— Прочти вот это вслух ребятам! — велел он и пригнул голову матери к газете.
У Георга был такой вид, будто он хотел броситься на отца, а я завизжал от страха.
— Что такое? Что я должна прочитать? — бормотала мать, ее лицо посинело от железной хватки отца.
— Так ты разыгрываешь дурочку, лицемеришь, а? «Ханс...» Ну! «Ханс йорген...» Ну-ка!
— «Ханс Йорген сел в лужу», — прочитала мать по-складам.
— Ага, вот видишь! — Отец отпустил мать.—Так ты можешь, оказывается, пробрать человека в газете? Это ты можешь?!
— Ах ты пьяная свинья! — Мать вдруг поняла все и выпрямилась. — Что за глупая причина, чтобы так грубо обращаться со мной! Это твои собутыльники подсунули тебе листок! Ни одному разумному человеку не может прийти в голову, что я написала про тебя в газету. Но тебе они внушат все что угодно, — тебе, такому умному Хансу Йоргену Андерсену!
Мать издевалась над ним. Отца передернуло. «Сейчас он набросится на нее», — подумал я. Но произошло нечто неожиданное. Он наклонил голову, хотел что-то сказать и вдруг смущенно засмеялся.
— Так, значит, ты не пишешь в газетах, мать? Ну, понятно, нет! Но ты завернула в нее завтрак, чтобы товарищи издевались надо мной.
Отец что-то бессвязно пробормотал и вдруг заплакал. Это был первый и, кажется, единственный раз, когда я видел его в таком состоянии.
— Ох, уж эти твои товарищи! — сказала мать. — Горькие пьяницы! Только и знают что распускать слюни над стаканом водки. — Голос ее был резок и полон презрения. Я никогда не слышал, чтобы она так разговаривала с отцом. — Лучше побереги свои пьяные слезы и плачь в трезвом виде, — тогда по крайней мере будет над чем поплакать. — Внезапно мать рванула клочок газеты. — Ведь тут говорится совсем о другом человеке. Ханс Йорген — это же известный политический деятель! У тебя, наверное, мания величия. Эх, ты! — Мать так хохотала, что дрожал абажур. — «Ханс йорген сел в лужу...» Ха-ха-ха! Ты—и вдруг в лужу! Уж ты бы, наверное, шлепнулся туда задом, да так и остался бы на месте!
Как ни пьян был отец, ему стало стыдно, — он тихонько прокрался в другую комнату и лег в постечь, И мне с братом стало стыдно за него: как он мог подумать, что о нем написали в газете?
В эту ночь мать спала на моем диване. Так она делала всегда, когда отец возвращался домой навеселе. Я лежал у нее в ногах и, хотя было очень тесно, радовался, что она рядом. Засыпая, я слышал, как мать несколько раз начинала громко смеяться.
«Плохие времена!» — постоянно твердили взрослые. В конце концов создавалось впечатление, что времена и не могут быть иными. Но вдруг все стали говорить: «Наступили хорошие времена!»
Когда мать хотела купить что-нибудь, она заявляла: «Теперь для этого самое время!» Или же: «Надо пользоваться хорошими временами, а то снова вернутся плохие».
Все вокруг словно приобрело другую окраску. Заметно это стало уже на пасху, когда появились первые конфирманты. Мы, мальчишки, обычно бегали за ними по пятам и кричали:
— Конфирмант, дай скиллинг!
Откуда это пошло — никто не знал. Вероятно, такой обычай сохранился еще со старых времен. Но потом случилось самое удивительное: конфирманты вдруг стали бросать нам монетки в два эре. «Тиролец» Фердинанд и его черноглазая дочь, слушать которых мы обычно бегали на Страндвей, теперь сами заходили к нам во двор, играли и пели. Изо всех окон им бросали деньги. Да, наступили «хорошие времена». Откуда они взялись — никто не знал и никто этим не интересовался Они пришли — это было самое главное! Даже я, тогда еще ребенок, понимал, что жизнь меняется и становится менее тяжелой. Почему произошли эти перемены, я узнал много лет спустя. Причина была та же, что и в старые добрые времена: война, снова война!
До тех пор я постоянно испытывал на себе влияние роковых последствий войны 1864 года. Жил я, как живут все бедняки в стране, проигравшей войну. Всякая тяжесть стремится вниз,—тот же закон действует и в области социальных отношений. Чем тяжелее груз, тем быстрее он опускается на дно. В шестилетнем возрасте я в какой-то мере познал тяжесть военного поражения. Теперь в нашу маленькую страну дошли отголоски еще большей катастрофы — войны 1870—1871 годов — и на время заслонили печальные последствия поражения 1864 года. Пятимиллиардная контрибуция в те времена казалась чудовищной. Только теперь, в свете Версальского договора, она кажется смехотворно маленькой. Для Германии это были слишком большие деньги, чтобы использовать их только в пределах одной страны. Деньги хлынули в Данию, подобно воде, прорвавшей плотину. Началась так называемая эпоха грюндерства. Новые предприятия вырастали, как грибы. На севере обилие денег породило усиленное предпринимательство, на некоторое время вызвавшее экономический подъем. Увеличился спрос на рабочую силу; заработная плата возросла; женщины бросали поденную работу и поступали на фабрики. Сдельная оплата соответственно поднялась.
Повысился заработок и в каменоломне, — нужно было удержать рабочих. Отец часто, приходя домой, сообщал, что фирма снова прибавила жалованья.
— Ну, нам от этого мало пользы!—заявляла мать.
Но на этот раз ее пессимизм не оправдался. Человек — раб своих привычек, даже порочных; рабочие, привыкшие пропивать лишь определенную сумму, получив более крупную, несли остальные деньги домой. Вновь пошел в ход отцовский замшевый кошелек с молнией, который он выменял у какого-то шведа. Прежде он хранился, как музейная редкость, теперь же в нем всегда водились деньги, и мать зорко за ним следила. Когда отец после выпивки крепко засыпал, она подкрадывалась к кошельку и опустошала его; мне с Георгом разрешалось при этом присутствовать.
Если мать чересчур усердствовала, мы робко пытались остановить ее, и тогда она отвечала: «Чего тут бояться!»
Выспавшись, отец становился у окна и начинал с озабоченным видом рыться в пустом кошельке, а мы украдкой потешались над ним.
Мать устояла от соблазна поступить на фабрику и брала только поденную работу. У нее, кстати, родился еще ребенок, который умер сразу после крещения, так что никто из нас не успел к нему привязаться. Единственное, что я помню, это наш испуг при его внезапном появлении и чувство облегчения, когда несколько дней спустя отец понес на кладбище маленький черный гробик. Первое время мать чувствовала себя слабой и выходила только после полудня, а утром хлопотала по хозяйству. Теперь мне не приходилось вылезать из-под теплой перины, и никто не наваливал на меня всякую работу, как на осла. Это было очень хорошо. Я чувствовал себя неважно, сильно кашлял, страдал от боли в ушах, постоянно ходил с распухшими гландами и подолгу лежал в постели. Я часто потом думал над тем, что сталось бы со мной, если бы не было этой страшной войны и пятимиллиардной контрибуции. Во всяком случае, для спасения моей жизни вовсе не требовалось таких тяжелых жертв.
Мне пришлось пережить немало, — больше, чем это было по силам моему хрупкому организму. Часто говорили, что у меня — маленького ребенка — уже морщины на лбу: три глубокие, извилистые линии от виска к виску. Мать, когда бывала в хорошем настроении, называла их «волнами на гербе Дании». Случалось, что она плакала над моим «сердитым лбом». Эти морщины — следы тяжелого детства.
Но порой все неожиданно меняется самым чудесным образом! «Неожиданно» — едва ли верное слово, но детская память не знает постепенных переходов: в один прекрасный день все вдруг преображается. Теперь я не должен был вставать чуть свет, разносить газеты, привозить тележку для матери или ходить на дровяные склады и собирать щепки; хотя после полудня мне по-прежнему приходилось смотреть за сестрой, но она уже подросла, сама умела проситься на горшок и бегать, а потому перестала быть для меня обузой. Только бы не родилась новая — хотя сестры очень милы, когда они уже появились на свет — тут их нельзя не любить. Но Георг не думал, чтобы «это» могло случиться.
— Дети не родятся так быстро друг за другом. Но я проверю, когда мать вернется домой, — решительно сказад он.
— Как ты это увидишь? — спросил я с наивным удивлением.
-- Малышам этого не понять! — ответил он коротко.
Каким-то таинственным образом Георг поставил диагноз: никаких детей не предвидится! Все будет хорошо.
Наступили такие чудесные времена, что лучше и не придумаешь. Раньше меня будили, насильно заставляли вставать и одевать маленького упрямого ребенка, а теперь — другое дело. Я сам стал ребенком, за которым ухаживали и которого баловали,—чудесное превращение!
Просыпаясь утром, я с радостью вспоминаю об этом превращении и снова закрываю глаза — делаю вид, что еще сплю. Тогда подходит мать, будит меня поцелуем и говорит:
— Ах ты, мой соня, сопливый принц!
Она умывает меня и помогает одеться. Мне не приходится воевать с одеждой, не нужно даже застегивать на спине лифчик. Я притворяюсь маленьким и неловким. Мать видит мою хитрость и смеется, но не сердится. Я стою на стуле, как маленький, поднимаю вверх руки и разыгрываю из себя беспомощного. Мать смачивает и расчесывает мои непокорные кудри; надо лбом она укладывает хохолок, — так принято причесывать мальчиков. Я не могу дождаться, когда она кончит. Каждую минуту она говорит:
— Да стой же спокойно, сынок! Ну вот! — Она легонько толкает меня в спину. — Беги скорее!
И я бросаюсь наутек.
У меня есть теперь невеста — первая в жизни невеста, и это еще больше скрашивает мое существование. Она живет рядом с нами, в третьем корпусе, зовут ее Анна. У нее щеки — как румяные яблочки, а локоны золотые. Ей четыре года, и мы скоро поженимся. Когда к пятидесяти эре, что лежат у меня в копилке, прибавятся еще двадцать пять, мы сыграем свадьбу. Пятьдесят эре — результат моего усердного труда и экономии чуть не с самого дня рождения. Двадцать пять эре можно добыть гораздо легче, — вот как велик оптимизм бедняка.
До третьего корпуса целое путешествие — сто метров или даже двести. Дорога не близкая, а для любящего сердца она кажется прямо бесконечной. Несчастлив был день, все представлялось мне лишенным смысла, если я не обменивался утренним поцелуем с моей любимой. Но вот наконец мы сидим на лестнице, обняв друг друга за шею, и маленькая Анна спрашивает:
— Ну что? У тебя есть двадцать пять эре?
— Я скоро получу их, — говорю я и, подражая отцу, киваю при каждом слове.
— Мы купим тогда много конфет, — говорит маленькая Анна, воображающая, что все деньги следует тратить на сласти.
— Нет, деньги нужны на квартиру, на еду и на лотерейный билет, — отвечаю я поучительно.
— По-твоему, они нужны и на водку?—спрашивает Анна. — Нет, только не на водку, а на конфеты!
Она кладет свои маленькие ручки мне на плечи и кричит: «Хочу конфет!» — прямо мне в лицо. Я заметил, наблюдая за сестрой и матерью, что, когда дело касается лакомств, женщины не знают меры.
Маленькая Анна не дает мне покоя. Двадцать пять эре нужно достать во что бы то ни стало! Просить у матери бесполезно: хотя она часто подшучивает над моей привязанностью к маленькой Анне, на самом же деле ей не нравится наша дружба. Георг, у которого иногда водятся деньги, — откуда он их только достает! — лишь насмехается над моей влюбленностью. Нужно добыть деньги самому, иного выхода нет. А как? Я, правда, могу работать, но зарабатывать деньги пока не научился. Мысленно я перебираю все способы. Можно найти деньги; вытащить их из ящика лавочника, когда тот отвернется; взять из кошелька, когда отец крепко спит... Теперь я даже жду, чтобы отец вернулся домой пьяным, хотя это для нас большое несчастье.
Но и самая богатая фантазия не способна принести мне двадцать пять эре, и в своей беде я снова обращаюсь к Георгу.
— Ты рехнулся! — восклицает он и все же соглашается помочь мне. — Ну ладно, только ты должен вернуть мне деньги, когда вырастешь. И никому не рассказывай, что получил их от меня; скажи, что нашел.
Когда я явился с двадцатью пятью эре и потребовал изъятия из копилки всех своих денег, у матери даже лицо вытянулось. Она пыталась замять дело, допрашивала, откуда я взял деньги, но я упрямо молчал. Мне придавало силы то, что у окна стоял Георг и украдкой грозил мне. Наконец матери пришлось сдаться, — она созналась, что истратила деньги давным-давно, в тяжелые времена, и теперь у нее нет ни эре.
Тут уж возразить было нечего. С плохих времен взятки гладки: они прошли, и вспоминать о них никому не хотелось. Мне, впрочем, деньги так и не понадобились. Маленькая Анна, должно быть, уже чувствовала, что мои финансовые дела не в порядке. Когда на следующее утро я вприпрыжку подбежал к ней, она стояла в подъезде и целовала другого мальчишку — противного сопляка, у которого текло из носа.
Это было первое поражение, которое я потерпел от женщины, и я очень близко принял его к сердцу. Мать порядком стыдила меня.
— Есть о чем реветь! — говорила она. — Вот дурачок! Поцелуй лучше мать — по крайней мере не будешь обманут. Как ни длинен нос у твоей матери, но из него хоть не течет, он не сопливый.
Потом она поцеловала меня и пошутила, что ее огромный нос мешает нам приблизиться друг к другу.
Я очень нуждался в заботах матери, и как хорошо, что она была дома! Георг же не находил в этом ничего приятного.
— Чувствуешь себя гораздо свободнее, когда ее нет,— говорил он.—Но тебе, конечно, надо цепляться за юбку! Ты ведь еще сосунок!
Меня нисколько не трогало, что он называл меня «дураком» или «сосунком». Он никогда ко мне хорошо не относился, и, возможно, поэтому я старался ни в чем от него не зависеть. Я уже не верил слепо всему, что говорил Георг. Но он по-прежнему умел заставить меня сделать любую глупость, и я невольно восхищался им.
Гёорг был способный малый, он ни перед чем не отступал, даже не особенно боялся кулаков отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22