Я мог бы в любой момент провалиться на экзамене, окажись он проверкой только моей памяти, а не умственной зрелости. Но я с раннего возраста по-своему воспринимал все явления жизни. Пережитое как бы врезалось в мой ум и критически перерабатывалось мною. Даже из отрицательных сторон жизни я умел извлекать пользу для своего духовного роста. Моя страсть бродить повсюду также давала возможность познавать добро и зло, что было для меня очень важно. В этот период детства я причинял своим родителям много огорчений. Я собирал необходимый для понимания жизни материал, как пчела собирает мед и воск. Но если берешь все подряд, без разбору, тебя иногда подстерегает некоторая опасность: когда пчелы залетают слишком далеко, их мед становится ядовитым, — но только не для самих пчел!
Одним из результатов моих странствований было то, что я выучился читать, можно сказать, между делом. Это пришло само собой, просто как бы пристало ко мне, как цветочная пыльца пристает к пчеле, когда она перелетает от цветка к цветку. Часто, когда у меня сосало под ложечкой, я шел к лавочнику и спрашивал, не будет ли какого поручения, — на вывеске лавки стояло «пекарь». Это было так просто. Слова «сегодня свежее мясо», написанные на доске у входа в трактир, также нельзя было ни с чем спутать,— это означало, что можно получить бесплатно тарелку горячего супа. Значение слов «полицейский участок» мы научились понимать чуть ли не с рождения, а смысл надписи «вход воспрещен» или «злая собака» было очень легко усвоить.
Одно вытекало из другого. Перейти от вывесок к табличкам с названиями улиц уже не составляло труда. По ним я учился читать, когда бродил по городу.
Собственно говоря, мое умение читать вывески не имело ничего общего с настоящим чтением. Но однажды брат принес из школы маленькую детскую книжку за два эре, взятую в школьной библиотеке, и очень увлекся ею. Заткнув пальцами уши, Георг читал книгу и смеялся, явно получая удовольствие. Я просто не мог спокойно смотреть на него и выходил из себя.
С виду эта книга в грязной бумажной обложке ничего особенного собой не представляла, но в ней говорилось о самом интересном, что может быть на свете: о мальчике и девочке. Были там и картинки. На одной из них мальчик и девочка играли у реки, а возле самого берега стояла лоханка. На другой картинке девочка, сидя в лоханке, плыла по реке, куда ее, очевидно, столкнул мальчик. Девочку уносило течением в неведомую даль, она плакала, а мальчик бежал по берегу следом за ней и кричал.
Это было захватывающе, необыкновенно интересно. Но Георг не хотел читать мне вслух и не давал книжку. Мы подрались, и мать решила дело в его пользу.
— На что тебе книжка? Ты ведь не сможешь прочесть ее, — сказала она.
— А это мы сейчас проверим, — заметила мать. Она выбрала слова потруднее и показала мне. «Фарфоровые чашки», — прочел я с большим трудом. Мать посмотрела на меня с изумлением.
— Он мошенничает! — закричал брат. — Он читает не по складам!
Однако мать решила, что даст мне почитать книжку, когда Георг уйдет из дома.
Книжка все-таки принесла мне пользу: другие поверили, что я умею читать. Уловить же смысл отдельных слов и тем более понять содержание книги я не мог. Георг, который, в сущности, был очень добр, решил помочь мне, при этом обильно уснащая свою речь ругательствами. Все-таки за короткое время я научился связывать слова между собой.
Отец тоже очень удивился, когда я доказал ему, что умею читать; он стал уверять, будто всегда говорил, что из меня выйдет толк. Как непривычно и приятно было мне слышать это! Раньше все только и называли меня дураком или неженкой. Я с гордостью перевернул книгу вверх ногами, желая показать отцу, что мне безразлично, как читать. Но это ему не понравилось.
— Так дьявол читал библию, — сказал отец серьезно и качнул головой. — Человек не должен воображать себя чересчур умным.
С этого времени я пристрастился к чтению. Быть может, именно домашний уют располагал к этому. Во всяком случае для моего слабого организма приключения, о которых рассказывалось в книгах, были менее вредны, чем поиски приключений на улице. У меня пропала охота бродить. Возможно, отчасти это объяснялось и тем, что лето уже прошло. Мать радовалась, что я сидел дома. Когда у нас не было дел поважнее, я читал вслух. Но мое чтение казалось матери слишком медленным, и тогда она принималась читать вместе со мною. Это совместное чтение очень мне помогло.
Пожилая дама-патронесса принесла нам как-то на рождество вместе с кульком сластей благочестивую книжку в стихах и с картинками. От картинок остались клочки — так усердно мы их рассматривали. Наконец дошла очередь до текста. Я читал его матери вслух много раз, так что стихи до сих пор сохранились в моей памяти.
Стихи были плохие, содержание посредственное, картинки банальные.
Источник мой — ягненок, Приют мой — Иисус, —
говорилось в одном из стихотворений.
Все же стихи действовали на сердце и ум, фантазия пробуждалась. Благодаря им у меня появились новые мысли. Таково преимущество бедняков — извлекать многое из малого.
В ящике у отца лежал огромный том в переплете — комплект иллюстрированного еженедельного журнала за целый год. К нему запрещено было прикасаться. Никто из нас даже мысли не допускал, что его можно вынуть из ящика. Но теперь мы решились на это, так как просто помешались на чтении. Больше всего боялась и в то же время хотела этого сама мать. И вот оказалось, что в книге есть и рассказы о путешествиях и иллюстрации; почти все рассказы были необыкновенно длинные, — как раз в тот момент, когда мы боялись, что рассказ кончится, приключения начинались снова. «Продолжение следует», — читали мы. Чудесные слова! Георг приходил, запыхавшись, из школы и прежде всего спрашивал:
— Вы не читали дальше?
Разумеется, мы отвечали, что нет, но если даже и читали, то не признавались. Эти рассказы можно было с удовольствием перечитывать и во второй, и даже, если угодно, в десятый раз. Окунаться с головой в этот сказочный мир нам никогда не надоедало. Слово «конец» было таким же неприятным, какими приятными слова «продолжение следует». Но и здесь находился выход: можно было начать сначала, лучше всего — спустя некоторое время после того, как книга полежит в ящике. Это порядком освежало ее. А в промежутке...
На самом дне гардероба лежала огромная пачка неразрезанных книжечек, тщательно перевязанная бечевкой. Это были многочисленные выпуски романа толщиной в несколько тысяч страниц, под заглавием: «Леония, или Ночь в шахтах». До замужества мать работала прислугой, и тогда она подписалась на роман, чтобы получить в качестве приложения две картины. Эти картины давно уже висели над комодом, по обе стороны от маленького, но ярко раскрашенного изображения Мадонны с пронзенным сердцем. Одна картина изображала источник в диковинном лесу и дымящуюся гору на заднем плане; другая — королеву, или богиню на боевой колеснице, запряженной четверкой лошадей, и черного голого человека, который пытается остановить колесницу. Словом, пищи для фантазии было достаточно. О том, что картины не имели ничего общего с содержанием романа, мы не знали: мать романа так и не прочла. Отец ненавидел фантастические выдумки, и она в свое время с трудом уговорила его не сжигать книги, но он запретил ей даже развязывать пачку.
А теперь нас ничто не могло остановить. Если бы мы знали, что земля разверзнется под нами, мы все равно вытащили бы эту пачку. Разрезать книжки мы не посмели и только приоткрывали страницы, с трудом разбирая написанное, как это делают в книжных магазинах любители чтения, не желающие тратить на книги деньги. Занятие было утомительное, но оно вполне вознаграждало нас. Тут мы наконец получили возможность насладиться приключениями. Казалось, все самые захватывающие события мира описаны в этих желтых книжонках. Теперь не было больше надобности бегать по улицам в погоне за жалкими и неинтересными приключениями. Воображение возбуждалось всякими неожиданными событиями: тут были убийства, насилия, кровавые происшествия, разбойники и герои, патеры и чистые девы (я думал, что «чистыми» они назывались потому, что часто мылись), замки и монастыри с подземными ходами. Все это наполняло нашу жизнь и делало ее интересной. Мы читали друг другу вслух. Мать, перепугавшаяся больше всех, когда мы в первый раз вынули книги, теперь совсем расхрабрилась от постоянного общения с разбойниками и героями.
— По-моему, мы вполне можем разрезать один листок,— сказала она однажды, решив, что изобретенный нами способ слишком мешает чтению.
Дело кончилось тем, что мы начали разрезать страницы сбоку, так как иначе их трудно было прочесть, что нас очень задерживало. Мы слушали затаив дыхание, а когда приходилось прерывать чтение, чтобы нас не застал врасплох отец, мы едва решались пошевельнуться,— каждый угол, казалось, был полон привидений. В этот период я стал испытывать новое чувство: я начал бояться темноты.
Отец бросил работу в каменоломне и стал мостить дороги. Он никогда не обучался ни тому, ни другому, но орудовал молотком и ворочал камни с такой легкостью, что казалось, будто с детства привык к этому. Он быстро выдвинулся среди дорожных рабочих. Когда я приносил ему завтрак на одну из новых улиц, примыкавших к Эстерброгаде, он сидел на низенькой скамеечке и укладывал камни на мостовой. Отец ковырял песок странным молотком, на другом конце которого была лопатка. Он взмахивал так, что молоток переворачивался у него в руке, затем с силой ударял по камню, — звонкое эхо разносилось между домами. На будущих мостовых лежали кучи песка, и казалось, будто рабочие сидят и играют. Им можно было прямо позавидовать.
После полудня Георг относил отцу завтрак. Вернувшись из школы и перекусив, он мчался к отцу с бутылкой кофе. Часто ему разрешали остаться там до конца дня и подавать камни рабочим. За это он получал от подрядчика деньги — целых двадцать пять эре.
Да, хорошие были времена!
Это чувствовалось по многим внешним признакам и даже по настроению людей. От хорошей жизни люди становятся добрее. Отец заметно повеселел, и мы также. Во всех людях замечалась перемена к лучшему. Даже пьяница Бигум и тот казался не таким страшным. Между прочим, он недавно вышел из больницы, где лечился в отделении для алкоголиков, и теперь, худой и слабый, ходил и весь трясся от озноба. Толстый синий нос пьяницы вытянулся, на кончике всегда висела капля. Женщины жалели Бигума и потихоньку давали ему водки.
По пище тоже было заметно, что времена изменились к лучшему. Жать часто покупала большой кусок американского сала и варила на несколько дней щи из кудрявой капусты или мясную похлебку в огромной кастрюле. Но приходилось следить, чтобы мадам Нильсен не крала еду из наших кастрюль для своих длинноногих бездельников, — сама она никогда не готовила. «Просто ленится»,— говорила мать. Вообще же Нильсены зарабатывали неплохо. У людей теперь водились деньги, и когда Нильсен на своей деревянной ноге показывался с шарманкой, скиллинги сыпались на него дождем со всех сторон, ему даже некогда было играть— знай себе подбирай монеты. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь из нас, мальчиков, помогал ему собирать деньги, но мать не разрешила и глубоко возмущалась нахальством Нильсена.
— Пусть этим займутся его оболтусы, — сказала она, — а мы не шарманщики и не обманщики.
Отец теперь много времени проводил дома. По вечерам и в воскресный день он любил писать, чертить и делать какие-то подсчеты на огромном листе бумаги. Он составлял смету, а мать, бесшумно ступая по комнате, шикала на нас.
— Отец работает, — говорила она каким-то особым, торжественным тоном, какого я никогда раньше не слышал.— Он составляет проект. Скоро мы разбогатеем.
Она перестала быть резкой с отцом и относилась к нему более доверчиво, — возможно, этому способствовало наше увлечение книгами. Раньше, если речь заходила о планах отца, она только пожимала плечами. Когда он начинал рассказывать о том, что предполагает сделать, она, казалось, думала: «Господи боже! Поберег бы хоть то, что у тебя есть». Ее настроение невольно передавалось и мне: я никогда не принимал планов отца всерьез и считал, что они — плод пьяного воображения.
Теперь я начал воспринимать окружающее более глубоко. Все казалось очень сложным. Каждый день то одно, то другое неожиданно представало в новом свете. То, что я раньше считал воздушными замками, построенными отцом под влиянием вина, приобретало теперь совсем иной смысл. Мать рассказывала нам, что в молодости отец о многом мечтал, он был тогда честолюбив и всей душой стремился вперед. Теперь все это я связывал с другой чертой в отце — с его борьбой, в которой он то опускался, то подымался наверх. Однажды во время прибоя я видел возле Известковой гавани лодку и в ней человека. Он торопливо греб, чтобы скорее подпасть в гавань. По временам волна подхватывала лодку, подымала ее вверх и увлекала с собой. Казалось, вот-вот она вынесет лодку в. гавань. Но потом волна вдруг откатывалась назад, лодка проваливалась и исчезала из виду. Тогда я думал, что пучина поглотила человека, и громко кричал. Теперь я воображал, что отец тоже борется с непогодой, и снова начал любить его. Он опять стал моим героем, но дело обстояло гораздо сложнее. Прежде я восхищался отцом,—теперь он вызывал во мне сочувствие.
В этот период мать была скорее настороженной, чем довольной. Она принадлежала к тем людям, которые пугаются, когда их материальное положение становится лучше, — может быть, именно потому, что это улучшение так много для них значит. Но неудачи никогда не застигали ее врасплох. Я постоянно восхищался той силой, которую мать обнаруживала, когда наши дела шли под гору, и удивлялся, из каких скрытых источников своей натуры она черпает эту силу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22