращался домой с тяжелым грузом. Мать всплескивала руками и говорила:
— Господи, мальчик мой, да ты опять протер мешок до дыр! — и громко смеялась от радости. Но приходилось смотреть в оба: за таким углем было немало охотников. Каждый еще у Триангля намечал себе телегу, — частенько из-за этого даже завязывалась драка, — и если победа была на его стороне, следовал за телегой до самого перекрестка. Раз уж кому-нибудь удавалось завоевать себе телегу, другие мальчишки признавали за ним право и подбирать сброшенный с телеги уголь.
Но печка не может питаться одним углем, и плита тоже: они должны получать и другую пищу, лучше всего — в виде щепок или чурок. А поэтому я был не только на побегушках у лавочника, мне приходилось добывать много топлива, чтобы насытить утробу этих двух жадных чудовищ. На лесном складе, где теперь, в зимнее время, работали мало, повсюду толстым слоем лежали щепки, но они были сырые и полусгнившие, готовые вот-вот превратиться в труху. А на тех немногих складах, где работа не прекращалась, рабочие гнали ребятишек прочь, если только не были им родственниками или знакомыми. Мы не завели никаких полезных знакомств, и поэтому, чтобы достать для матери щепок, нужно было пробираться на склад тайком, поздним вечером, когда рабочие расходились по домам. Но это дело опасное: приходилось перелезать с мешком через высокий забор, рискуя натолкнуться на собаку или на ночного сторожа.
Неприятнее всего встреча с ночным сторожем. Попасть ему в лапы — это значит иметь потом дело с полицией, выслушивать угрозы, что тебя выпорют и сообщат родителям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22